Эрнест Лебожу не любил людей. Но, словно по иронии судьбы, руководил отделом в Министерстве проблем народонаселения. Начальство, ценившее его усердие, и не подозревало, каких усилий ему стоило исполнять свои обязанности. Мизантропия была в его крови как вирус. Он ненавидел детей, потому что они становились взрослыми, и взрослых, потому что они плодили детей. Разумеется, он был один в целом свете. Единственный сын, круглый сирота, без жены, друзей, хоть кого-нибудь рядом, Лебожу никогда не испытывал нужды в чьей-то нежности. Девственник в свои 38 лет, он – по этой или другой причине – обладал железным здоровьем. Сухощавый, мускулистый, низкого роста, с усами в ниточку, понятия не имеющий, где у него печень, а где сердце...
Но если тело не докучало ему, то душа изводила за двоих. Он успокаивался, лишь оказавшись в одиночестве. Состояние это труднодостижимое, когда ходишь на службу. У него, верно, был собственный кабинет, но подчинённые то и дело нарушали его уединение. Едва он замечал человеческое лицо, как нервы его напрягались, страдание кривило уголок рта. Даже шум, производимый редакторами соседнего отдела, был ему в тягость. У него было живое воображение, ему достаточно было бросить взгляд на статистическую таблицу, чтобы увидеть, как цифры обретают плоть. Колонки рождаемости оборачивались оравой плачущих младенцев, рубрика, учитывающая вновь создаваемые семьи, заставляла думать о несметных полчищах будущих матерей с выпирающими животами. Сложные уравнения, обобщавшие распределение по полу в бесчисленных семьях, превращались в жилища, увешанные – как флагами расцвечивания – застиранными пелёнками, и где мальчики и девочки всех возрастов вечно жуют, жуют, жуют под усталым взглядом родителей, замордованных ежедневной рутиной. Сидя за своим столом, Эрнест Лебожу чувствовал, что эта человеческая масса будто стискивает его. Он вдыхал её влажные нечистые испарения, казалось, пропитавшие и стены домов. Не в силах совладать с отвращением, он яростным движением захлопывал папку – так каблуком давят муравейник.
Но уничтоженная на бумаге, ненавистная толпа вновь оживала: в метро, зажатый словно сельдь среди других сельдей, он смотрел на соседей по вагону, как на сосуды с дурными запахами, а головы их были не более чем плохо завинченные пробки. Он спешил к себе домой, в свою двухкомнатную квартиру, скорей, скорей закрыть ставни, опустить шторы, задвинуть все запоры на двери, отделяющей его от лестницы, где сновало вверх и вниз ничтожное племя квартиросъёмщиков. Чтобы отдыхать без помех, он решил «обеззвучить» обе комнаты по новейшему способу: с помощью пробковой коры, шерсти, нейлона и яичной скорлупы. Специалист гарантировал уменьшение шума, по крайней мере, на 77 %. Ошибка в расчёте обнаружилась сразу же. Несмотря на двойные перегородки и тампоны с воском в ушах, у Эрнеста Лебожу было полное впечатление, что он живёт в своей квартире не один. Над головой галопировали дети, радио снизу вколачивало ему в пятки оперные арии, слева – чета стариков, осерчав, обменивалась оплеухами, справа – молодая пара резвилась в расшатанной кровати. С раскалывающейся головой, теснимый с собственной территории, он мечтал о необитаемом острове. Быть Робинзоном Крузо, но без Пятницы!
Он решил приискать уединённое место, где он мог бы обосноваться в дни отдыха, удалившись таким образом от проклятой толчеи. Так как у него не было ни страстей, ни пороков, он сумел отложить достаточно денег и купил в своё время подержанный автомобиль. Он редко выезжал на нём, потому что на дорогах было то же самое – людей невпроворот. Но на этот раз он сел за руль с новой решимостью. Неделю за неделей он всё дальше продвигался в пространстве, следуя объявлениям о продаже недвижимости. Удача сопутствовала ему. Избороздив предместья Парижа, он купил на границе леса у Фонтенбло маленький участок, затерянный среди валунов и деревьев; здесь могла быть даже берлога – настоящий медвежий угол. Никто не позарился на этот клочок земли; Эрнесту Лебожу он достался буквально за гроши.
