Греческие звезды светили попрежнему. Всё так же, как и тысячу, и две, и три тысячи лет назад. Сколько судеб они знают, сколько они свершили, ведя своих подданных к радостям и печалям, к победам и поражениям, к любви и миру.
Эта мозаика из сверкающих точек была и в этот поздний вечер на своём обычном месте, и, как обычно, редко кто из живущих и суетящихся обращал на неё внимание.
Он вернулся.
Наконец Андреас после больше чем двадцатидневного скитания по отелям различной величины и одного стиля вдохнул пронзительно свежий афинский воздух, который со светом столь знакомых звёзд окутал его в первые же мгновения после выхода из здания аэропорта.
— Как же хорошо! Как же мне светло! Я дома! — думал он, отмеряя уверенными шагами известное расстояние до автостоянки, чтобы скорее сесть в свое авто и мчаться по любимым улицам.
— За полночь. Поздно. Так или иначе — домашние спят.
Андреас прибавил газ, через несколько минут сбавил скорость, чтобы свернуть с магистрали под тем же названием, что и весь полуостров, — Аттика. Он поднялся на один пустырь, который давно приметил, не раз заезжая туда после аэропорта. Там был удобный заезд, и с высоты примерно двухсот метров открывался великолепный вид на ночные Афины. Они распластались перед ним жёлтооранжевым морем огней и огоньков, они вторили звёздной мозаике только с десятикратным усилением свечения. Сколько судеб! А мечта на всех одна!
Мечта Андреаса сегодня сбылась. Он дома. Он закурил. Когда сигарета догорела у него в руке, не уезжая с этого места, он решил посмотреть свой план на завтра и примерно полчаса поработать. Портативный компьютер, самый преданный помощник, проинформировал о следующем: на завтра запланировано три встречи, а также совещание с сотрудниками профильных отделов.
Одна встреча с выездом была оговорена заблаговременно. Вечером его ждал старинный друг, с которым жизнь свела его более двадцати лет назад. Поначалу их общение было более частым, так как их объединял общий интерес в работе, позднее общение стало более глубоким по содержанию, но, что совершенно естественно, встречи стали более редкими, но если они планировались, то непременно случались. Вот и завтра будет одна из них. Андреас не видел своего друга почти год. Марселино, итальянец по происхождению, волею судеб всю жизнь прожил в Мадриде. Он представлял собой белокурого господина высокого роста, всегда облачающегося в безукоризненный костюм. Одно из его наиболее неизменных убеждений состояло в том, что не итальянцы, а именно испанцы есть самые прямые наследники Западной Римской империи. Ныне в Афинах он находился по делам своего скромного винодельческого хозяйства, которое недавно приобрел в Греции, так же как и маленький, но весьма элегантный домик в Психико[1]. Сегодня последний был оживлён приготовлением к встрече со старым хорошим другом. Казалось, что даже розы в небольшом садике радовались тому, что наконец увидят не только своего хозяина, но и когото другого!
Андреас приехал, прихватив с собой для пробы бутылочку красного критского вина, так как знал, что Марселино не переносит белых вин, несмотря на их великое разнообразие и превосходное качество в Греции.
— Здравствуй, Андрей!
— Сколько лет, сколько зим, Марселино!
Марселино не владел греческим. И друзья для общения избирали русский язык: для Андреаса он был почти родным, а Марселино до беспамятства любил русскую культуру, учил русский язык всю жизнь и постоянно ездил в Россию его совершенствовать. И с нашим героем, естественно, тоже предпочитал говорить порусски.
Андреас знал, что этот католик с глубокими убеждениями в религиозной сфере имеет удивительную способность сводить любой разговор к правильности и исключительности христианской веры в её католическом выражении. Это было великолепной почвой для беседы, которая могла касаться как очень серьёзных вещей, так и самых обычных мирских. Этот факт ревностной преданности убеждениям, происходящим из горнила системы католической церкви, в какойто степени умилял Андреаса и даже восхищал. Он понимал, что это, пожалуй, единственная вещь, которая их рознит. Хотя так, возможно, казалось только Андреасу.
— Ты знаешь, как жарко бывает в Мадриде?
— Нет, я никогда не бывал в Мадриде летом.
Андреас был удивлён весьма странным началом разговора.
— Знаешь, какое бывает марево: ни один листочек, даже самый маленький, ни на одном дереве не шелохнется.
