«Учительница первая мая-а-а...» Для малолетних скрипачей это и есть голгофа – класс Паулины Марковны Ангерт, партийная кличка «Ангел». Глаза-угли, желтое изборожденное морщинами лицо, голова посыпана пеплом. Осиротевшая Одесса-мама. «Да тебе руки мало переломать! В твои шесть лет Марк – знаешь, как уже играл?» Марк – имя римское, сиречь городское, отвергающее местечковость.
Марк Ангерт был ее сыном, благодаря ему она пользовалась репутацией хорошего детского педагога. До пятнадцати лет Марк выходил на эстраду в коротких штанишках, нежнолицый, пухлый. На весь Собиновский переулок, где Ангертам дали комнату, стоял крик: «Марк! Играй чисто! Ты что, после уборной руки не помыл?». Якобы когда Калинин награждал Марка почетным дипломом, тот сказал: «Дорогой Михаил Иванович, приходите к нам в гости, мама испечет торт „Весенние голоса“». И мамин голос из зала: «Стыда у тебя нет, товарища Калинина в подвал звать». Как бы там ни было, вскоре им дали комнату с видом на ЦМШ.
Детство, принесенное в жертву богу скрипки – таково общее представление о вундеркиндах. Хотя сами вундеркинды не осознавали себя жертвенными животными и радостно толпились у алтаря в состязательным азарте.
Но вот короткие штанишки пришлось наставить до пят. Паулине Марковне ничего другого не оставалось, как рожденный ею брильянт отдать в оправу. Было это уже по возвращении из Пензы, куда всех эвакуировали. Свой выбор она остановила на Антоне Павловиче Шерере. Обладатель многоглаголящего имени, немец Шерер в ее глазах был старый московский интеллигент: не «кактавил», а «гдассидовал». Одесситами она была сыта по горло – сама такая.
Марк Ангерт обручается семейству Шереров. Профессор Шерер жил с женой, Магдой Иосифовной, и свояченицей, Маргаритой Иосифовной – Марго, которую он называл «Мадго». Обе – существа устрашающих размеров, но травоядные. А меж них Антон Павлович – маленький крот-слепуся. Когда играл на скрипке, то «стдастно» вилял тазом, как будто вращал им обруч – до того музыкален.
Когда-то Магда Иосифовна училась у Шерера, но, сойдясь с ним, незамедлительно переквалифицировалась в альтистки. Что было и к лучшему. Как скрипачка она не задалась: двух нот не могла сыграть, ни в один оркестр бы не приняли. Она вела в музучилище обязательный альт, что-то вроде гражданской обороны для скрипачей.
Сестрица ее, Маргарита Иосифовна, тоже ученица Антона Павловича, была в том же музучилище «иллюстратором» – что-то вроде наемного танцора, когда в ансамблевом классе не хватает кавалеров. Оплата почасовая. К игре в оркестре «Мадго» была так же малопригодна, как и Магда, постоянно сбивалась «с ноги». Преподавать малышам? Сама ребенок. Бывают такие вымахавшие до потолка дети. А бывают дети, разменявшие пятый десяток. Маргарита Иосифовна и то и другое разом.
А еще у Антона Павловича и Магды Иосифовны росла дочь Маня, вырастет – будет Марья Антоновна. Маня – поздний ребенок, особенно для Антона Павловича, который значительно превосходил летами жену. Едва Маня достигла того возраста, в котором девочек отдают в будущие скрипачки, ей приобрели осьмушку скрипки, но не музтрестовскую, рыженькую, а ветхую деньми, как почерневший от времени образок.
Паулина Марковна Ангерт – «Ангел» – уже рвалась в бой – обучать на этой осьмушке дочку Шереров, как обучала она Марка, прежде чем во всем блеске скрипичной гениальности поднести его Антону Павловичу. А могла бы и предпочесть своего – нахрапистого одессита-прфессора, из «нонешних будущего», как поется на оперной сцене. Ее обиде не было предела, когда созревшую для скрипичной помолвки Маню Шереры отдали другой, с кем Паулина Марковна соперничала и ужасно скандалила – опять же в прошлом ученице Антона Павловича. И это на глазах у всей школы.