Сразу же его жизнь переменилась. Молчаливый и вялый, он стал оптимистичным и деятельным. Цель, которую он себе поставил, помогла выдерживать с улыбкой на устах долгие часы на работе, набитое битком метро, осаду его жилища соседями. Он решил строить собственными руками на собственном участке собственный домик. Располагая лишь субботами, воскресеньями и днями отпуска, он хорошо представлял, что всё предприятие займёт годы. Такая перспектива не обескураживала его, напротив, рождала прилив сил. Он изучил ремесло каменщика по книге, а так как от природы был мастеровит, соединить теорию с практикой не представляло труда. Отныне всё своё свободное время он посвящал благоустройству Пиньле (так называлась местность): копал фундамент, замешивал известь, таскал кирпичи. Он должен был расширить дорогу, чтобы приезжать на место стройки в машине. Его помятый драндулет стонал под тяжестью строительных материалов; он снял заднее сиденье и гонял машину во всю мочь. На загородной дороге другие автомобили шарахались от него. Лебожу возвращался в воскресенье вечером измотанный вконец, припудренный штукатуркой, руки в ссадинах. Коллеги находили его странным и даже как будто вдохновенным. Они поговаривали, что вот, наконец, и у него завелась интрижка. Глядя на его обломанные ногти, гадали, с кем же это он так?
А он жил, освещенный светом своей idée fixe. Дом его мечты постепенно поднимался из земли. Низкий, кубической формы, очень толстые стены с окнами-бойницами – он казался предназначенным скорее для защиты от набегов, чем для проживания. Дверь была до того узкой, что пройти в неё было легче боком. Внутри единственная комната служила кухней, столовой и спальней. Мебель из некрашеного дерева и ни одного зеркала. Эрнест Лебожу не любил видеть своё отражение. Случалось, он даже ненавидел его, принимая себя за другого. Когда строительство было окончено, он долго – с чувством гордости – созерцал творение рук своих. Три года усилий – и ни одной минуты сожаления. Это жилище было ему впору, как улитке её раковина. В шкафу – книги, консервы, галеты... Тут можно было выдержать многомесячную осаду.
Первая ночь, проведённая в Пиньле, была полна очарования. Начало июня... Сидя на порожке узкой двери, он слушал молчание леса и вдыхал глубокие запахи нагретой земли, глаза и уши ласкало нежное трепетание листвы в серой полутьме. Собственно говоря, восхищала его не столько красота природы, сколько чистый воздух, не осквернённый ничьим человеческим дыханьем, кроме его собственного. Недоступная местность! Ночные твари шуршали, возились, порхали на почтительном расстоянии. Эрнест Лебожу забаррикадировался в своём доме и заснул в самом центре нового мира: господь, казалось, ещё не наладил серийного производства двуруких прямоходящих млекопитающих, наделённых разумом и разборчивой речью. Он был прототипом рода человеческого. Он единолично владел райскими кущами.
Проснувшись, он выглянул в окно: туман на заре, ликёрные капли росы... В воскресенье вечером он возвращался в Париж триумфатором.
Теперь каждый уик-энд был для него подарком. Солнце или пасмурное небо – он радовался и тому, и другому. При плохой погоде его келья казалась ему даже привлекательней, потому что дождь, говорил он себе, отпугивает любителей дальних прогулок. Прикорнув на самодельном диване и слушая шум дождя, он чувствовал себя Ноем в ковчеге с той разницей, что жены у него не было, а звери остались снаружи. Он часами возился в своем убежище, с любовью что-то отделывал, доделывал, переделывал. Эрнесту Лебожу казалось, что целой жизни ему не хватит, чтобы всё здесь устроить как надо.
Однажды в субботу, прибыв в Пиньле после особенно нервной трудовой недели, он заметил сразу: что-то не так в его заповедном уголке. Дверь, правда, не была взломана, обстановка внутри как будто тоже осталась нетронутой, но исключительное чутьё подсказало ему, что кто-то входил в дом в его отсутствие. И верно, около шкафчика с провизией он скоро увидел следы, оставленные грязной обувью. В самом шкафчике не хватало консервной банки с тулузским рагу и бутылки красного вина. Больше ничего не было ни похищено, ни потревожено. Охваченный гневом, Эрнест Лебожу и шагу не ступил из дому, просидев в засаде. Он уехал в Париж на рассвете в понедельник, так никого и не увидев.