У Андреаса от удивления начали расширяться и без того огромные глаза.
— И когда вот так жарко, испанки уже почти не носят никакой одежды, фланируя по площадям и улицам, а мужчины в ужасно чёрных очках, сидя в многочисленных кафетериях, за всем этим наблюдают со сладострастием. И я тоже был таким до совсем недавнего времени.
— Говорю честно. Я ничего не понимаю, — жёсткость, поверхностно отталкивающая всякую сентиментальность, заговорила в Андреасе. Она была взращена в нём с юных лет. После такого долгого перерыва Андреас ожидал от встречи разговора о мировой политике, о роли России в ней. Он тоже очень любил эту большую загадочную страну, которая внушала ему доверие и восхищение. Доверие, потому что она стала великой наследницей его культуры, а восхищение — потому что он не видел или не хотел видеть многого... Только одновременно влюбленный и любящий может пребывать в таком состоянии!
— Я тебя достаточно знаю, Марселино, что это за откровенная чушь? Какая жара в Мадриде? Какие полуобнажённые испанки? Мы с тобой так редко встречаемся, а ты мне сейчас...
Марселино внезапным взмахом руки прервал своего собеседника. Этот взмах был настолько резким и неожиданным, что Андреасу совершенно невозможно было закончить начатую фразу.
— Ты не понимаешь, амиго: одни глаза всё разом перечеркнули.
Интонация сахарная и в то же время жгучая боль, стоящая за ней, теперь заворожили Андреаса. Вдруг перед собой он увидел влюблённого человека. И тут он спросил:
— И где же эти прекрасные глаза?
— Здесь, в Афинах. Ты поверь мне, эти глаза своим изумрудным огнём спалили немало. И я на грани.
— Ах, Марселино, вот уж такой страсти я от тебя не ожидал!
— Каждый вечер я выворачиваю свои собственные глаза, чтобы они смотрели внутрь моей собственной ужасной души.
— А разве душа может быть ужасной? Это ведь дар Бога?
— Я забыл, что это так. Я вижу в ней столько порочного, столько недостойного.
— Да… — произнес Андреас. Теперь наш герой прекрасно и окончательно понял своего друга. В данный момент он подумал о том, что ни один в мире человек, кроме католика, не смог бы укорять себя столь жестоко за чувство, которое, по мнениюМарселино, так нежданно и негаданно, а главное — некстати настигло его сердце и душу, воспитанные не столь для наслаждения чувствами, сколь для исполнения того или иного долга.
Марселино продолжал свою «исповедь». Андреас же был не из тех людей, что вдаются в таковые подробности. Слушая переливы этой кристальной души, грек погрузился в иного рода размышления.
Почемуто на память ему вдруг пришла его недавняя поездка в Вену. Он бывал в ней такое бесчисленное количество раз, что прогулки по императорским дворцам, посещение оперы или других подобных мест, избираемых туристами со всех концов света, не оставляли уже у него особой свежести и незабываемости впечатлений. В последнюю поездку после прогулки по Грабен[2], где он заглянул к друзьям в родную греческую дипломатическую миссию, Андреас решил посвятить ещё несколько мгновений своей жизни собору Святого Стефана.
Это величественное произведение готики вздымалось над городом вальсов как пронзительное чувство совести, запечатлённое в каменной симфонии. Туристы бесконечной вереницей тянулись в храм и выходили из него. Андреас проскользнул вместе со всеми желающими в этот момент войти туда и растворился среди шумной тишины его стен и колонн, усыпанных фигурками. В глубине слышался хор, пение смешивалось с похожими на рокот горной реки разговорами туристов. Этот рокот звучал как минимум на двадцати языках. Возгласы восхищения и изумления сменяли один другой.
Андреас вдруг почувствовал, что начинает замерзать. Он стал испытывать именно физический холод, хотя европейские города давно уже обнял тёплый веселый апрель.
— Как же здесь холодно! — услышал собственный шепот Андреас.
Такое острое, острое, как вся пламенеющая готика вокруг, чувство нехватки тепла сковало Андреаса. Здесь не было даже золота, благородный греющий цвет которого наполнял церкви и церквушки его и без того теплой радушной родины. Никакое солнце не могло согреть эти каменные галереи, всё было против него. Даже цветные витражи преграждали ему путь, они переливались разноцветными всполохами, впитывая снаружи солнечные лучи, и передавали их внутрь в виде ровного струящегося света, лишённого жизни мирской. Мир был вне.
