Напрасны оказались мои попытки выяснить, кому предъявить претензии по поводу с советских времён затверженной, но с годами казавшейся всё более противоречивой формулы: «свобода это осознанная необходимость». Вряд ли согласился бы с этим рвущийся на волю раб, сколько бы в голову ему эту мысль ни втемяшивали. Необходимость для него – принуждение, путы которого он мечтает сбросить.
Найти автора этой сентенции мне не удалось, обнаружились лишь споры об авторстве. Одни утверждают, что первым эту мысль высказал Спиноза, а Гегель, Энгельс и прочие классики марксизма её только повторяли, другие считают, что первым был Аристотель.
К счастью, не знал этой аксиомы, как, впрочем, и её родословной мечтавший о воле крестьянский сын Прокофий Суслов, своей закрепощённостью тяготившийся. Где уж было ему дотянуться до всех этих умников, учивших, что как только хорошенько поймёшь, осознаешь свою закабалённость, до желаемого будет рукой подать – всего-то признать такое состояние необходимым и всё – свободен, можешь утихомириться. А он-то, сирота неучёная, не успокоился, пока осознанную эту необходимость не преодолел и лет за 7 до реформ Александра II (1961 г.) не выкупился у князя Шереметева, и семью свою на волю вывел.
Барин-то к нему благоволил весьма, ум его и деловитость ценил, возвысил до управления обширными петербургскими и московскими владениями. Однако даже ради достигнутой высокой позиции не захотел Прокофий оставаться рабом, признавать над собою чью-то власть. Став вольным (около 1855 г.), он повёл себя, как подобает свободному человеку – открыл собственное дело и, как только его ситцебумажная фабрика начала приносить солидный доход, озаботился достойным будущим своих детей – сына и двух дочерей. В их новой столичной жизни не должно было оставаться места нравам и обычаям крепостного состояния.
Сам-то он полуторагодовалым сиротой усыновлён был барским дворецким, который вырастил его и обучил тому, что знал. Остальное воспитанник осваивал, где придётся. Теперь у него выросли дети, их путь к настоящей образованности хотел он облегчить и расчистить, ради чего не скупился, тем более что время не ждало, приходилось наверстывать упущенное.
И здесь Прокофий Григорьевич показал себя человеком не только по-настоящему свободным, но обогнавшим своё время. Дав высшее образование сыну Василию (он стал юристом), поддержал отец также стремление к основательным знаниям и обеих своих дочерей во времена, когда к высшему образованию женщина не была допущена ни в России, ни даже в Европе, и круг знаний для неё ограничивался языками, музыкой, танцами и хорошими манерами.
Детство родившейся в 1839 году яркой красавицы Аполлинарии и младшей на 4 года Надежды прошло в крепостном состоянии, что в дальнейшем протестно окрасило их взгляды. В отличие от младшей сестры, Аполлинария провела в холопском звании также и юность, что болезненно осело в памяти и в сочетании с врождённым своеволием резко накалило её реакцию на любое ограничение свободы, придало бунтарский дух.
Отец понимал, что выросшим в нижегородской деревенской глуши девочкам надо было научиться вести себя в обществе. Для начала он нанял дочерям гувернанток и учителя танцев, а после переезда семьи из Санкт-Петербурга в Москву определил их в частный пансион для девочек, где им преподаны были знания и умения в наборе и объёме, положенном девице из приличной семьи. Вскоре обе бегло говорили по-французски и немецки, а Надежда добавила к этому ещё английский и латынь - к тому времени она уже навсегда определилась в своём влечении к медицине.
Реальность была такова, что единственную возможность получить основательные знания (в стремлении к учёбе сёстры были едины) женщинам давало посещение университетских лекций в качестве вольнослушательниц. Желание дочерей отец, как всегда, поддержал, и в 1859 году девушки начали посещать Санкт-Петербургский университет. Рано проявившаяся целеустремлённость младшей сестры не передалась Полине (так предпочла называть себя Аполлинария), её интерес к литературе, философии и естественным наукам был рассредоточенным, размытым.
Появление Сусловых в университете совпало со взрывоопасным периодом общественного брожения в ожидании крестьянской реформы. Окунувшись в студенческую среду, сёстры сразу же стали «своими» в кружках, где тон задавали нигилисты – так стали называть радикально настроенных выходцев из дворянства и разночинного сословия, зачастую устремлённых к революционным политическим преобразованиям самодержавного строя. Внимание девушек поглощали молодёжные собрания, диспуты, вечеринки. При этом Надежда успевала упорно «грызть гранит наук», добилась разрешения посещать занятия в Медико-хирургической Академии.