То были цветочки, ягодки впереди. Сорок лет – бабий век, а сорок пять – баба ягодка опять. Паулине Марковне предстояло набрать полное лукошко. Любимый ученик, он же лучший ученик, входит в семью мастера на правах ее члена: обыкновенно мастер – deutsche Meister, такой как Шерер – отдает за любимого подмастерья свою дочь. Мане это еще не по карману. Марк, вчера игравший в штанишках выше колен, сам был «дев» – в подарок на сорокапятилетие он достался мужеподобной, но робкой Маргарите Иосифовне. Никто уже не помнит, откуда пошло: «Мадго, какая ты сдастная» – фраза, расхожая в консерватории и посейчас.
Сперва потянулся запашок в виде слухов, сопровождавшихся движениями рук, какие делает ныряльщик под водой – намек понятен: раздвигая ложесна... Иона во чреве китовом... Паулина Марковна, чувствовавшая себя оскорбленной – она им Марка, а они ей шиш – своими язвительными замечаниями только подогревала всеобщее любопытство: «При живой жене завести другую жену еще куда ни шло, а при живой матери завести другую мать – это надо уметь». И далее картина рисовалась самая декадентская, в темных альковных тонах: как они сообща овладели пухленьким мальчиком, которого Паулина Марковна, его законная мать, до седьмого класса мыла в корыте.
Сказав «А», взбунтовавшийся – или бунтуемый – Марк сказал «Б». Его членство в благородном семействе было узаконено. «Мадго» и «Мадк» расписались в начале летних каникул, на которых Шереры всегда снимали дачу под Звенигородом – веранду и две комнаты в академическом поселке. Заниматься на скрипке, вернее, на скрипках, не мешая друг другу и соседям, можно было в тамошнем колонном доме культуры – дом желтый, колонны белые, перед ступеньками клумба с бюстом. За это давался концерт. Маститые ученые с чадами и домочадцами и просто культурные дачники приходили после чая послушать профессора консерватории.
– А это, – шептала Маргарита Иосифовна своему мальчику-мужу, – президент Академии наук. А рядом с ним... нет, не скажу, не отсюда. (Это был Капица, приехавший к Вавилову из такой же точно резервации по соседству.)
Играл и Марк. У кого-то это имя отложилось в памяти: Мамлакат, Марк Ангерт, Ингус. Паулина Марковна, по-прежнему ставившая его в пример другим, говорила: «Мой Марк, царство ему небесное...».
Он и впрямь попал в рай. Кокон отдельной квартиры. И ходят такие все из себя интеллигентные, «гдассидующие», неправдоподобно предупредительные друг к другу. Марк за всю свою жизнь не слышал «пожалуйста» столько раз, сколько здесь за завтраком, к которому Устинья-домработница подавала гренки с вареньем, а не макароны по-флотски. А пили кофий с цикорием – из высокого серебряного кофейника, лица завтракавших отражались в нем дружескими шаржами.
– Магда, вы не будете так любезны передать сахарницу, – просил Марк. – Спасибо.
Хорошо, что Паулина Марковна этого не слышала. Уж ее язычок нашел бы себе утешение.
Марк звал свояченицу по имени и на вы, своего профессора-свойственника по имени-отчеству: Антон Павлович. Ну а муж и жена – одна сатана. Есть семьи, где родители сами начинают вслед за детьми говорить друг другу «папуля», «мамуля». Забавно если б Марк обращался к Марго «мамуля». Но под пятьдесят детей не заводят.
Маня завтракала отдельно и к тому времени уже была отведена Устиньей в ЦМШ. А Марк был освобожден от лекций как готовившийся к международным скрипичным состязаниям. Он вечно к ним готовился, но «выйти на международную орбиту», по выражению Паулины Марковны, так мечтавшей об этом когда-то, Марку никак не удавалось. Запуск откладывался и откладывался. Стартовали другие – не он, учившиеся у земляков Паулины Марковны.
Алхимики с помощью философского камня зачем-то пытались получать золото, тогда как большинство стремится к успеху. Нет чтоб открыть секрет успеха. Зависть, разрываясь между успехом и златом, тоже изберет успех. А сколько к нему приложимо эпитетов. «Заслуженный» и, наоборот, «незаслуженный». «Дешевый» – за которым гоняются. «Большой успех» означает, что мы способны на беспристрастную оценку других. «Пожертвовать успехом» – совершить поступок, достойный всеобщего восхищения, тем большего, что из восхищающихся никто на это не готов. «Пережить свой успех» – тех, о ком так говорится, провожают взглядом фальшивого сострадания (в лучшем случае). Наблюдать вчерашнего фаворита приятно: чужое понижение делает тебя выше ростом. И вообще человек – злорадное животное.