Здесь был только Бог. Но его словно искусственно разделили с собственным творением — со светом солнца, что дает жизнь хоть и грешной, но благодатной Земле.
Андреас не заметил, как прошел час. Не один раз он был здесь, но сейчас он чувствовал себя почемуто особенно очарованным. Внезапно его взгляд остановился на молодой женщине, сидящей в отдалении. Казалось, она с большим прилежанием возносила молитву к Господу, образ которого сиял перед ней. Андреас видел как её лицо, так и картину, изображающую Христа с исходящим снопом света из груди Его. Чтото невыразимо притягательное было то ли в выражении глаз этой дамы, то ли в лике Христа, то ли в той молитве, которая неслась к Творцу, воссоединяя земное создание с небесами.
— Её мысли, её слова, её руки, её глаза сделали из меня короля. Но как они сделали, так же могут в одночасье и разрушить!
Это столь громкое восклицание вернуло Андреаса к сиюминутной действительности.
О чём он? Ах да... Кто же она? Какая она должна быть, если смогла столкнуть столь уравновешенного и всё подчиняющего исполнению долга человека в пропасть страстей?
Андреас пристально посмотрел на Марселино. Тот был в пылу и плену своих чувств и исповеди в них.
— Знаешь, друг, однажды мы вели разговор о чемто прекрасном, помоему, о балете, сидя за столом в моём кабинете. Её руки лежали так... так спокойно и непринуждённо, а я бы всё на свете отдал только за одно их прикосновение.
«Господь с ним», — подумал Андреас.
Он снова взглянул на Марселино. Он пылал мыслями, но даже в этом случае его несколько сковывала внешняя сдержанность. Зная Марселино довольно давно и достаточно хорошо, Андреас не мог и предположить, что внутреннее состояние этого безупречного, кристальной души человека может столь сильно разниться с его внешней чопорностью, порою переходящей даже в черствость.
Молодая женщина пребывала на том же самом месте, не изменив ни позы, ни выражения глаз. Минуло ещё как минимум полчаса. Наконец Андреас заметил, что она была одета в иссинячёрный костюм с галстуком. Воротник и манжеты её блузы охлаждали и без того нетеплую атмосферу своей снежной белизной. Её очень маленькие белые руки, не замерзая в этом снегу, покоились на подставке для молитв. На безымянном пальце левой руки Андреасу удалось разглядеть довольно внушительных размеров серебряный перстень с чернением в виде ромашки.
Какие изумительные изящные руки! — они оставили неизгладимое впечатление в памяти нашего героя.
Вдруг дама припала на колени и перекрестилась. И так как Андреас не сводил с неё глаз, он заметил, что крестное знамение было совершено справа налево.
— Она православная!
— Она православная! Я никогда не испытывал того, что испытываю сейчас, к православной! Ты знаешь, Андрей, как я воспитан, и всегда был убежден, что самое верное толкование христианства принадлежит нам, католикам! Но даже в этом, помоему, она сумела меня переубедить.
Невероятно, но в это мгновение Андреасу показалось, что Марселино говорил именно о той женщине из венского собора.
— Она гречанка?
— Сюда, в Афины, её привело великое чувство любви к своим истокам. Она прекрасно понимает, что её культура наследует то, что создано, взращено и цветет на этой благодатной земле.
— Она русская?
— Для меня она славянка!
— Марселино, так все же что она делает в Афинах?
— Любит их! К сожалению для меня, она любит их больше, чем меня.
— Давай лучше действительно поговорим о различиях между православием и католичеством.
— Нет их, нет. Какая разница?
— А ты прав, Марселино! Между нами, пожалуй, остались только внешние различия. Это лишь разные формы выражения одной великой любви к Творцу. Той любви, которой Он же и одарил нас. Готика нас возносит к небесам так же стремительно, как сама и выглядит. Входя в храм, ты словно по крутым и острым ступеням быстро шагаешь к провидению. Но такой быстрый и резкий взлёт может сулить и скорейшее ниспровержение. Православный же храм словно обнимает тебя, окутывает округлостью своих форм, возносит тебя медленно, без риска падения.