Примкнув к нигилистам, сёстры усвоили соответствующий стиль и манеру поведения – коротко остриглись, облачились в подпоясанные ремнём тёмные бесформенные хламиды. В их доме пели "Марсельезу" и польские освободительные песни. Надежда вступила в общество "Земля и воля", вдохновителями которого были Герцен и Чернышевский, а по агентурным сведениям, стала ещё и членом I Интернационала, брат и сестра от неё не отставали. Немудрено, что всех троих взяли «под негласный бдительный полицейский надзор».
Волей и целеустремлённостью младшей сестры Полина не обладала, но особые интересы проявились и у неё. Прежде всего это была женская эмансипация. Ей, ещё отчётливо помнившей состояние закабалённости, женское равноправие представлялось захватывающей перспективой, высвобождением из пут «духовного крепостничества». В эмансипации ей виделось избавление от таких устаревших для неё понятий и «предрассудков», как семейные, моральные, общественные и прочие узы. Подобный радикализм хорошо отвечал её бунтарской натуре, причём все эти идеи Полина торопилась претворить в жизнь. Подходящий случай не замедлил представиться.
Среди популярных среди молодёжи писателей, которых приглашали выступать на студенческих вечерах, большим успехом пользовался недавно вернувшийся из ссылки бывший каторжник и петрашевец Фёдор Достоевский, читавший отрывки из своих «Записок из Мёртвого дома». В глазах Полины он был жертвой самодержавия, страдальцем за народное дело, достойным настоящей любви. Как и многие восхищённые слушательницы, «она его за муки полюбила», но, в отличие от других почитательниц, смело ему написала, увлекла своим молодым чувством и, не раздумывая, стала его любовницей.
Столкнувшись с прозой урывочных свиданий и далеко не романтических плотских отношений с обременённым семьёй, издательскими делами и вечными долгами немолодым человеком, она с возмущением обнаружила, что в силу ею отброшенных «предрассудков» он не может развестись с женой, бросить, как она выразилась, «эту чахоточную, так как она умирает».
Их связь выродилась в череду неестественных тягостных ситуаций, на пике которых Полина, униженная и болезненно уязвлённая каким-то пошлым фатом, покинула Достоевского, измучив его и мстительно поправ его мужское достоинство.
В эти беспокойные годы сестра её Надежда шла от свершения к свершению. Когда власти решили, что женщине высшее образование ничего хорошего дать не может и отчислили девицу Суслову из вольнослушателей Медико-хирургической академии, она уехала в Швейцарию и подала документы в Цюрихский университет. И хотя поначалу ей отказали с формулировкой: ″женщина-студентка – явление ещё небывалое…″, она не отступила. В конце концов, специально созданная комиссия профессоров медицинского факультета приняла решение: ″Принять мадемуазель Суслову в число студентов потому только, что эта первая попытка женщины будет последней, останется исключением″.
В 1867 году, когда всё ещё страдавший из-за Полины Фёдор Михайлович закончил своё последнее письмо к ней словами: «Прощай, друг вечный», Надежда Прокофьевна с блеском защитила в Цюрихе диссертацию, получила диплом и лавровый венок с надписью: «Первой в России женщине-доктору медицины».
А взбалмошная сестра её всё кружила по городам и весям, заезжала в Европу, тасовала любовников, со временем отдавая предпочтение всё более молодым: лейб-медик, Робескур, Валах, поляк, грузин, Утин, молодой граф Салиас, русский доктор, французский доктор, господин из библиотеки… В своей распалившейся чувственности винила она не себя, а Достоевского, к нему в её душе осталась теперь только ненависть.
Она посещала литературные салоны, общалась с известными писателями, общественными деятелями, революционерами, публицистами 1860-х годов, потом всё это ей опостылело. Решив заняться народным просвещением, она сдала экзамен на звание учительницы, уехала в село Иваново Шуйского уезда Владимирской губернии (будущий Иваново-Вознесенск) и открыла там школу-пансион, «образовательное заведение для приходящих девиц».
Однако слуги ненавистного самодержавия о ней не забыли. В архиве Третьего отделения сохранилась запись о девице Аполлинарии Сусловой, которая «известна за одну из первых нигилисток, открыто заявлявших свое учение». На неблагонадёжную были собраны сведения, показавшие, что за границей она была связана с Герценом и его «Колоколом», а кроме того, «носит синие очки, а волосы у нее подстрижены, в сужденьях слишком свободна и никогда не ходит в церковь». Немудрено, что явившийся вскоре из Шуи смотритель училищ без объяснений отобрал у неё «дозволение на открытие училища».
