"Время – колодец глубины несказанной"
Т.Манн
Я проживу, прокричу, словно осени птица,
низко кружась, все на веру приму, кроме смерти…
Леонид Аронзон
Смерть невозможно принять на веру, если тебе уготована "метафорическая вечность". "О неметафорической вечности мы ничего не знаем"1.
Всё остаётся, осталось и, вытянув шеи,
кони плывут и плывут, окунаются в травы,
черные птицы снуют надо мной, как мишени.
Он был прав, все остается. Х.Н.Бялик, вспоминая свои первые детские озарения, сравнивает их с росой на травах. Поэзия Леонида Аронзона замешана на росе. Ночью безвкусная, на рассвете роса становится сладкой и прозрачной, испаряясь с первым лучиком солнца. Ночная роса это – рассеяние, а в рассветных каплях переливается свет спасения.
Леонид Аронзон с автопортретом
И медленен, как колокол, покой,
распластанный по выгнутым озерам,
но, не достав до родины рукой,
я прижимаюсь к мертвому простору
ночных полей. Как брошенный сосуд,
гудят поля далекими пирами,
и нища речь, и бык, застывший камень,
лежит в траве, уставившись в росу.
На утреннюю росу поэзии Аронзона уставился бык, символ праведного Иосифа. Аронзон – сын Аарона. Может быть, был он из рода первосвященника? Мне не известно. Но я знаю – он был поэтом. Был и остался. Поэзия его, как устная формула души, находящейся в письменном сосуде. Сосуд настолько хрупок, что каждую минуту грозит расколоться на части – жизнь, любовь, поэзия, смерть, жизнь. Первосвященник Аарон носил нагрудный жилет с12-тью драгоценными камнями, – авней хошен. Каждое племя имело свой камень. Камень агат относился к племени Леви, из которого происходил первосвященник Аарон. Из 12-ти драгоценных камней, поэзия – белый агат.
2.
Боже мой, как всё красиво!
Всякий раз – как никогда.
Нет в прекрасном перерыва,
отвернуться б, но куда?
Оттого, что он речной,
ветер трепетно прохладен.
Никакого мира сзади –
всё, что есть – передо мной.
В поэзии Аронзона ярко высвечено эмоциональное доверие и непритворная любовь к живой красоте мира, созданного Творцом.
Марсель Пруст говорил о "порождении иного я", в котором линеаризация подготавливает явление музыки, а последняя ничем не мотивируется, кроме пространства. Вот тебе небесная ширь, вот – сады, вот – обнаженное море, (вода – это всегда обнажение). Слоящееся письмо предстает переплетением пространства и звука, а особая внутренняя акустика речи, образует линеарность текста.
По взморью Рижскому, по отмелям,
ступал по топкому песку,
у берегов качался с лодками,
пустыми лодками искусств,
а после шел, сандали прыгали,
на пояс вдетые цепочкой,
когда мы встретились за Ригою
как будто бы на ставке очной,
без изумления любовников,
оцепенения при встрече,
сарая ветошная кровля
дождем играла: чет и нечет,
и мы слонялись по сараю,
гадая: знаешь или нет,
и наша жизнь, уже вторая,
казалась лишнею вдвойне,
а море волны не докатывало,
и был фонарь похож на куст,
и наша жизнь была лишь платою
за эту комнату искусств.
Поэтическая речь Аронзона разворачивается и доходит до истока. Всюду, где есть поиск истока – есть память, и письмо выходит на след, входит в необщий строй и утверждает себя. А истоки бывают разные. И устья тоже…
Красавица, богиня, ангел мой,
исток и устье всех моих раздумий,
ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой,
я счастлив оттого, что я не умер
до той весны, когда моим очам
предстала ты внезапной красотою.
Я знал тебя блудницей и святою,
любя все то, что я в тебе узнал.
Отождествляя собой детское дыхание (не случайно он писал стихи для детей),- чистое и невинное, – поэзия Аронзона вся – отношение к невещественному миру через непосредственное проживание в мире материальном, она – первичный смысл творчества – наследие любви.
Утро
Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма.