— Да, наверное, именно так. Ты должен быть очень счастливым, Андрей, только потому, что ты грек. Такое понимание действительности — твоя суть. Ты смотришь в корень любого вопроса. А мы добавляем слишком много кружев, за которыми не только исток, но и истина теряются. Я преклоняю голову перед всеми храмами, которые вы создавали для богов несуществующих. Наша душа — храм Бога настоящего. В какой чистоте мы должны содержать её, чтобы быть прекрасными и достойными! А романский стиль и готика — это отражение состояния наших душ.
— Как метко ты выразился, — абсолютного согласился Андреас, — нужно всегда заботиться о душе своей, чтобы она пребывала в чистоте и порядке, ибо она и есть самый главный храм Господень.
Сколько храмов разных эпох, стилей и форм посчастливилось повидать Андреасу! Доволен ли он был приобретенным опытом, или этот опыт тяготил его? Но рассуждения ревностного католика привели к заключению, что нет храма прекраснее души человеческой.
— Смеркается, — уже с меньшим пылом произнес Марселино, — пожалуй, я принесу лампу.
Мужчины сидели за столиком в саду под открытым небом. На южном вечернем солнце нежились цветы, кивая своими головками, постепенно отправлялись в путешествие по никому не ведомому миру снов.
— Марселино, не нужно лампы. Давай лучше полюбуемся на то, как ночь станет зажигать звёздочки, одну за другой. Смеркается! Сколько поэзии в этом русском слове. Оно словно дышит мечтой и покоем. Ты прислушайся: смееркаааается! — отчегото у Андреаса защемило сердце. Очарователен и упоителен был звук этого слова.
* * *
— Смеркается! Пора задернуть шторы! — послышалось из передней.
У Николая както томно заломило в душе и сердце. Мир погружался в сумерки. Но то было только за окнами. Мир же, который был создан собственными руками, находился в соседней комнате, и к нему всегда можно было прикоснуться, и никакой силой нельзя было его отнять. Все члены семьи носились в хлопотах предстоящего чаепития. На столе, покрытом белой с тоненькими розовыми полосочками скатертью, стояло бесчисленное количество разнообразных ваз, наполненных печеньями, вафлями, шоколадными конфетами и зефиром белорозового цвета. Счастливые обитатели дома утопали в этом изобилии точно так же, как они утопали в обворожительных рассказах хозяина, в которых всегда таилось ещё так много не ведомого никому (кроме, собственно, самого свидетеля происшествий), о которых он то с пылом, то со степенностью ментора повествовал. Плотные шторы отгородили друг от друга два мира, и тот, что был внутри, не уступал своему внешнему эквиваленту ни в величине, ни в содержании.
Наконец в фиолетовые чашечки с золотой росписью был разлит дымящийся ароматный чай. Дымком струилась и беседа, большей частью представляющая собой монолог.
— Ломаной линией удалялись отроги гор, они удалялись столь же быстро, сколь быстро уносил меня из родного гнезда поезд.
В этой командировке, а они в этот период жизни Николая повторялись чуть ли не каждые 15—20 дней, не было никакого смысла лететь самолетом, потому что следовало останавливаться чуть ли не в десятке крупных и мелких городов, которые лежали по пути следования поезда. Конечным пунктом назначения был русский город со шведским названием Выборг и два его спутника — Рябово и Поляны. Путь занимал почти четверо суток. Сейчас Николай находился в самом начале этого длинного, но довольно привычного пути.
Стоял январь. Он серебрился белизной своих одежд, уютно укрывая леса и степные просторы. Горы исчезли. Солнце встало. Поезд монотонно стучал колесами. У меня было двухместное купе и по счастливой случайности, не было компаньона. Можно было полностью посвятить себя либо собственным мыслям, либо чтению, либо запискам, либо просто наблюдению за сменявшимся пейзажем за окном. Так как было очень раннее утро, я занялся последним. Но пейзаж всё не менялся. Тот факт, что поезд шёл, можно было определить только по мерному постукиванию колес и по дрожанию чайной ложечки в блюдце.
Яркий белый свет проникал сквозь окна вагона, рано поутру заставляя пассажиров открывать глаза. Белое снежное полотно покрывало эту довольно значительную часть земного шара. Покрытие это было настолько плотным, что создавалось впечатление замурованности самой истории и течения времени под ним. Десятками, даже сотнями километров не на чем было остановиться глазу.