В какой-то период Аполлинария посещала открывшиеся в 1872 году курсы Герье, первое русское высшее учебное заведение для женщин, но учёбу забросила. Со временем взгляды её мельчали, интересы менялись. Трансформацию эту иронически- снисходительно отметил Герцен, назвавший её «вице-нигилисткой из Женевы». Теперь даже это определение можно было отнести к ней с большой натяжкой - она увлеклась личностью властной средневековой королевы Бланки Кастильской и надеялась на торжество Бурбонов во Франции. В ответ на увещевания сестры, к тому времени успешно практикующего в России врача, заняться чем-нибудь дельным (изредка они пересекались в нижегородском родительском доме) Аполлинария забирала свою постель и уходила ночевать к подруге.
С некоторых пор завязался в её жизни второй тугой узел. В череде всё более молодых мужчин, которых она себе выбирала для плотских утех, - а ей уже было под сорок, попался кудрявый рыженький гимназист. Они познакомились в 1878 году в гостях у Аллы Щегловой, которой он давал уроки, и Аполлинария, конечно, заметила, какое парализующее впечатление произвела на юного Василия её ещё не увядшая красота. Условности давно были ею отброшены, так что без лишних церемоний она шепнула ему однажды в гостях, чтобы приходил к ней ночью.
Их страстная связь длилась три года, молодой человек был уже студентом Московского университета. И закончился бы этот её роман, как и все предыдущие, если бы не пала на него тяжёлая тень Достоевского, его страстной, давно забытой ею любви. Жена Фёдора Михайловича, преданная Анна Григорьевна, в девичестве Сниткина («какая-то Брылкина», как презрительно аттестовала её Суслова), всё ещё дрожала перед властью над обожаемым мужем его незабываемой роковой Полины и не упускала её из виду. В какой-то момент до мнимой разлучницы дошло оскорбительное высказывание о ней этой «Брылкиной». Старуха, мол, Суслова завела роман со студентом, который до такой степени благоговеет перед Достоевским, что буквально поклоняется всему, к чему тот прикасался, а уж Сусловой-то Федор Михайлович и впрямь касался, причем неоднократно…
В обществе разразился скандал, видеться любовники больше не могли, и в Москву ничего не подозревавшему Василию полетело письмо взбешённой Аполлинарии, сообщавшей о разрыве отношений. Перехватив у кого-то 15 рублей, бедняга сломя голову примчался в Нижний Новгород падать в ноги, умолять, убеждать, что не всё потеряно, что всё ещё можно поправить.
Опомнился Василий уже после венца. Он ещё не закончил 3-го курса, ему было 24 года, ей 41, к семейной жизни она была абсолютно непригодна, детей иметь не могла, да и не хотела. Но для него тогда это было не важно, он любил её страстно, преданно, слепо. Однако дело-то всё в том, что случилась эта скверная история не с кем-нибудь, а с Василием Васильевичем Розановым, будущим выдающимся писателем и мыслителем, которому предстояло не только оказать поворотное влияние на русскую философскую мысль XX века, но кардинально изменить установившиеся в обществе взгляды на проблемы пола, таинство брака, деторождение, взаимосвязь религии и семейной жизни.
Неосознанное чутьё на выдающуюся личность, которую эта женщина опять накрепко повяжет, приковав к себе мучительным чувством, сработало безошибочно.
Брак их был обречён с самого начала, однако сложилось всё хуже, чем можно было даже вообразить. Аполлинария давно уже отбросила всяческие «пережитки и предрассудки», касающиеся семейных и моральных ценностей и обязанностей, отменила для себя нормы и приличия; она привыкла к неограниченной свободе и не собиралась встречаться с мужем трижды в день за обеденным столом, проявлять о нём бытовую заботу, разделять его интересы, вообще замечать его, если она в данный момент не в настроении и никого не желает видеть. Ни отказываться от новых романов, ни притворяться, ни прятаться она и не думала, что с успехом осуществляла.
В глубоко провинциальном уездном Брянске, куда по окончании университета в 1882 году Розанов был послан преподавать в мужской прогимназии, он ради заработка сразу же набрал максимум учебной нагрузки (к географии с историей прибавил ещё и латынь) и засел писать начатую ещё в Москве книгу «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки, как цельного знания». Подобное занятие весьма разгневало мадам Розанову, этот объёмный труд, как и увлечение мужа философией, она бесцеремонно признала «глупостью», сама же с первых шагов стала открыто эпатировать местное сонное захолустье.
Жили здесь бедно, лениво и праздно, излюбленным развлечением были картёжная игра да сплетни. А тут - одна только 17-летняя разница супругов в возрасте была для брянских обывателей скандалом. Впоследствии Василий Васильевич писал, что жена «натравливала на него прислугу, всех знакомых и сослуживцев», во главе которых сама лезла на бедного мужа, не брезгуя рукоприкладством, причём предпочитала впиваться в лицо всеми ногтями, «позорила ругательствами и унижением», «всякому знакомому показывала единственное адресованное ей письмо Достоевского, словно бы какой-нибудь орден», при этом «была невероятно грязна в речи, всё время поминая брюки, юбки» (понимать следует – «в брюках и под юбками».) «Зная, что это какая-то болезнь у неё, я именно в грязи бесконечно жалел её».