Как и легок и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
и вершину холма украшает нагое дитя!
Если это дитя, кто вознес его так высоко?
Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о рае венчает вершину холма!
Не младенец, но ангел венчает вершину холма,
то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!
Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник,
нас вершина холма заставляет упасть на колени,
на вершине холма опускаешься вдруг на колени!
Не дитя там – душа, заключенная в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь.
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
посмотри на вершины: на каждой играет дитя!
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о Боге венчает вершину холма!
Что это за холм? О каком восхождении говорит поэт? Стихотворение несколько мистично. Иерусалим стоит на семи холмах. И если прислушаться к поэту, то на вершинах холмов находятся или небесный ангел или земное дитя. По Аронзону это одно и то же. Но зачем они там? Что это за встреча в поднебесье? Книга "Бытие" рассказывает о происхождении человека. В "Мидраш раба", сборнике толкований Торы, говорится, что Господь, решив создать человека, посоветовался с ангелами, и эта идея им не понравилась. ("Мидраш раба", 17:4) Соединение Божественной души с бренным телом казалась ангелам странной и неудачной комбинацией, обреченной на неудачу. Далее мидраш рассказывает, что после сотворения человека Всевышний, показав ангелам новый мир, и все наполняющее его, спросил: "Можете ли вы дать имя каждой вещи и сущности, что вокруг вас?" Ангелы ответили, что не могут. Тогда Творец продемонстрировал им самое замечательное Свое творение – человека. Чтобы доказать его исключительность, Создатель приказал всему живому пройти мимо Адама, и тот давал имена каждому из них ("Бытие", 2:19), попутно назвав также себя, свою жену и самого Всевышнего. Это была наглядная демонстрация принципиального отличия человека от животных и ангелов, состоящего даже не в том, что он наделен даром речи, а его способности осмысленно создавать новые слова. Этим занимаются дети от двух до пяти лет, а поэты – всю жизнь. "Душа полна слов", а слова несут в себе великую силу. Леонид Аронзон восходит на вершину холма и просит: "Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!" "Душа, заключенная в детскую плоть", посылает поэту "знак о том, что здесь рядом Господь", и Бог, венчающий вершину холма, заставляет его трепетать.
……………………………………………………………………..
Это память о рае венчает вершину холма!
……………………………………………………………….
Не дитя там – душа, заключенная в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь.
……………………………………………………………………….
Это память о Боге венчает вершину холма!
В стихотворении 21-а строка. Слово "вершина" повторяется 10 раз; слово "холм" – 10 раз. 21 плюс 10 = 31. Леонид Аронзон трагически погиб 14 октября 1970 года в возрасте 31 год. Сложив воедино "вершина" и "холм", получим – 41 слово. Находясь в говорящей пустыне, Леонид Аронзон молчал 41 год: " … стало некуда выбираться из молчаливости: прислушайтесь к тому, что говорят без вас" (Из зап.кн.).
Являясь выразителем существенного, поэт вольно становится дирижером партитуры кисти и красок неземных. Это отнюдь не предположение. Это по Гете: «Те немногие, которые кое-что знали об этом».
"Я вышел на снег и узнал то, что люди узнают
только после их смерти…" Л.Аронзон
"Его смерть была основным событием его жизни. Таким же, как поэзия, детство, Россия и еврейство, любовь, друзья. Меня не было с ним рядом, но я слышала, как в этот момент загрохотали горы, померкла луна и заплакали друзья – его ангелы на небе. И я всё поняла, находясь за сотню километров от него.
Родом он был из рая…" (Рита Аронзон-Пуришинская)
Леонид Аронзон не просто летал во сне, нет, он в рай летал во сне, а наяву знал, что выживая на земле, живет внутри небес. В записной книжке он напишет: "Материалом моей литературы будет изображение рая".
И мне случалось видеть блеск —
сиянье Божьих глаз:
я знаю, мы внутри небес,
но те же неба в нас.
Как будто нету наказанья
тем, кто не веруя живет,
но нет, наказан каждый тот
незнаньем Божьего сиянья.