Кончилась неделя, чувство беспокойства охватило его, едва он покатил по дороге в Фонтенбло. Дом стоял там же под деревьями, и вид у него был фальшиво невинным, словно у женщины, знающей за собой кое-какие грешки. Лебожу угадал истину с полувзгляда и, ужаленный ревностью, ринулся вперёд.
Как и в прошлый раз, дверь была замкнута на два оборота, ставни надёжно закрыты изнутри, но улики были куда более явными. На столе стоял грязный стакан, рядом вчерашняя газета. Лебожу взирал на всё это с отвращением, душа его требовала мести. Предупредить полицию? При одной мысли пригласить сюда инспекторов сердце его начинало стучать с перебоями. Он решил сменить все замки и прибить плакатик: «Входить категорически запрещено. Частная собственность. Внутри очень злая собака». Собаки у него не было, но он считал, что угрозы достаточно.
Плохо же Лебожу знал визитёра. Несмотря на замки и плакатик к нему снова входили! Тогда загнанный домовладелец окружил свой участок колючей проволокой и расположил в квадрате 5x5 метров капканы, замаскированные листвой. Запасы злобы удивили его самого.
На следующей неделе он обнаружил кролика в капкане и полную окурков пепельницу в доме. Кровь ударила ему в лицо. Он понял, что отныне война между ним и неизвестным объявлена. Для него началась жизнь, обильно сдобренная полицейской страстью. В своём кабинете, вдруг оставив все дела, он с улыбкой маньяка принимался чертить на служебном бланке пружинные захваты. Но он имел дело с сильным противником и всякий раз, когда он испытывал устройство в натуре, на участке, можно было держать пари, что ловушка будет обезврежена. Раззадоренный соревнованием, он превзошёл сам себя в изобретении различных братоубийственных снарядов, в то же время его соперник упражнял свои таланты в обнаружении их и, соответственно, в ускользании. Капканы: волчьи, с захлопной дверцей; ловушки для птиц и стреляющие гильотинки, скользящие петли, птицеловные сети, западни для косуль – всё Лебожу перепробовал, ни в чём не преуспел.
Хотя он поклялся погубить этого человека, Эрнест Лебожу не мог подавить в себе и некоторого уважения к нему. Он представлял его себе в облике молодого полного сил браконьера. Хитрого как лиса, лёгкого как птица, гибкого как уж. И притом дьявольски искусного по части замков. Никакая комбинация их не могла ему противостоять. Однако он не был вором. В общем-то, он даже бережно относился к вещам Эрнеста Лебожу. Самое большее – позволял себе отведать съестных припасов, полистать книжку-другую да улечься иной раз в башмаках на кровать. Вот эта-та сдержанность в его действиях и была невыносимой. Лебожу предпочел бы явную кражу этому тайному обладанию его домом, этому тихому проживанию, этому дележу... Да, потому что речь шла о форменном дележе между ним и визитёром! Как в барометре, где по погоде сменялись фигурки: одна уходит, приходит другая. И верхом несправедливости было то, что он, подлинный владелец, использовал дом, возведенный в поте лица своего, лишь два раза в неделю, а остальные пять дней подряд здесь кейфовал наглый пришелец.
Взбешённый Эрнест Лебожу решил, сказавшись больным, не пойти на службу в рабочий день. Он приехал в среду в Пиньле, оставил автомобиль у края дороги и пополз к дому на четвереньках, как – он видел в военных фильмах – это делали парашютисты-десантники. Руки его сжимали ружье, заряженное крупной дробью. Он выстрелил бы в первую же подозрительную тень. Кровь не пугала его. На животе он дополз до порога. Кругом царила тишина. Он поднялся, достал связку ключей, открыл три замка и рывком проник в полутьму дома. В нос ему ударил запах рыбы. Кто-то до него жарил на печке мерлана. Сковородка была ещё тёплой. Приди он на десять минут раньше, и мерзавец был бы схвачен на месте!