— Какие бескрайние, бесконечные степи. И что я здесь делаю, в этом далёком краю? Какой отчизне я служу? Что связывает меня, русского человека, с этой снежной пустыней? Прошлые притязания империи? Желание познания нового? Любовь? — Мысли Николая зафиксировались. — Да, наверное, любовь, я здесь нашёл свою русскую любовь. Собственно, ей одной я и служу. — Николай закрыл глаза, и перед ним побежали картины этой же самой степи, только такой, какой она бывает в мае. Она червонная, то ли оттого, что залита кровью, то ли оттого, что залита любовью. Так здесь цветут маки. Пышным пламенным ковром застлана вся земля. И эта земля живет только в мае. Затем всё высыхает в ожидании нечастых дождей, а затем и снега. Всполох жизни — только раз в год.
Николай снова открыл глаза, и снова перед ним бежал снег, снег и только снег на ярком солнце. Ни птица не пролетит, ни зверь не пробежит. Температура около 35 ниже ноля. Так прошел весь день.
— Я сидел, делая некоторые записи, и немного дремал под стук колес. К шести часам вечера незатейливо подкрепился. А белое полотно за окнами всё не исчезало. Только теперь оно особенно, както посказочному серебрилось. На Землю упала ночь. Ночь безлунная, тёмная. Светившие звёзды были величиной почти с тарелку. Температура упала до минус 40. В том же монотонном ритме прошел и следующий день. Дветри короткие остановки в пути — на пути, соединяющем целые миры, которые и ныне ещё не успели встретиться. И вообще встретятся ли когданибудь?!
Только ранним утром третьего дня замелькали деревья, которые быстро стали превращаться в лес, одетый в белую шубу. Он был ближе, понятней, родней в силу исторических причин и генетического зова.
Николай делал однодневные остановки в Уральске, Саратове, Тамбове и Рязани, каждый раз пересаживаясь на новый, идущий по одному и тому же маршруту поезд.
Вот наконец Москва. Двухдневный перерыв между поездами, в который нужно было успеть в проектный институт, а также подписать два контракта с клиентами по очистным сооружениям.
Скорый поезд достиг Петербурга. Здесь у Николая были переговоры всего на один час, но он не мог себе позволить только проездом по дороге от дома бывать в этом совершенном городе. Николай посвятил целый день и вечер прогулкам по ладоням площадей, изученных ещё в студенческие годы и всегда дышащих для Николая юностью, временем поиска своего идеала, а главное — самого себя. Наш герой прошелся по Невскому проспекту, постоял на Лебяжьей канавке. Он словно ветром пронёсся и в то же время обнял город, где жили герои пушкинской «Пиковой дамы» и лермонтовского «Маскарада». Нева дышала Золотым веком русской литературы, а снег и лёд оправляли её веком Серебряным. И несмотря на то что в эту суровую пору река была скована льдом, её внутренние силы, неисчерпаемый дух ждали своего часа, который всегда и обязательно приходил, приходит и будет приходить.
В ночь Николай отправился в Выборг. Там предстояло также несколько деловых встреч, от которых ожидалось особое гостеприимство. И в самом конце этой длительной и суматошной командировки было запланировано посещение двух городков под Выборгом —Рябова и Полян.
— До Рябова я доехал на машине коллег из Выборга. Потом я должен был переместиться в город Поляны и уже после — вернуться снова в Выборг. Между городами Рябово и Поляны также не было сообщения по железной дороге. И то, что произошло с ним по пути из одного в другой, никогда в жизни не забудется, и это именно то, о чём в данный момент Николай увлечённо повествовал в теплом родном доме за любимым «сладким» столом с чаепитием.
— Наш партнер настолько радушно принял меня, что мы осмотрели и подписали всё, что нужно, не более чем за 45 минут. Затем начались мои приключения с гостиницей. На завтра нужно было посмотреть один речной объект, который находился примерно в нескольких километрах от города, и под вечер я должен был сесть в комфортабельный автобус до Полян. Меня очень удивило, что весь последующий разговор состоял в том, где мне переночевать, хотя всё это было решено за неделю до моего прибытия. Оказалось, что единственная достойная гостиница вдруг закрылась на ремонт. Другие переполнены, да и останавливаться в них не оченьто захочешь, и принимающая сторона мне бы этого никогда не позволила. И представляете, что они сделали?! Они преобразовали дипломатический вагон поезда Москва—Ленинград в гостиницу для особых гостей. Я и без того почти неделю не выходил из поезда, и снова ночевать на колёсах, только остановившихся! Заманчивая перспектива! Но внутренний интерьер и все удобства меня приятно удивили, и по сути не оставалось желать ничего лучшего. А самое главное — внутри было очень тепло, что немаловажно на тридцатиградусном морозе. Партнёр нашей компании, промышленник средней руки Валерий Иванович Бобров весь вечер рассказывал мне разные небылицы и занимательные истории о местной жизни, о том, как все стремятся в Петербург и о многом, многом другом. Так за беседой пошёл уже третий час ночи.