Не доказать Тебя примером:
перед Тобой и миром щит.
Ты доказуем только верой:
кто верит, тот Тебя узрит.
Не надо мне твоих утех:
ни эту жизнь и ни другую, —
прости мне, Господи, мой грех,
что я в миру Твоем тоскую.
Как пронзительны строки, как больно признанье, как искренне признание Его!
Виталий Аронзон, брат поэта, вспоминает: "После гибели Лени я собрал его стихи и переплел в книгу. Я сделал пять экземпляров". Ирена Волкова вывезла через дипломатическую почту весь рукописный архив поэта в Израиль. Здесь, в издательстве Изи Малера вышла книга стихов Леонида Аронзона. Так, "не достав до родины рукой", поэт достиг ее сердцевины – первая его книга вышла в Иерусалиме, стоящем на семи холмах. Аронзон прожил недолго, нет ни одного интервью с ним, и отношение ко времени и пространству, к Богу, к любви, к раю, к жизни и смерти мы черпаем из его поэзии. У Иосифа Бродского интервью брали много и многие. Придавая большое значение языку, в радио-интервью с Джоном Глэдом, (1979 год) – на вопрос, не идет ли его "русскость" на убыль от того, что он "русский поэт, но американский эссеист"3, Бродский ответил: "Думаю, что это вообще идеальная ситуация – быть русским поэтом и американским эссеистом". Недавно в переводе Светланы Пейн на английский язык вышел в свет сборник стихов М.Генделева. После выхода книги Арсен Ревазов сказал: "Если бы Генделев узнал, что по-английски он звучит не хуже Киплинга, он бы порадовался". Леонид Аронзон писал только на русском языке, на языке, о котором Набоков в послесловии к собственному переводу "Лолиты" высказывается как о "юношески гениальном, но, ни в чем не твердом". В том же интервью с Д.Глэдом Бродский говорит о"непредумышленной изоляции поэта, навязанной извне логикой языка, историческими обстоятельствами, качеством современников,… и относится это почти ко всякому литератору". В той современности, в которой сознавал себя Леонид Аронзон, само стихописьмо уже было впечатляющим свидетельством неосуществимого, свидетельством невозможности прежнеавторства с порождением нового "я".
В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю, но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.
Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.
Стоит обратить внимание на неслучайно поставленные рядом строки:
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет…
Здесь: Ты (стоишь) – нагрузка обратного
Я – (смотрю) – несущее.
Я смотрю из райского сада, и разве может быть что-то прекраснее?
Ты стоишь (вдоль), как ангел, ведь ангелы стоят в воздухе.
Много говорится о параллели Бродский-Аронзон. Общего у них было мало, разве что, оба были рыжими и оба картавили.
"…это – немой клавир, и на рычаг надавишь,
ибо для этих нот не существует клавиш (И.Бродский "Памяти профессора Браудо")
"Стою один, глаза закрыв рукой,
ночной пейзаж я трогаю другой,
смотрю, как я танцую за рекой".
Скульптурные ноты Бродского обходятся без клавиш. У Аронзона – не просто музыка, – закрыв рукой глаза, он наблюдает за собственным танцем. Проживи Леонид Аронзон дольше, не было бы нот, которые бы он не смог взять.
По поводу того, что Бродский никогда и нигде, ни разу ни одним словом, не вспомнил Аронзона, вспоминаю факт, ставший историей. Вначале двадцатых годов прошлого столетия Хаим Нахман Бялик полтора года жил в Берлине. Там он познакомился с Шмуэлем Йосефом Агноном, позже нобелевским лауреатом по литературе. В течение полутора лет каждый день Агнон и Бялик по шесть часов гуляли по улицам Берлина и беседовали. Нет сомнения, что Агнон учился у Бялика. О чем они говорили?! За всю его жизнь никогда, нигде и ни единым словом Агнон не обмолвился о тех прогулочных беседах с поэтом. Он точно вычеркнул из памяти полуторагодичную близость с ним (Бяликом). В чем причина?! Этого мы никогда не узнаем. А ведь их беседы могли стать достоянием человечества также как известные беседы Иоганна Вольфганга Гёте с его личным секретарем Иоганном Петером Эккерманом.