Марк чем сильней давал газу, тем плотней оказывался кокон, щедрый на ложные авансы. Мифы прошлого как противовес нашествию на Москву «из нонешних будущих» постепенно усваиваются Марком, вместе с манерой Антона Павловича темпераментно жестикулировать тазом во время игры, еще какими-то привычками. Внешнее сходство между собакой и хозяином не редкость.
К окончанию аспирантуры Марк облысел, пухлость сменилась откровенной полнотой. Теперь он играл на скрипке Антона Павловича. Последний больше не утруждал себя ношением футляра в консерваторию, как в прежние годы, когда имел обыкновение показывать что-то студентам на своем знаменитом Никколо Гальяно*. Это делал Марк, получивший место ассистента. Раз в сезон он выступал в Малом зале, тогда на афише рядом с его именем скромно писалось: дипломант Всесоюзного конкурса. Не вышел ростом. Паулине Марковне, поклонявшейся в домовом музее мощам Марка, «когда он был маленьким», с одной стороны было чем себя утешить, но с другой стороны было и в чем себя упрекнуть: своими руками сгубила сына, сама отдала Шереру. Захотелось для Марка – а главное, для себя – деликатного обхождения.
Я поступил в Московскую консерваторию в 1965 году. Первая панихида, которую я отстоял в фойе Малого зала, была по Шереру. Фамилия часто встречавшаяся в нотах. Ему принадлежало великое множество скрипичных транскрипциий и редакций. Он немного не дотянул до семидесяти пяти, так что по возрастным меркам того времени пожил изрядно. Никто из его семьи столько не проживет. Но тогда все они еще были в сборе, в последний раз предводительствуемые Антоном Павловичем. Сидели – слушали, что «мы, скрипачи – одна семья».
Магда и «Мадго», и без того крупные, грузные, под лупой траура казались еще крупней. Они плакали, но в их слезах не было исступления. Год назад Маргарита Иосифовна себе сломала колено и теперь передвигалась с палкой.
Марк в темном костюме, в черной трикотажной рубашке с галстуком, нещадно потевший, сидел между нею и Маней, которая была в интересном положении – интересней уже некуда. Шестнадцатилетний, я стоял довольно близко и вынужденно, с брезгливым чувством, разглядывал ее нечистый, в красноватых пятнах, лоб, пальцы – без каких-либо признаков обручального кольца. Правда тогда я обратил внимание на другое: ногти настолько длинные, что ни о каких занятиях на скрипке не могло быть и речи.
Она училась на пятом курсе у Марка, от которого, как я узнал поздней, и забеременела. Когда через несколько лет Марк овдовеет, то женится на Мане, и этот его брак Паулина Марковна признает. На другой день после смерти Маргариты Иосифовны – скоропостижной, за завтраком, с гренкой во рту – раздался телефонный звонок. Трубку взяла Маня.
– Дай сюда моего Марка, – не здороваясь сказала Полина Марковна. – Марк? Если ты не хочешь, чтобы я пришла на похороны, приходи ко мне с дочкой. Как назвали?
– Анечка.
– Анна Марковна Шерер? Тоже красиво.
Все это было страшно давно – никого уже не осталось, а кажется, что вчера.
Магда Иосифовна пережила старшую сестру как раз на те три года, что составляли разницу в летах. Уходила она из жизни тяжело. Рак ненавистен всем не потому, что ему все возрасты покорны. И не за то, что любовь нечаянно нагрянет, когда ее никто не ждет. Только и знают, что ждут. И трепещут все возрасты. От него нельзя умереть на месте, он тебя смакует и этим страшен.
Паулина Марковна на старости лет отыгралась. Помыкала и Марком, и Маней, и Анютой, скрипичные успехи которой оставляли желать лучшего.
– Посмотри на себя! О чем ты думаеешь, когда играешь! На твоей голове только мороженое носить!
– Паулина Марковна, – заступалась Маня за дочь. – Может, сегодня не надо ей заниматься, она нездорова, школу даже пропустила.
– А ты не учи меня жить.
Под конец жизни Паулина Марковна впала в слабоумие – никого не узнавала, санитара, которому Марк меньше червонца никогда не давал, принимала за Марка. К тому времени у него самого уже было два инфаркта. «А на третий раз не пропустим вас».