— Всё, всё, Валерий Иванович, пора сворачиваться, порапора, дорогой, и вам и мне завтра по делам.
— Да, да, — пробурчал последний, явно не желая уходить, но понимая, что иначе уже действительно нельзя, оставил меня в моем гостиничном номере на колесах.
Через четыре с половиной часа Николай проснулся бодрым, в прекрасном расположении духа. Служебная машина подъехала к 7.20. Осмотр очистительных сооружений прошёл без проблем, но, конечно, не без теплого приема такого гостя из столь далекой стороны.
Николай очень спешил, зная, что к трём часам дня он обязательно должен попасть на автобус. Изза радушия коллег он, конечно, опоздал. Автобус уехал, оставляя за собой взрытый снег и морозную пыль. Город Поляны был последним пунктом назначения, и от удачи в завершении дел зависело счастливое возвращение домой. Если Николай не успевал завершить дела там, он автоматически опаздывал на поезд, идущий уже из Выборга в Петербург, а потом терял и самолёт из Петербурга, совершающий нужный рейс только раз в неделю. При всей любви к Северной Пальмире по дороге домой у Николая не было никакого желания задерживаться там даже и на двое лишних суток. Он всегда спешил домой, потому что знал, что его там ждут, ждут с большим нетерпением, ждут с большой любовью. И если была возможность выиграть хотя бы несколько часов и прибыть домой раньше, Николай обязательно её использовал вне зависимости от дальности и продолжительности командировки.
А в данный момент, опоздав на автобус и зная, что эта ошибка влечёт за собой опоздание на целую неделю и лишние ненужные ожидания и переживания близких, Николай метался несколько минут, как лев в клетке. Прикинув расстояние и время, он посмотрел на часы— брегет; они показывали 3.33 пополудни. Через две минуты Николай принял решение и сам себе сказал:
— Хожу я быстро. Сейчас — минус 28 градусов, значит, буду идти ещё быстрее. До места назначения дойду часа за три. Максимум — к семи вечера буду на месте! Проведу запланированные на сегодня переговоры. Утром подпишу бумаги и бегом на поезд! — Крепкие и выносливые ноги Николая уже несли его к цели. Ему совсем не нужны были даже сапогискороходы. Любая обувь заменяла ему их. По быстроте ходьбы на большие расстояния ему не было равных!
Темнело в это время года в начале шестого, а то, может быть, и раньше — в зависимости от погоды. Он попрежнему шагал резво, преодолевая одну сотню метров за другой. Автобус здесь в этот сезон ходил два раза в сутки, то есть утренний рейс и трёхчасовый, на который он «с успехом» опоздал. Редко попадался легковой или грузовой автомобиль. Последние двое суток совсем не было осадков, дорожное полотно было почищено и хорошо утрамбовано.
Сейчас перед ним распластались снега России. Они белым золотом горели на заходящем солнце. В эти мгновения Николай думал, что гдето на юге, под жаркими лучами, грея свои бочки, спеют такие любимые им маслины. Он ещё не представлял себе, как может быть невероятна и невыносима жизнь без оливкового дерева, дрожащего на обдающем влажностью морском ветру; без его уютной, сотканной из веков тени, которая спасает в жаркий полдень, даря лёгкий сон или глубокую дремоту.
Николай продолжал идти, сохраняя темп. Примерно раз в десять минут он подносил к носу варежку (перчатки в такой мороз были бесполезны: пальцы отмораживались в одиночестве, отсеченные друг от друга кожаными перегородками, творениями моды, которая здесь, в столь суровом климате, занимала почти последнее место в жизни), дышал в неё, для того чтобы не отморозить кончик носа. Вокруг не было никого, никого, никого. Николай слышал свои собственные шаги.