Валерий Шубинский в работе "Образ бабочки" пишет: "Аронзон был поэтом – и "никогда больше, чем поэтом". Опять же брат поэта Виталий Аронзон пишет том, что при жизни никто не сомневался в таланте Лени, но никто не понимал, что перед ними гениальный поэт. Что признак гения? То, что его не публикуют, или наоборот, то, что он признан? То, что он рано уходит, или его прижизненные страдания? Бальзак был гений? Модильяни был гений? Деяния Всевышнего гениальны и, не имярек, а само проявление Его Божественного действия – гениально. В еврейской истории известен период гениев – "ткуфат а гаоним" (986 год).
"Каждое произнесенное им слово
похоже на небесный плод…
Слову не тесно рядом с другими,
паузы между ними гулки и глубоки…".
Аркадий Ровнер. Из книги «Вспоминая себя»
ПАВЛОВСК
О август,
схоронишь ли меня, как трава
сохраняет опавшие листья,
или мягкая лисья тропа
приведет меня снова в столицу?
В этой осени желчь фонарей,
и плывут, окунаясь, плафоны,
так явись, моя смерть, в октябре
на размытых, как лица, платформах,
а не здесь, где деревья — цари,
где царит умирание прели,
где последняя птица парит
и сползает, как лист, по ступеням
и ложится полуночный свет
там, где дуб, как неузнанный сверстник,
каждой веткою бьется вослед,
оставаясь, как прежде, в бессмертье.
Здесь я царствую, здесь я один,
посему — разыгравшийся в лицах —
распускаю себя, как дожди,
и к земле прижимаюсь, как листья,
и дворцовая ночь среди гнезд
расточает медлительный август
бесконечный падением звезд
на открытый и сумрачный Павловск.
Стихотворение "Павловск" не подается никому филологическому определению. Поражает быстрота смены картин, движение извне, выброс огромной энергии и наряду с этим несколько смещенная полемика, – желтые фонари, умирание прели, сползание листа по ступеням – и все это расточает "медлительный" август. Здесь царствует Леонид Аронзон, и здесь он один. " Ты – царь, живи один". Но пойдем дальше, дальше и – вот разгадка: все эти картины разыграны Аронзоном в лицах:
"Здесь я царствую, здесь я один,
Посему – разыгравшийся в лицах … –
А дальше идут строки неземной красоты, где поэт распускает себя, как дождь, – строки, вместившие в себя птиц и деревьев-царей, вместившие дуб, как воплощение бессмертья, и желтизну фонарей, и падающие звезды, и листья, и гнезда. В этом стихотворении – сам Леонид Аронзон – и есть: О, август, месяц мой последний!
Храни в гербариях мишурных,
читая летопись созвездий,
тот сад и лист, тех птиц и сумрак,
о август, месяц мой последний!
В настоящей поэзии реальность невозможна, лишенная иммунитета, она убегает, как вода из сита. Поэтическое письмо ведет отсчет от – времени иного, до – времени осуществимого, и потому есть в ней многообразие неодновременности, и в ней же существующий фрагмент будущего. Не единожды на протяжении веков люди задавались вопросом, как знали поэты, как смогли предсказать в своих стихах то, или иное событие, в будущем свершившееся. На это ответил Рав Авраам Ицхак Коэн Кук в книге "Свет возвращения": "В дни прихода Мессии станет ясно, что поэзия есть форма обновленного пророчества". Смысл творчества, его противопоставление форме духа и абсолюта, их постоянное столкновение друг с другом на протяжении всей жизни, и есть тот особый свет Творца, направленный на человека. В отрывистом и высветленном метании сгорает птица-феникс, такая вот «барочная эстетика внутреннего разлада». Из-под ее власти невозможно ускользнуть, ее, несомненно, можно отвлечь, расколов на части, как нечто задуманное и незавершенное. Ее можно вписать во фрагментарный словарь поэтики. И здесь поэтическая речь вся – Скрябин в пустом зале, Моцарт в мчащей пролетке, Чайковский на ступенях театра.