«Жили бесконечно плохо; мучительно, скандально». Аполлинария выдумывала чудовищные пороки, якобы свойственные близким ей мужчинам, при этом её любимой темой был инцест, кровосмесительные связи. Своим фантазиям она свято верила и делилась ими со встречными и поперечными. «Со всех сторон вступившиеся знакомые и родные, - вспоминал Розанов, - требовали, чтобы я справился с женой, убрал её, то есть в сумасшедший дом; что это преступление; но было так же невозможно справиться с нею, как с метелью в степи».
На фоне всей грязи, которой обливала она мужа, невинными выглядели предъявляемые ему, «подлому распутнику», обвинения в том, что он «женился на деньгах». В пику «ходившему в отрепьях» Розанову она демонстративно раздавала подарки, наряжалась в шёлковые платья и огненного цвета пальто, сообщала каждому встречному об очередном полученном от родителей денежном переводе. Потратиться же на свой гардероб Василий Васильевич, действительно, себе не позволял, потому что, не завоевав ещё имени в литературном мире, свой объемистый труд он мог издать лишь за собственный счёт. Ради этой-то цели, зарабатывая в те времена около 1600 рублей в год, он в продолжение четырёх лет ухитрялся ежемесячно откладывать по 25 рублей, пока не скопил 1037 рублей на издание 600 экземпляров своей первой книги.
Эпатировала местную публику Аполлинария также и тем, что таскалась в компании молодёжи - студентов и гимназистов, «в лес или в поле», отправилась с ними в огромное путешествие на лодках в Свенский монастырь. И это в возрасте 44-48 лет, когда она в матери этим юнцам годилась. Для уездных обывателей в те времена это было просто скандально.
«Так бы, верно, промучились мы до могилы…», писал Розанов, если бы не факт, который ему, недогадливому, представлялся «одной из чудовищных по нелепости выходок Сусловой», а в действительности был продуманным ходом.
На лето 1886 года Аполлинария пригласила погостить у них пасынка своей московской подруги - студента-юриста Онисима Борисовича Гольдовского. В Брянске молодой человек очень подружился с Розановым, разделял его философские интересы (у местной публики они вызывали одни насмешки), оценил его неординарный ум. Не избалованный вниманием к своим трудам, Василий Васильевич называл Гольдовского своим «духовным сыном», с благодарностью вспоминал, что этот «прелестный юноша» безвозмездно корректировал всю его огромную книгу «О понимании», взялся раздавать её в московские магазины на комиссию.
Гольдовский был редкостно красив, обаятелен, талантливо играл на фортепьяно. Его чувство к местной «прекраснейшей и поэтической девушке» Александре Петровне Поповой, студентке Санкт-Петербургской консерватории, было разделённым. Однако к любви их примешивалась горечь обречённости - он был евреем, а она дочерью местного священника. Но если бы только это!
В дело вмешалась Аполлинария. На прекрасного юношу она давно положила глаз. А тут добыча сорвалась с крючка – её откровенные притязания Гольдовский напрочь отверг, чем привёл хищницу в настоящее бешенство, она стала грызть стены. Однако влюбилась она безумно, «последнею любовью». Гольдовский вернулся в Москву, она же написала его мачехе, что Александра Петровна «из тех дев, которые умеют любить только в постели». Когда же эффекта это не возымело, «Суслиха», как с некоторых пор стал именовать её Розанов, истолковала это по-своему и, приплетя излюбленную идею-фикс об инцесте, сообщила отцу Гольдовского, что у сына якобы интимная связь с мачехой, её собственной подругой. Но и эта проделка не удалась, семья оказалась в высшей степени порядочной, папа Гольдовский даже не рассказал сыну об этой мерзости.
Но «Суслиха» не угомонилась. Как рассказывает Розанов, она выкрала у него письмо Гольдовского, «где он, по поводу университетских беспорядков, дурно выразился о начале царствования» Александра III, и от имени мужа переслала в Москву, жандармскому полковнику. При обыске у Онисима Борисовича найдены были две запрещённые брошюры, сам он был арестован и с марта 1888 года провёл в тюрьме два месяца. Но недаром со временем он стал блестящим адвокатом - выйти на свободу ему удалось, убедив дознавателей в том, что перехваченное письмо было написано в припадке болезненного раздражения. Не исключено, что сработало и отцовское денежное подношение.