— Как приятно порусски скрипит снег под ногами, и на самом деле редко кто об этом задумывается. Сколько романтики! — Я остановился и посмотрел на свои собственные следы. Они чётко запечатлевали упругую походку хозяина.
За полтора часа пути Николаю встретился один грузовик и две легковые машины, двигавшиеся в том же направлении, что и наш герой. Огненный шар солнца приближался к горизонту.
— Боже, какая красота! — так просто и звучно сорвалось с уст Николая. Хвойный лес, что окружал трассу с обеих сторон, в закатных лучах солнца стал синимсиним: то ли потому, что ветви елей и сосен были укрыты довольно толстым слоем снега, цвет которого перемешивался с естественной зеленью, то ли потому, что золотые лучи небесного светила просто замерзали в этом северном краю, оставляя за собой способность только светить, но не греть. Картина была поистине неописуема и невыразима ни словом поэта, ни кистью художника. Ты видишь то ли синее на белом, то ли белое на синем. Эти два цвета — цвет Богородицы и цвет морозной чистоты, цвет синевы моря и неба, да цвет самой мечты.
Послышался скрип тормозов. Рядом с Николаем резко остановилась «Лада», обдав морозной пылью. В машине находились двое молодых мужчин, им ещё точно не было сорока. На долю секунды его охватило чувство беспокойства.
— Что им нужно? Зачем я им понадобился? Тот, что был на месте пассажира, поздоровался и почти приказным тоном сказал мне лезть в машину на заднее сиденье.
— Что такое? Почему? Я иду себе своей дорогой.
— Полезайте, полезайте и не спорьте!
— Что значит — не спорьте? Я вас первый раз в жизни вижу!
— Если бы мы проехали здесь ещё на полчаса позже, вы бы нас уже никогда не увидели.
— Позвольте, что всё это значит?
— Вам отгрызут ноги и руки в лучшем случае, в худшем — загрызут совсем.
— Кто?
— Да волки же! Знаете, сколько их здесь?!
Вот об этом Николай, конечно, не подумал, начиная свой путь. Что так просто его могут загрызть волки!
— Откуда вы, молодой человек, вы явно не местный? — спросил тот, что был за рулём. — И скорее полезайте в автомобиль. Мы вас подбросим до Полян.
Тут уж я, не раздумывая, немедленно сел в машину и спешно захлопнул дверь, отделив себя от этого морозного и прекрасного, но столь же и опасного мира.
— Да, вы правы, я с далекого юга нашей такой большой страны.
— Сразу видно. Надо же такое придумать — идти пешком в этой местности!
— Но про волков мне никто не сказал!
— Кто ж скажет, все думают, что это аксиома.
— Боже мой! Меня могли съесть волки. Какой ужас!
И в эти минуты я вовсе не думал о себе. Я думал о том, что меня ждут прекрасные глаза, нежные руки, которых я по своей глупости мог никогда больше не увидеть и не поцеловать. И там, за 5 тысяч километров отсюда, эти нежные руки терзали бы сами себя, надорвалось бы сердце, потускнели бы прекрасные глаза. Какой же я глупый! Какой безответственный! Этот урок я на всю жизнь запомнил. Это не военные действия, это не спасение утопающих, это моя собственная халатность не по отношению к себе, а по отношению к близким и дорогим людям!
— Хватит на сегодня историй, продолжение в следующий раз! Неситека лучше наш торт!
Повествование подошло к концу. Дым тонкой струйкой ушел в высоту.
Сигарета догорела у него в руке. Андреас закуривал по привычке, он вот уже почти год как не курил. Сигарета светилась оранжевой точкой в двух сильных сомкнутых пальцах, храня прозрачное молчание.
Мужчины решили перейти в дом.
(Продолжение следует)
Море...
(Вступительная статья)
Когда видишь море, большое и ласковое, с белыми барашкамигребешками волн, никогда не можешь осознать, сколько же их, этих волн?! Схватить хотя бы одну, почувствовать её прикосновение, её поцелуй. Это цель, которой достигают, поверьте, не многие.
Также и поэзия — это огромное море. Как же трудно порой найти в нем свою волну, правильно выбрать её. Тот, кто выбрал, — выбрал. Это как знаменитые строки О. Элитиса*
Жизнь — лишь вспышка,
Кто видел, видел.
Она несёт в себе гармонию и красоту.
Продолжая работать над переводами поэтических произведений Христоса Контовунисиоса, я вновь и вновь плыву по прекрасному и тёплому греческому морю поэзии.