Уже в наши дни, ввиду открывшейся скрипичной вакансии в Ганноверском оркестре, на нас посыпался поток писем, в каждом биография, фотография и послужной список. Мужских фотографий две-три и обчелся. Половина – немки, половина – иностранки: японки, кореянки и Восточная Европа, главным образом польки. И тут я читаю: «Дарья Ангерт, родилась в Москве в 1988 году, училась в ЦМШ, закончила Московскую консерваторию по классу скрипки у профессора... скажем так, Котловановой». Адрес: Бад Пирмонт – недалеко от Ганновера. Фотография в стиле «дева со скрипкой». Без тени намека на равенство полов: волосы волной, лебединая шея, свет в глазах – не то что немки с лицами подпольщиц. Ее даже не пригласили на прослушивание.
Интересно, у нее в руках был тот самый Никколо Гальяно, ее деда... нет, прадеда, Марк доводился ей дедом... А почему тогда она Ангерт – прочерк в графе «отец»? Музыкант всегда сумеет вывезти свой инструмент – устроить ему побег. Сегодня это гораздо легче, чем моей семье было вывезти в 1973 году «львовский» Вильом, упоминающийся в Музыкальном словаре.
И последнее. Здешний скрипичный мастер – Кристиан Эриксон – когда я ходил к нему «починять примус», поинтересовался: говорит ли мне что-нибудь фамилия «Шерер» – был такой скрипач в Москве, профессор. Ему, Эриксону, приносили его скрипку на оценку – дочь или внучка – и утверждали, что это Никколо Гальяно. Добротая немецкая работа.
– В самом деле? Странно. Я еще когда слышал об этой скрипке. Вы в этом уверены?
– Абсолютно уверен. Они потом ее возили в Париж к Ватло и в Лондон к Биру – близко к Гальяно не лежало.
– И что же теперь?
– Конец одной иллюзии.
ОТМЫЧКА
Чего только не придумают! Password... От меня, участника крупномасштабной писательской посиделки потребовалось «ключевое слово», которым бы я «открывался». Слово-отмычка. «Ленинград», – сказала моя многомудрая жена. Я включил моторчик и написал: «В отличие от Петербурга, ставшего Питером, никто не называл этот город «Ленин». Название города не связывалось с тем, чье имя он носит. По мере привыкания новое название наполнялось особым смыслом. Оно было несовместимо с петровской Россией – скорей уж с Большим Домом. Но главное, это ленинградская блокада: горы обледенелых мертвецов, превосходивших числом тех, кто подавал еще какие-то признаки жизни». И далее о мертвом городе, о мертвом языке – что «в Петербурге жить – словно спать в гробу», что в детстве и юности мое ленинградское отчуждение дополнялось еврейским отчуждением, – в общем то, что я всегда говорю в таких случаях. Но сама забава: взять слово и размотать, посмотреть, что получится, мне понравилась. Это как дыхательное упражнение в рабочий полдень. Теперь я делаю это регулярно.
Минимализм. Постоянно ощущаешь себя его жертвою. Мне навязывают карликовую дистанцию. Без учета моей комплекции меня втискивают в ритмическую фигуру, которая себя тиражирует. Это как стелька, как толстый носок, как два носка, три носка – чтобы башмак не болтался. Но мне-то он впрок. У меня другая система повторов: в единицу времени, именуемую «жизнь», я и так едва укладываюсь.
О чем я? О чем угодно – о своей универсальной несовместимости с дятлом ipod’а. С этими «чики-чики», выдернутыми из ушей и ставшими нормой повседневности. С выражением гражданской позиции посредством скандирования одного слова. С наглядной аргументацией («Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить»). С точками над «ё» в фамилии «Гумилев». С раскачиванием в такт любого «кирие элейсон», да так, что тактовые черты обращаются в частокол, скрывающий отсутствие чего бы то ни было.
Мне каждый звук этого исступленного двучлена терзает слух: «кирие-элейсон, кирие-элейсон, кирие-элейсон...», «бау-хауз, бау-хауз, бау-хауз...», «экспрес-сионизм, экспрес-сионизм, экспрес-сионизм...». По земле ходит армия перформенсистов, свифтовских мешочников, признающих только шершавый язык крупного плана, действия, картинки, – нуждающихся в мегафоне, помноженном на слуховой аппарат, – не потому что они глухие, а потому что хотят, чтобы оглох я.