Однако пошедшей вразнос «Суслихе» и этой мести было мало. В неистовой ярости она набросилась на мужа – больше было уже не на кого. Мало того, что бедного Василия Васильевича жандармы, как он сам выразился, «тягали на допросы», кипевшая злобой жена пыталась заставить его писать под свою диктовку другу-ученику Гольдовскому «подлые по содержанию письма». Когда же он отказался, заставила его прервать все контакты со своим «духовным сыном», прекрасно зная, как важно для мужа то, что Гольдовский взял на себя труд безвозмездно заботиться о продвижении в столичной книжной торговле его первого детища, философского труда «О понимании». За исполнением своего приказа Аполлинария хищно следила.
И надо же было так случиться, что когда, оказавшись проездом в Москве, Розанов не удержался и вызвал Гольдовского в гостиницу, чтобы узнать, как расходится его книга, случайным свидетелем встречи стал нижегородский знакомый Аполлинарии. Узнав о нарушении её запрета, «Суслиха», чья реакция на всё, что связано с Гольдовским, оставалась болезненно преувеличенной, окончательно порвала с супругом. После Гольдовского были у неё, конечно, и другие увлечения, но никто и ничто уже не затрагивали так сильно её сердца и ума, как этот человек. С тех пор свою жизнь она считала погубленной.
Уехала она из Брянска, конечно же, не одна, а вместе с бывшим гимназистом, учеником Василия Васильевича, теперь уже молодым преподавателем. А доверчивый муж, ничего не подозревая, выдал супруге 18 мая 1887 года билет на проезд и проживание во всех городах Российской империи, без какового отдельное обитание жены считалось в те времена незаконным. «Когда она отправилась к отцу в Нижний, - вспоминал Розанов, - она уже из Москвы написала мне бешеное письмо (а я проводил её на вокзал, и вообще она уехала мирно), чтобы я выслал ей вещи, etc. Больше я её не видел». Всё же на возвращение жены он надеялся – она ведь и раньше его покидала. Однако на этот раз решение было окончательным, Гольдовского она ему не простила.
Несмотря на все её «художества», Розанов любил жену, нуждался в её присутствии в его жизни, высоко ценил ее безупречный литературный вкус и оригинальные суждения. За год до смерти он написал: «С ней было трудно, но её было невозможно забыть». В безуспешной попытке вернуть Аполлинарию («Бедная моя Поленька! Кто же спасет тебя, кто же будет оберегать тебя!») он уже через месяц-полтора побывал в Нижнем у тестя, но жены не застал. Когда же под родительский кров «Суслиха», нагулявшись, вернулась и там поселилась, отец написал покинутому мужу: «Сатана и враг рода человеческого поселился ко мне в дом; на седьмом десятке лет не имею покоя и обвиняюсь в позорнейших намерениях, которые мне приписываются…»
Овдовевшего Прокофия Григорьевича «она постоянно подозревала в том, что он женится, - вспоминал Розанов, - и в этом смысле оговаривала перед знакомыми». Приписывала она отцу не только эти планы; оседлав свой излюбленный конёк, она обвиняла его ещё и в попытках инцеста.
Когда чары обольстительницы развеялись, Розанов стал судить о ней проницательно и трезво: «Она была нереализованным героическим типом “исторических размеров” и в другое время “наделала бы дел”. Надо было бы ей показать „кнут“ — и, в сущности, она стала бы „в стойло“. Такие люди — истязают, если их кто-нибудь не порет».
Для брянцев перипетии семейной жизни четы Розановых давно уже стали привычной темой городских сплетен и пересудов. Не желая оставаться посмешищем в глазах местных обывателей, а может быть, тщетно надеясь, что в другом городе воссоединиться с женой будет легче, Василий Васильевич перевёлся в Елец. И здесь ему впервые в жизни несказанно повезло.
Случайно познакомившись с Варварой Дмитриевной Бутягиной, женщиной удивительного спокойствия и ясности души, он не только проникся к ней чувством, встретившим взаимность, но в её семье, среди живущих в бедности людей, он впервые воочию убедился в существовании бесхитростных, любящих отношений, без тени злобы, и зависти. До появления в доме, где вместе с маленькой дочерью и престарелой матушкой жила эта молоденькая вдова, Василий Васильевич вообще не видел семейной жизни, исполненной кротости, гармонии, доброты, умения быть счастливыми потому только, что ни перед кем не виноваты и никому не завидуют. Его, поруганного и униженного, эта женщина пожалела и полюбила, их союз был крепким, счастливым, плодоносящим, но далеко не безоблачным.