" …. и ход земной – Его".
Все – Лицо: лицо – Лицо,
пыль – Лицо, слова – Лицо,
все – Лицо. Его. Творца.
Только сам Он без Лица.
Человеческое сознание в состоянии охватить "мыслимую" (мыслимо ли?) глубину океана и горы, затылками упирающиеся в небеса, вечную мерзлоту и пекло пустыни, только Вездесущего не в состоянии охватить, – ибо Он везде. Все сущее – и лед и пламень, и свет и цвет, пыльца и роза, мед и лето, и небеса и ход земной – Его.
Пустой сонет
Кто вас любил восторженней, чем я?
Храни вас Бог, храни вас Бог, храни вас Боже.
Стоят сады, стоят сады, стоят в ночах,
и вы в садах, и вы в садах стоите тоже.
Хотел бы я, хотел бы я свою печаль
вам так внушить, вам так внушить, не потревожив
ваш вид травы ночной, ваш вид её ручья,
чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем.
Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в вас,
поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами
сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад,
что полон вашими ночными голосами.
Иду на них. Лицо полно глазами.
Чтоб вы стояли в них, сады стоят.
Этот необычный сонет привлек мое внимание по двум причинам. Первое: в еврейской традиции повторение всегда знак закрепления; второе – название. Знал ли Аронзон о закреплении и почему назвал сонет пустым? Первое – не знаю, а о втором, думаю, догадывался особым, подводным чутьем поэта: по словам последнего Любавического рэбби Менахем Мендла, любовь есть не что иное, как "поиски Бога".
"Всё, что пишу, – под диктовку Бога.
Придётся записывать за Богом,
раз это не делают другие".
Леонид Аронзон. Из записных книжек.
И это все, что есть.
Незадолго до трагической гибели Аронзон, "перестав отчаиваться", напишет три строчки:
Никому не нужно то, что мне нужно.
Никому не нужно то, что нам нужно.
Никому не нужно то, что всем нужно.
"Не отчаиваться даже от того, что не отчаиваешься. Льет проливной дождь, стой против дождя, дай железным порывам пронизать твое тело, скользи в воде, которая вот-вот унесет тебя с собой. Но оставайся крепким и жди, стоя прямо, солнца, которое появится вдруг в своем бесконечном движении". 4.
Книга, или белый агат
Кристофер Робин спросил:
- Пух, что ты любишь делать больше всего на свете?
- Ну,- ответил Пух,- я больше всего люблю...
И тут ему пришлось остановиться и подумать, потому что хотя кушать мёд – очень приятное занятие, но есть такая минутка, как раз перед тем как ты примешься за мёд, когда ещё приятнее, чем потом, когда ты уже ешь, но только Пух не знал, как эта минутка называется. Алан А.Милн "Вини-Пух и все-все-все…"
СОНЕТ
Еще зима. Припомнить, так меня
в поэты посвящали не потери:
ночных теней неслышная возня,
от улицы протянутая к двери.
Полно теней. Так бело за окном,
как обморок от самоисступленья,
твои шаги, прибитые к ступеням,
твою печаль отпразднуем вином.
Так душен снег. Уходят облака,
одно в другом, за дикие ограды.
О, эта ночь сплошного снегопада!
Так оторвись от тихого стекла!
Троллейбусы уходят, дребезжа.
Вот комната, а вдруг она – душа?
Оторваться от тихого стекла Аронзоновской поэзии невозможно. "Среди белого чуда пространства" речь его сохранилась, быть может, еще и за "привкус несчастья и дыма"…Живой язык Аронзона, филология слова, и стилистика его, сдается мне, сродни как литературе, так и географии, где чтение и письмо – солидарны, являясь разными формами обладания.
Рике
Сохрани эту ночь у себя на груди,
в зимней комнате ёжась, ступая, как в воду,
ты вся – шелест реки,
вся – шуршание льдин,
вся – мой сдавленный возглас и воздух.