В следующую среду Эрнест Лебожу объявил директору, что должен съездить в Орлеан по семейным делам. Так он во второй раз обманул своё начальство. Но стыд, испытываемый им, был ничто рядом с нетерпением начать схватку снова. Инстинкт охотника гнал его по дороге в Фонтенбло. И снова он вернулся не солоно хлебавши. Можно было думать, что неизвестный каким-то образом читал мысли на расстоянии. Отчаявшийся Эрнест Лебожу множил ложные предлоги и через день сбегал из министерства в Пиньле. Всё тщетно. Он приезжал слишком рано или слишком поздно.
Он проводил целые часы в засаде, в окопчике, зажав ружье коленями. Потом возвращался в Париж продрогший, измученный, с глазами убийцы. Ночью его мучили кошмары, и он просыпался в поту, в странной уверенности, что его двойник остаётся в тех местах, которые он только что покинул. Может быть, это таинственное существо живёт в его парижской квартире, когда он отсутствует? Он даже спрашивал себя, доходя чуть ли не до помрачения, не сидит ли этот наглец в его кабинете, пока он ловит его в Пиньле.
Эти тягостные раздумья довели его до такой степени безучастности, что он совсем забросил работу в министерстве. И как оно бывает в административной машине, одно колесико, останавливаясь, блокирует другое. Тонкие механизмы проблем народонаселения оказались на грани поломки. Начальник Эрнеста Лебожу пригласил его к себе и, как отец родной, принялся исповедовать. Гордыня долго мешала одинокому воителю открыть свою душу. В конце концов он выдавил из себя свой секрет. Начальник мягко промолвил:
Беспокойство убьёт вас. С этим надо кончать. Предупредите полицию.
Скрепя сердце Лебожу согласился с тем, чего не хотел делать с самого начала. Впрочем, он был уверен, что полиция справится с этим делом не лучше его.
Но вот, спустя неделю после его заявления, ему сообщили, что виновный пойман. Обалдевший от радости, он кинулся в жандармерию. Ему показали простоватого человечка, с лицом бледным и худым, глазами линялой синевы и улыбкой идиота. Похоже, что спать в пустых домах было его привычкой. В дни своей молодости он был первоклассным слесарем. Звали его Жером Клуэ. Схваченный бормотал сквозь слёзы:
– Я не сделал ничего плохого!.. Я не сделал ничего плохого!
Эрнест Лебожу был разочарован жалким видом этого типа, своего врага, столько морочившим ему голову. Некоторое время он даже сердился на себя: с кем же он не мог сладить! Но эти маленькие уколы самолюбия были пустяками в сравнении с уверенностью, что теперь никто не потревожит его уединения.
В следующую субботу он с безмятежной душой устремился в свои владения. Очень скоро он больше не сомневался, что обрёл неколебимый мир. Настороженность уступила место сладостной расслабленности, Он демонтировал все свои ловушки, ружье оставил на гвоздике у двери – уже не под рукой. У него появилась привычка спать с открытым окном. Но в один прекрасный день, покидая Париж, он спросил себя, а что, собственно, он собирается делать в Пиньле? Сидя за рулём машины, он представил себе долгие пустые часы, и чувство скуки охватило его. Можно было подумать, что главная приманка его дома исчезла вместе с необходимостью защищаться от вторжения Жерома Клуэ. Возможно ли, что потеря врага иной раз более тяжела, чем потеря друга?
Приехав в Пиньле, он медленно вышел из машины и пошёл осматривать дом. Экое невезенье – всё было в порядке. Никто не приходил, ничего не происходило...
Когда Жером Клуэ предстал перед судом, Эрнест Лебожу, ненавидевший толпу, вынужден был, тем не менее, под взглядами зевак свидетельствовать по своему делу. Он был столь умерен в своих претензиях, что обозлённый судья едко осведомился, почему он в таком случае принёс жалобу. Сидя за барьером, обвиняемый ковырял в носу, изредка вскидывал голову, совершенно не понимая тяжести содеянного. Эрнест Лебожу рассматривал его с горечью, с нежностью, со злобой, с разбитым сердцем. Жером Клуэ был признан невменяемым и направлен в психиатрическую больницу.
Эрнест Лебожу возвращался домой, охваченный глубокой меланхолией. Спустя несколько дней он поместил в газете объявление: «Продаётся однокомнатный дом, хорошо расположенный, абсолютная тишина, недоступная местность».
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer11/EShehtman1.php