В 1891 году они соединили свои судьбы, с 1893 года жили в Петербурге, а обвенчаны были ещё в Ельце, но тайно - Аполлинария не дала и упорно не давала Розанову развода. Пребывать в статусе мужней жены ей было комфортно, тем более, что по православным законам брак их мог быть расторгнут только по причине прелюбодеяния, а выставлять на обозрение своё «грязное бельё» она не собиралась. Очередной отказ «Суслиха» повторила даже когда через много лет Варвара Дмитриевна опасно заболела, и над пятью их с Василием Васильевичем «незаконнорожденными» детьми и приёмной дочерью от первого брака нависла угроза сиротства.
Единственное, в чём она милостиво уступила в 1904 году брошенному 17 лет назад мужу, было разрешение усыновить его собственных детей. Чиновника же Священного Синода, по учебникам которого учились все дети царской России, Валентина Александровича Тернавцева, специально приезжавшего к ней в Севастополь, чтобы уломать дать развод, она имела наглость поучать словами Евангелия. В ответ на его уговоры, поджав губы, ханжески процедила: «Что Бог сочетал, того человек не разлучает». Как говорится, чья бы корова мычала.
Последний отказ она выдала в 1916 году. В течение более 30 лет, протекших после того, как эта женщина физически «разлучила» себя с кем Бог, а скорее, Дьявол, её «сочетал», она не могла не знать, какую известность приобретал тот, чью фамилию она по-прежнему носила, но сочинения Розанова продолжала считать «глупостью».
Сомнительно, чтобы за все эти долгие годы столь упорная в своих предпочтениях Аполлинария отвела свой несытый взор от приобретавшего всё более уважаемое имя блестящего адвоката и общественного деятеля Онисима Борисовича Гольдовского, в особенности после его наделавшей шума женитьбы. Могла ли она упустить из виду, что его избранница, успешная писательница Рашель Хин была старше него?
Родители этих новобрачных, выходцы из черты оседлости, были интеллигентными состоятельными людьми. Их дети познакомились ещё в гимназические времена. И он, и она отличались деятельной преданностью еврейскому народу, поэтому в некотором смысле сенсацией было то, что оба перед бракосочетанием перешли в христианство, причём избрали разные конфессии. Рашель Мироновна остановила свой выбор на католичестве, в котором её еврейский брак с не дававшим ей развода Соломоном Фельдштейном терял законную силу, а Онисим Борисович предпочёл протестантство, которое не требовало водного крещения, поклонения иконами пр.
Вместе с возможностью жениться на своей избраннице (после второго замужества она стала именоваться Хин-Гольдовской) предпринятый шаг освобождал Онисима Борисовича и от существовавших для евреев-адвокатов ограничений, что позволяло перейти из помощников в полноправные присяжные поверенные. Однако извлечь материальные выгоды из вынужденного крещения он посчитал ниже своего достоинства и остался в звании помощника до самого конца 1905 года, когда стал присяжным поверенным на общих с другими адвокатами-евреями основаниях. Гольдовский всегда настойчиво подчеркивал свое еврейство, в 1904 году в Берлине издал книгу «Евреи в Москве: Страница из истории современной России».
Имя в обществе он приобрёл благодаря не одному лишь своему блестящему красноречию, но также и участию в знаменитых судебных процессах начала века, был защитником 99 боевиков революционных партий, участвовавших в московском вооруженном восстании 1905 года.
Любопытно, что в оправдательной аргументации Гольдовский, как и в своём собственном случае (арест по доносу Аполлинарии), ссылался на возбуждённое психическое состояние подзащитных, убеждая суд трактовать их показания как искажённую «увеличенную копию действительности». Указывал на «эффект толпы», понижающий умственные способности её участников и возбуждающий эмоциональную сферу, а шокирующие суд высказывания обвиняемых пытался представить как результат непонимания ими серьезности происходящего. Свою защитительную речь Гольдовский закончил, увы, не услышанным призывом: «Довольно зла и мести. Кровавые реки имеют особенные свойства, вопреки законам природы они бегут вспять, и всякое накопление зла оказывает этому роковое содействие».
Участвовал Онисим Борисович и в защите бывшего директора департамента полиции А.А. Лопухина, известного разоблачителя предательской деятельности Азефа.
Однако в интеллигентских кругах Москвы Гольдовский был популярен не только как преуспевающий адвокат и известный левокадетский деятель, но и как муж Рашели Мироновны Хин, крупной русско-еврейской писательницы, яркого драматурга, блистательной мемуаристки. Она печаталась в ведущих изданиях, ее пьесы шли на сцене Малого театра, завсегдатаями её московского литературного салона были В.С. Соловьев, Л.Н. Андреев, М. Горький, А.Ф. Кони, А.Н. Толстой и др.