Они были всегда, эти бегуны на карликовые расстояния, усильным напряженным постоянством набиравшие недостающее: снова стометровка... снова... снова... Но обрядить Сальери Диогеном это уже новая новость, еще вчера у каждого из них была своя аудитория, своя глубина дыхания, и на тебе – вдруг все, как один, задышали с частотою участников собачьих бегов. Произошло это на моем веку. Попробуй, подыши так, постоянно, изо дня в день, – ты, чье дыхание измеряется пожизненной саморефлексией. Я отрезан от мира не эмиграцией, а торжеством минимализма, и довольствуюсь тем, что сам себя понимаю. Именно не самим собою быть (тоже мне фокус), а самим собою быть довольным – в этом мой выход. Ничего другого не остается.
Все бегают вокруг стола, однако ж прав упрямый Галилей.
Carmina burana. Логика тела апеллирует к здравому смыслу. Тебе бесцеремонно подмигивают: «Ну, как живется-можется?» – и пальцем (двумя – как здоровается начальство) тычут в живот. Логика бывалых людей – пыточная логика. Их здравый смысл – антихрист здравого смысла, благо сходит за оный. «Сойдет со скипидарчиком». Колесо Фортуны – шаг назад по сравнению с обыкновенным колесом: оно никуда не катится, только вертится. Его ось – рок греческих трагедий. Его мораль – все там будем (что отнюдь не синоним нравственности). Красота – то, во что желаешь излить семя. Надо смотреть на вещи проще. Недалекий служака не даст обвести себя вокруг пальца, в отличие от своего умного начальника. Поклонявшиеся Фортуне древние были безмятежным родом. Их губная гармоника наивно вдыхала фа-диез- минорное трезучие и выдыхала ми-мажорное. (Хотите понять, что такое параллельные квинты? Возьмите гармонь, проденьте руки в ремни и несколько раз туда-сюда. Нет в доме гармони? Не страшно. Нажмите разом на пианино три клавиши: фа-диез, ля, до-диез, затем три других: ми, соль-диез, си. И так продолжайте, пока на ваших устах не заиграет блаженная улыбка.) Язычники не знали чувства тревоги, потому что были лишены чувства времени. Страх – это другое, он переполняет всех. Как во Христе, в нем несть еллина ни иудея. Но беспокойство – удел избранных. Тех, кому умиротворяющая пентатоника пантеизма – неведома, для кого пейзаж – писан маслом. Для них античность опосредствована экраном урбанистической культуры: «А без того фундамента, который был заложен Грецией и Римом, не было бы современной Европы». Бог Ветхого Завета – великий урбанист. Только Город Солнца, только Град Небесный, только горний Иерусалим стоит в сиянье здравого смысла, до которого далеко «здравому смыслу» ряженых школяров с их шутовской телесностью, с их языческим Фатумом, вращающим Колесо Фортуны. Еще недавно телесность колесовала современную Европу, посулив «зато» рассовременить ее до состояния античности как таковой: в отсутствие чувства времени (библейского «темперализма») не нужны защитные очки гуманистической культуры.
Что касается Карла Орфа (давно не играл, и вот снова пришлось), то его Carmina Burana, декорированная вульгатой, пустыми глазницами, цветущими лугами лобка, стилизованная модальностью и прочим «средневековьем», – страшно эффектная штука. В моей юности казенные музыковеды охотно противопоставляли ее «какофонии» других западных композиторов (примерно как Роккуэлла Кента – каким-нибудь «формалистам»). Увы, «гения одной ночи» не бывает в музыке, но без этого не-гения ей, боюсь, уже не обойтись. Минимализм (см. это слово) шутит с нами злые шутки.
Крыша. Не род транспортного средства, в смысле, что едет. Нет, крыша «Европейской гостиницы», этой мекки фарцовщиков – в будущем. В респектабельные пятидесятые я впервые отведал там главное «порционное блюдо» советской кулинарии – котлеты по-киевски. Папина работа (говорилось «служба») напротив «Европейки». В бывш. Благородном собрании за благороднейшими желто-белыми стенами собрание жмеринкских евреев. В простенках – афиши предстоящих концертов, писавшиеся от руки штатным художником.
Наверное, это было после репетиции. Мы перешли улицу Бродского – увы, не поэта, и поднялись на лифте, которым управлял лифтер – но не Феликс Круль. Пустой зал, сонные блики бокалов. За одним из столиков расплачивался за обед (расплачивался во всех смыслах этого слова) иностранный подданный в сером костюме. В пользу блюда, заказанного им, было то, что на этот костюм в миг высшего блаженства брызнуло масло.