Зимний вечер и ветер. Стучат фонари,
как по стёклам замёрзшие пальцы,
это – всё наизусть,
это – всё зазубри
и безграмотной снова останься.
Снова тени в реке, слабый шелест реки,
где у кромки ломаются льдины,
ты – рождение льдин,
ты – некрикнутый крик,
о река, как полёт лебединый.
Сохрани эту ночь, этот север и лёд,
ударяя в ладони, как в танце,
ты вся – выкрик реки, голубой разворот
среди белого чуда пространства.
Прошло без малого 50 лет со дня гибели поэта Леонида Аронзона. Сегодня о нем много пишут, много говорят о нем, о его творчестве, выпущены книги с его стихами и отрывками из записных книжек. Многие ли читают его поэзию? Вопрос.
По Прусту книга – это: "…познание самих себя". Пруст в книге "Против Сент-Бёва" пишет: Книга — порождение иного „я”, нежели то, которое проявляется в наших повседневных привычках, общении, пороках”. В нашей действительности возможна вероятность того, что перешагнув порог издательства и выйдя в "открытый" мир, книга канет в небытие. Золя писал о Ги де Мопассане: "Его любили, потому что он был звеном той цепи, которая прослеживается от первого лепета нашего языка до нынешних дней…" "До нынешних дней" и есть до наших с вами. Только в наше время это уже за гранью, это когда цепочка прервана, и безумное количество слов в литературе скомпрометировано. Положим, что мы принимаем некое имя и его текст, но значит ли это, что имярек уже существует повсеместно и надежно в истории настоящей и будущей литературы? Нет, потому что визуальное эго не имеет ничего общего с цельной конструкцией определенной кем-то, как время и пространство, или время и вечность. Марина Цветаева сравнила поэтов с жидами. И была права. У евреев еще остается какая-то надежда, у жидов – никакой. Итак, поэты – жиды, писатели – евреи. В двадцатых годах прошлого столетия в Москве вышел "Альманах" с участием Мандельштама, Волошина, Цветаевой, Парнок в количестве … 100 экземпляров. "Альманах" до сих пор сохранился. Человеческое бытие оскудело, некое состояние «провоцированной жизни». (Г.Бенн) Смысл и значение многих фраз изменились настолько, что например, от известного высказывания "на людей посмотреть, себя показать", осталась только вторая половина. Небольшой опрос о поэзии, прозе, литературе, и прочтении, показал забавные, (и не очень), ответы ниже уровня: "мамы разные нужны". Один "читатель" даже поинтересовался: "А зачем мне кем-то восхищаться, лучше я свои пять копеек добавлю". Лучше? Не уверена.
А вот это – прямиком из золотых россыпей:
"Сегодня книгу читать, то же самое, что музей посетить".
" Зачем мне других читать, я сама стихи пишу".
- Вы стихи читаете?
- Стихи? Вот когда молодая была, очень любила, читала, а сейчас уже не интересуюсь, ну, как бы уже не нужно…
- Как бы на 50 лет вперед начитались?
- Да, что-то такое.
- А как у вас с дыханием, воздухом еще продолжаете дышать?
- Что значит, понятно, что дышу!
- Я просто подумала о том, что в молодости вы гораздо глубже дышали, как бы надышались на 50 лет вперед, вроде уже и без воздуха обойтись можно.
- Ну, это не одно и то же.
- Ошибаетесь. Для немногих избранных это одно и то же.
Такие вот "душные люди". С такими людьми в обществе не хватает воздуха, свежего притока кислорода."Я мыслю, значит, я существую". Но существование еще не есть жизнь. А что такое жизнь? 90% людей существуют. То, что человек ест, пьет, спит, ходит на работу, сидит за компьютером, а иногда даже размышляет, – есть факт, а не жизнь. И если в человеке не происходит постоянная духовная работа, то перечисленное выше не более чем способ сосуществования в материальном мире наряду с птицами, рыбками и животными, только порядком выше. Наиболее ценные породы, – такие, как предпочтение цельности, осознанный интеллектуализм, обоснованное углубление, эстетика красоты, умное чтение, и многие-многие другие, – попросту исчезли. Давно минули те годы, когда отдельное стихотворение, или книга могли стать событием литературной жизни. Любопытен отрывок из письма Александра Пушкина к П.А.Вяземскому от 21 апреля 1820-го года: "В прославленном веке философии, в 18-м столетии, ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу, но теперь этим не удивишь. Что ни говори, век наш не век поэтов – жалеть, кажется, нечего – а все-таки жаль. Круг поэтов делается час от часу теснее – скоро мы будем принуждены, по недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо. – И то хорошо".