Она училась в Коллеж де Франс, живя в «русской колонии» в Париже, была знакома с Флобером, Золя, Мопассаном, Толстым и Тургеневым. Произведения этих знаменитых писателей она позднее переводила, оставила воспоминания о своём знакомстве с Тургеневым. Имя ее обессмертил Максимилиан Волошин, посвятив «Р.М.Хин» ставшее хрестоматийным стихотворение, которое уже в наше время (1975 г.) положено на музыку и открывает известный альбом Давида Тухманова «По волне моей памяти»:
Я мысленно вхожу в ваш кабинет...
Здесь те, кто был, и те, кого уж нет,
Но чья для нас не умерла химера,
И бьется сердце, взятое в их плен...
Бодлера лик, нормандский ус Флобера,
Скептичный Франс, святой сатир Верлен,
Кузнец Бальзак, чеканщики Гонкуры...
Их лица терпкие и чёткие фигуры
Глядят со стен, и спят в сафьянах книг
Их дух, их мысль, их ритм, их бунт, их крик.
В своих художественных произведениях Хин-Гольдовская неоднократно затрагивает тему крещения. Примечательно, что в отличие от неё самой, формально принявшей христианство, положительные герои ее произведений, поставленные перед подобным выбором, от крещения категорически отказываются, даже если это, как и в её случае, вызвано причинами «романического свойства». Напротив, героев, обратившихся в христианство (в особенности, из прагматических и карьеристских соображений), она открыто порицает.
Принесло ли Аполлинарии душевное облегчение известие о том, что Рашель Мироновну Гольдовский впоследствии оставил? - но позднее он женился на талантливой молодой скрипачке Лие Любошиц, родившей ему троих детей. По законам какой бы религии ни пришлось оформлять этот развод и заключать новый брак, в решении подобных дел Онисим Борисович новичком не был. Еще в 1905 году он помог выдающемуся музыканту Сергею Кусевицкому заключить соглашение с не желавшей давать ему развод артисткой кордебалета Большого театра. За рубежом оно добром аукнулось покинувшей в 1921 году с детьми Советскую Россию Лие Любошиц, которая в конце концов обосновалась в Филадельфии, где пишутся эти строки, преподавала в Музыкальном институте Кертис и возглавляла одноимённый струнный квартет.
До этих событий Аполлинария не дожила, она скончалась в Севастополе в 1918 году. А развод её с Розановым был узаконен лишь в 1917 году, на Поместном Соборе! Не удивлюсь, если смилостивилась она, лишь когда после крушения царизма числиться женой открытого монархиста Розанова стало опасно.
Под старость эта нигилистка и ниспровергательница государственных основ, распевавшая когда-то «Марсельезу», завершила свой путь замысловатым политическим кульбитом - примкнула к отстаивавшим незыблемость самодержавия черносотенцам Объединения «Союз русского народа», занимала даже пост товарища председателя севастопольского отделения этой одиозной организации.
Не привела ли её в ряды этого открыто антисемитского движения неутолённая страсть к Гольдовскому, жажда отомстить ему теперь уже через всех евреев? Как видим, унаследованное от отца необыкновенное упорство в достижении поставленной цели применила она по недостойному адресу.
А что же другая дочь почтенного Прокофия Григорьевича? Каков был итог её жизни, как распорядилась она доставшейся ей мощной наследственностью? - Судьба Надежды Прокофьевны Сусловой (со времён учёбы в Швейцарии уже Эрисман) вела её от свершения к свершению.
Несмотря на то, что при вручении ей в Цюрихе диплома о докторской степени «по медицине, хирургии и родовспоможению» профессор, заведовавший кафедрой хирургии, заявил, что гипотезу о неспособности женщин к наукам можно считать опровергнутой, на родине ни к преподавательской, ни к научной деятельности допущена Надежда не была. Вернувшись в Россию вместе с мужем, убеждённым социалистом Гульдрейхом Эрисманом, она стала единственной в Петербурге, а затем в Нижнем Новгороде женщиной, имевшей успешную врачебную практику. Супруг её (здесь он стал именоваться Фёдором) разработал основополагающие принципы общественной гигиены и создал целое направление в медицине.
Их семейная жизнь не сложилась. Увлёкшись профессором гистологии Александром Ефимовичем Голубевым, Надежда, чьи взгляды на женскую эмансипацию не были, как у её сестры, карикатурными, не побоялась открыто жить с любимым в гражданском браке. В продолжение 5 лет душевно страдавший Эрисман не давал ей развода, умоляя вернуться, так что и в её жизни был свой достойнейший Фёдор, получивший по её вине свою порцию мучений. Однако этим сходство с Аполлинарией ограничилось.