«Осторожно», – предупредил официант – мол, вот какие котлеты подают в наших ресторанах.
Во второй раз, он же последний, я ел котлеты по-киевски на Крыше «Европейской» в 1971 году – 17 июня. В кабинете был накрыт стол на десять персон, из которых, не считая нас с Сусанночкой, поныне здравствует лишь двое со стороны жениха: Ирина Львовна, мамина школьная подруга, и Эдик Резонов, учившийся у мамы на альте и балансировавший на грани члена семьи, а со стороны невесты Раиса Абрамовна, моя теща. Виолончелист Пергаментщиков, которого мы с Сусанночкой повстречали, выйдя из районнного загса, на наше: «Мы только что поженились!» сказал довольно вяло: «Да? Ну, ребята, что ж, поздравляю». Мой сверстник, он тоже уже ушел из этого мира, Боря... Когда садились за стол, случился конфуз: оказалось, что невеста и одна из гостий (мамина сестра) в одинаковых кремпленовых голубых платьях, приобретенных из-под одного и того же прилавка. Не могу себе представить кликов «горько!» и чтоб мы сценически целовались. Все были трезвы, все относились с недоверием к происходящему. Только мой тесть, Борис Самойлович, произнося тост, пролил слезу. Накануне мама сказала мне: «Ну, поживите, попробуйте...». Свою свадьбу они с папой справляли в новогоднюю ночь 1940 года, и было им – ей девятнадцать, ему двадцать. Сегодня из пятидесяти человек гостей (искусством разместить любое их количество в одной комнате владели обитатели коммуналок) в живых остается все та же Ирина Львовна. Чертовски досадно было обнаружить наутро, что забыли про ведро печеночного паштета – столько всего наготовили. Кому-то из соседей этот еврейский пир на весь мир был как острый нож, и деда Иосифа потом вызывали в ОБХСС.
Остается добавить, что через месяц, первого июля 2010 года мне предстоит сказать следующее:
«...И не подозревал, что женить сына так приятно. Я всегда считал, что этот вид удовольствия – привилегия отцов дочерей. Вероятно, мой случай – исключение, которым я обязан Валеске. Не знаю, как Иосиф, лично я влюбился с первого взгляда. Когда речь заходит о сердечных делах детей, родители спрашивают себя: они поженятся? Не важен ответ, важно то, каким хочется, чтоб он был. Странно, если б Иосиф и Валеска не поженились – их союз был неизбежен. Сколько раз я слышал: противоположности сходятся, противоположные натуры тянутся друг к другу. Возможно, это так. Однако черное и белое, смешиваясь, дает серое. Брак зиждется все же не на различии, а на родстве душ, взаимоподобии супругов, это служит залогом нерушимости брачных уз.
Иосиф и Валеска... Общее в вас – внутренний свет, которым вы оба в равной мере наполнены, ваша душевная просветленность. Что я могу еще сказать: этот брак скреплен в любекском магистрате – в городе Томаса Манна, чьим именем скрепляется то, что в прошлом веке, казалось бы, навсегда было разрублено. Да будет ваше свадебное путешествие волшебным началом другого путешествия, неизмеримо более долгого».
Сторона жениха на свадебном ужине будет представлена родителями и младшей сестрой Мириам. Сторона невесты – отцом Олафом Пакулем, матерью Марион Пакуль, с которыми мне еще предстоит свести знакомство, равно как и с остальными гостями: спутницей жизни господина Пакуля – по-немецкиLebensgefährtin – Габи, младшей сестрой невесты Терезой, ее другом Хусейном, а также свидетелем жениха Робертом и свидетельницей невесты Софи. Итого тринадцать человек. Нам не страшен серый волк. Приезд бабушки Раи из Иерусалима и бабушки Ингеборг из Берлина несовместим с их преклонным возрастом. Среди кушаний не будет ни печеночного паштета (мусс де фуа), ни киевских котлет. Если первое – mousse de foi – Сусанночка еще иногда готовит, то оргиастически брызжущие горячим сливочным маслом киевские котлеты я давно разлюбил.