Контузия современного человека в том, что он перестал воспринимать музыку, пить воду из чистого источника, его уши, глаза и уста находятся скорее в устье усталой обыденности поверженной прозы. Уход от истинной культуры – это обнищание, это по Мандельштаму: «Наступает глухота паучья». Существует ли поэзия времени? Нет. Есть поэзия следующих субстанций. Есть ли цвет времени? Нет, если это не радуга. Солнце цветное? Да, в нем, как в горящей свече три цвета. Поэзия всегда цветная, ибо она частица света. Она скрывается в радуге, она никогда не исчезает. Она живет. Ее память это время, а ее вечность вневременная. Когда мы говорим о безвременье, мы должны понимать, что говорим о беспамятстве.
Народ Книги, народ Израиля – сложноподчиненное предложение в тексте Вселенной, созданной Творцом. Здесь есть все: от деления на две основные части: (главную и придаточную), через заповеди, как связь человека с Творцом на этой земле и, до союза Израиля с Б-гом.
Рис. Леонида Аронзона
Когда-нибудь проснусь и не умру я,
и птицу позову, и выйду в дом,
и все, что отпустил я, замурую
в ручье, снующем за своей водой,
и тело лодки, горсть ее молчанья
про птиц, куда? — не все ль равно, гоня,
я отпущу, следов не замечая,
и вновь проснусь в немой тени ея.
И выйду в дом.
Заметили? – Не войду, а выйду.
Все, что отпустил на волю, как птицу, – замурую.
В воде прозрачной, в которой видно дно.
В ручье, снующем за своей водой.
Отражением на воде льется ручей на поводу у воды. И эта бесконечная игра отражений присутствует почти в каждом Аронзоновском стихотворении.
"…и сидят на плече
мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых,
ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,
и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,
ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь".
Апрель, 1964
Есть отечество, и есть поэт в своем отечестве. Но есть еще и отечество Поэзии, в котором гласно имя поэта. И если мы говорим о неразделенном – о жизни и творчестве, – то тогда представим себе, что память, это – один из уголков мира и в нем сконцентрирована жизнь целого поколения образов и метафор. И в этом уголке есть все – сады и озера, острова и пески, птицы и музыка, травы и цветы.
Пройдет сорок, или семьдесят лет и начнется новый виток. О поэте вспомнят. Отдельные строки, стихи и прозу, дневниковые записи, высказывания. Вспомнят все, – вплоть до картавости или зеленоватости глаз. Запишут, процитируют, проявят, опубликуют. По пути что-то потеряют, где-то не дотянут, что-то припишут, что-то подправят. Вобщем, поэта снова соберут по крохам.
Вот, пожалуй, и все. «Ночь не будет спокойной», я предвижу под утро легкий туман, он опустится на землю и станет прохладно. Строки эти я пишу поздно вечером в надежде, что все-все-все еще впереди и белому агату достанется достойная оправа, как это бывало во все века и, – как это бывает во все весны, – горячее солнце растопит остатки льда. Я знаю, как эта минута называется: вешние воды. И тогда обнажится черная земля долин, и с гор потечет гладкая, как стекло, вода.
Февраль – 2015
Август 2016
Примечания
1.Ю.Олеша
2.Белый агат – בָּרֶקת
3.Альманах "Время и Мы" ("Время и Мы"; "Искусство"; Москва-Нью-Йорк, 1990, стр. 283-297)
Джон Глэд "Беседы в изгнании" ("Книжная палата"; М., 1991, стр. 122-131)
4. Франц Кафка
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer11/EsPasternak1.php