Главным делом Надежды стало создание фельдшерских курсов для женщин. Незаметно для властей это открытое ею при Екатерининской больнице учебное заведение трансформировались в курсы учёных акушерок при Медико-хирургической академии, по сути - настоящее высшее учебное заведение, хотя и не обеспечивающее право врачебной практики. Весной 1876 года, благодаря таланту, упорству и врождённой настойчивости Надежды Прокофьевны, на этот раз на базе Николаевского военного госпиталя открыты были официальные Высшие женские врачебные курсы, а в 1880 году их выпускницам было высочайше соизволено присваивать звание «женщина-врач».
И хотя неожиданно в 1881 году военным ведомством это учебное заведение было закрыто, через шесть лет после нескончаемых бюрократических проволочек в Санкт-Петербурге был, наконец, открыт женский медицинской институт, единственное учреждение подобного рода во всей Европе. Мечта этой настоящей подвижницы открыть женщинам путь в медицину осуществилась. И добилась этого бывшая крепостная графа Шереметева.
В 1885 году Надежда Прокофьевна официально стала женой Голубева и переехала в Крым, в его имение под Алуштой. Здесь она на деле смогла осуществить идеи, усвоенные в её народовольческой молодости - бесплатно оказывала медицинскую помощь жителям окрестных деревень, причём за выписанные лекарства расплачивалась сама, в своём имении устроила школу для сельских детей. Развернула также благотворительную деятельность - пожертвовала крупную сумму на строительство гимназии в Алуште, материально поддерживала воинов, пострадавших в русско-японской кампании.
Испытав все тяготы Гражданской войны, голод и лишения, Надежда Прокофьевна Суслова, теперь уже Голубева, умерла в нищете весной 1918 года. Похоронить её пришлось босой…
А что же её в своём роде тоже выдающаяся сестра Аполлинария? - Её неординарная личность оставила болезненный след в судьбах гигантов русской культуры - Фёдора Достоевского и Василия Розанова, страстно любивших её и из-за неё страдавших. Наложила она также отпечаток на жизнь далеко не рядового общественного деятеля Онисима Гольдовского, который по её милости, пусть и не равным образом, пострадал, правда, в его случае - от её обрушившейся на него неразделённой страсти.
В памяти людской Аполлинария Суслова запечатлелась своеобразно: в русской литературе послужила прототипом совершенно новых, бунтующих инфернальных героинь, а в жизни запомнилась как деятельная и особо успешная мучительница.
Библиография
Арсеньева Елена. Музы великих писателей. Фуриозная эмансипантка (Аполлинария Суслова - Федор Достоевский), Knizhnik.org.
Бердников Лев. Рашель Хин-Гольдовская: крещение в жизни и в литературе. Журн. «Лехаим», июль 201, 7(231).
Википедия. Хин-Гольдовская Рашель.
Гиппиус Зинаида. Таинственный странник //В кн.: В.В. Розанов. Pro et Contra. РГХА, СПб,1995.Т.1.
Гроссман Леонид. Литературные биографии. https://books.google.com/books?isbn=5457260666
Лившиц Владимир. Я мысленно вхожу в ваш кабинет... www.berkovich-zametki.com/2014/.../VLivshic1.php Jan 24, 2014.
Невская Елена. Разум и чувствительность. Журнал «Вокруг света», Февраль 2003.
Николюкин А. Н. - Розанов. ЖЗЛ 2001.
Обуховская Людмила. Одна Родина. Надежда Суслова: «За мной придут тысячи...» Информационно-аналитическая служба Русская народная линия.
Розанов Василий Васильевич: рубеж веков – рубеж менталитета. “Выходец из мерзости запустения”. [RTF] vmeremina.ru/liter/Lit2_02.rtf
Сараскина Л.И. Возлюбленная Достоевского: Аполлинария Суслова: биография в документах, письмах, материалах (1994).
Соловьёв Юрий. Брянские приключения «русского Ницше». ТЕМА Брянска Номер 09 (71), 2013.
Суслова А.П. Годы близости с Достоевским (1928).
Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон. 1890-1907.
Юзефович Виктор. Переписка С.С. Прокофьева с С.А. и Н.К. Кусевицкими. 1910-1953, Журн. «7 искусств» № 5(18) - май 2011.
Розалия Михайловна Степанова окончила Московскую Академию Нефти и газа, а также Московский филиал Нью-Йоркского института Touro College, получив степень бакалавра искусств в области иудаики. По прибытии в США в 2000 г. и вплоть до сегодняшнего дня читает серию лекций по широкому спектру мировой культуры в её соприкосновении с еврейством, а также ведёт семинар по глубинам иудаизма в компьютерный век. В 2007 г. в Нью-Йорке вышла в свет её книга «Горсть накалённых слов».