Сорокин. «Ну, встретили своего гения?» – спросил я у Анн. Улыбается. Сорокин опоздал на самолет, но на другой день все же прилетел. Анн Кольдефи (по словам Любы Юргенсон, лучшая переводчица с русского – их Франковский), по причине какого-то своего «форс-мажора», не смогла его представлять на «встрече с читателями». Встреча в книжном магазине в районе Марэ, где уцелевшее парижское средневековье, еврейские вывески и международная богема – все умещается в одном кадре. Вместо Анн – Люба, а куда она, туда и я, Люба – дама с собачкой.
В метро я придумывал вступительное слово, которое скажу. Собачка говорящая.
«Не всякому писателю выпадает честь подвергнуться ауто-да-фе. Подобно тому, как перед берлинским университетом с благословения Геббельса студенты сжигали Маркса, Фрейда, Гейне, в Москве новая комсомолия жгла книги Сорокина. Для меня Сорокин – певец изгнания из рая. Рай – русская проза 19 века, Сорокин – ее соцреалистическая перверсия. Книга, представляемая сегодня, так и называется: «Роман». Это одновременно имя героя и жанр, в котором русская литература достигла звездных высот.
Моя любимая книга у Сорокина – если Сорокина можно любить, а не как-то иначе – «Норма». В старину бы сказали: «Энциклопедiя совътской жизни». Заемный (под высокий процент) реализм. И сколько там этихshortstory, столько раз забываешь и вляпываешься. Сорокинскому недругу его палитра внушает отвращение даже не тем, что краски растерты на экскрементах, взамен желтков. Его творческий порыв исполнен лиризма – в этом весь ужас. Художник нам изображает – этими саморучно изготовленными красками! – глубокий обморок сирени. Еще до сорокинской «Нормы» кто-то сказал о Советском Союзе: это походило на жизнь в выгребной яме с соблюдением, по возможности, правил гигиены. Сорокин, подобно Кафке, понимает метафору буквально. Эту жилу он разрабатывает иступленно. Про него говорят: «Один и тот же прием... один и тот же прием... один и тот же прием...». Вот именно, что нет, не повторение приема, а прием повторения. Исступленное причитание, долдонство сближают Сорокина с Шостаковичем и Яначеком. Но все же отринем соблазн славянских сближений. Культурного гена нет, двадцатый век должен был этому научить.
Вчера в музее Андрэ, где сейчас экспонируется Дали, мне пришел на память Сорокин – даже не в связи с его невероятной фантазией, конгениальной фантазии Дали. Испанец страшно популярен, будучи обращен к зрителю, а не к касте теоретиков. Также и Сорокин: обращен к читателю – отсюда его колоссальный успех, притом что для этого он не жертвует ни пядью своего эстетизма».
Полагаю, я заслужил свой ужин. Он проходил в узком кругу – мы уместились за двумя сдвинутыми столиками. При том выборе, который имелся, я счел за лучшее взять «печеночный мусс» (см. «Крыша»), а на второе мне принесли рыбный тартар: кубики сырой рыбы с приправами, которую на мой вкус совершенно напрасно было декорировать холодными ракушками макаронного происхождения. – повар перестарался, изображая морскую фауну.
За соседним столом какой-то мужчина по-варварски ел спаржу – как подали, так и вкушал: рукой обмакивая вялый холодный приапец в соусницу и откусывая, как морковку. Почему-то к слову пришелся макабрический анекдот из разряда «концлагерных»: еврей в противогазе – кайфолом (немецкое «Spielverderber»). Поедатель спаржи, слышавший, как Люба переводит, с вызовом: «У меня дядя погиб в Освенциме». – «У всех дядя погиб в Освенциме», – сказала Люба. Внимательно посмотрели друг на друга, после чего инцидент был исчерпан.
Уже поджимает время с очередной Нобелевской премией для России, великой литературной державы, которая на самом деле сидит не на нефтяной игле, а на Толстом, Достоевском, Чехове – вот он, основной предмет экспорта. Сорокин, безусловно spielt mit diesem Gedanke – прикидывает это вариант – с полным на то основанием. Разве что из гендерной политкорректности начнут тянуть за уши какую-нибудь условную «Славникову». Единственная женщина, которая могла бы с ним потягаться, – умерла в этом году (одно лишь утешает: под занавес ей все же воздалось, бедной, по великим ее заслугам). Когда-то, очень давно, шел девяностый год, я спросил у Лены Шварц: «А что Сорокин?» – «Это сатана».
Примечание
*Выдающийся скрипичный мастер XVIII в. Жил в Кремоне.