На этот раз мой выбор пал на четыре его поэтических произведения, а именно: «Посещение одной крепости», «В соборе Святого Спиридона», «Ноев ковчег», «Луна сегодня вечером», которые здесь публикуются впервые.
Хочу поделиться несколькими своими наблюдениями: стихотворение «Луна сегодня вечером» в переводе на русский язык обрело как минимум один дополнительный смысл. Вы спросите, как и почему? Это может прозвучать несколько «филологично», но во всём виновата грамматическая категория рода имён существительных. В греческом языке слово «луна» (το φεγγάρι) — среднего рода, а в русском — женского. В переводе появляется метафора переноса философского обращения автора к луне — на обращение к женщине. Разве в русской поэтической традиции не сравнивается хрупкая женская краса с лунным ликом?! Так русский язык вдыхает новое видение, ощущение и восприятие сказанного погречески. Поразительна поэма «Посещение одной крепости», которая плавностью и мягкостью греческого языка сумела выразить суровую сущность северных народов, пребывающих в состоянии войны. В этом переводе, на мой взгляд, русский язык демонстрирует свою звучность и могучесть, он помогает постичь замысел автора сквозь свою исконную природу.
Комплекс из четырёх произведений, предлагаемых читателям, в какойто степени отражает возможности греческой поэтической мысли выражать все крупные этапы духовного развития, пройденные греческим народом да и целой частью человечества: классическая эпоха, эпоха христианства, эпоха Возрождения и нынешний период, как кажется, успешного симбиоза всех трёх предыдущих.
Мне бы не хотелось здесь давать развернутый анализ, не хочу в данном случае выступать критиком. Судить вам! Я лишь снова постаралась передать посредством перевода особенности восприятия и выражения идеального и материального миров в греческой культуре и языке.
С другими произведениями автора в оригинале, а также в переводах на русский и финский языки можно познакомиться в его теперь уже трех поэтических сборниках: «Милость слов», «Эол степи» и Aurora Borealis.
Посещение одной крепости
Зияющий глубокий ров держал меня вне настоящего
На противоположном берегу истории.
Меня сковали: толпа дурная и
Ненасытное тщеславие верхов.
Прошел я по тебе, Суоменлинна*.
Метони и Корони** всё ж мне ближе.
Здесь камни в крошку превращаются,
На пять сторон холодного Света
рассеиваются.
Рыданьям раненых я внял,
Тяжёлым шагам крепостных.
Всё ещё бьют барабаны
На этих влажных мостовых.
Измерили мужество и глупость
Владельцы истории,
Уже отмолились они
За здравие.
Дух нельзя перевести, идя по залитым,
Кровью пропахшим переулкам.
Я старался не заметить ужасов мучений,
Но я видел испуганные глаза,
Как прячутся они в тени
Показной храбрости.
Ветер Спасения сушит холод,
Сушит пот ещё безусого юнца.
Мольбы в пустоте.
В соборе святого Спиридона
Не было случайным единство в восприятии,
Шло во главе терзающее и умиротворяющее
Наше совпадение.
Люди мы, не вечны мы,
Окованы кто танцем, кто игрой.
Нас единит лишь пламя от свечи священной.
Дрожащая рука твоя опорою моей незримой
Сопровождается, неся свечу.
Другое измерение.
Дистанции Земли я преступаю,
Чтоб перед сущностью Святой
Свеча двойным огнём горела.
Ноев ковчег
Не совладали мы со страхом,
Что остались за бортом
Ковчега.
Настал конец света,
Грехи утопили вселенную,
А нас нет.
Рука всемогущая
Нас выбрала двоих.
А также всех земных зверей по паре
В ковчег.
Мы время повернули вспять
К рождению...
Мы видели конец начала,
Любовь на финише и жизни оконечность.
Не совладали мы со страхом
И создали свой собственный ковчег.
Луна сегодня вечером
Неполная ты и уставшая,
Обещала, видимо, многое,
Сдержишь, кажется, не всё.
Сегодня ты, как люди,
Мелка да и безрадостна.
Терпение, друг мой,
Всё повторяется.
Круг в углы не впишется.
[1] Психико — один из престижных районов Афин, с небольшими виллами.
[2] Грабен — одна из центральных улиц Вены, выходящая прямо к собору Святого Стефана.
