Бывает так, что пламенная душа, вырвавшись из физической оболочки, казалось бы навечно, - вдруг, через много столетий, просыпается в другом обличье. И начинается не менее яркое горение. Душа столь же страстно сызнова переживает те же родственные чувства, что и в первой жизни, словно получив их по наследству. Историю одной души в двух разделённых столетиями эпохах, совершенно правдивую, я попытаюсь вам поведать.
Жил-был во второй половине XV века Поэт. История не сохранила потомкам ни его имени, ни ранней биографии. Да и поздняя весьма отрывочна. Известно лишь, что в то благословенное Аллахом время при дворе ширваншахов Дербенди, что удобно приютился на берегах Каспийского моря, вдруг засверкала поэтическая звезда, и дивные лучи осветили небольшое государство.
Роняя розы, рубиновые слёзы,
А может быть благоухающую кровь.
Венцом томленья, цветов печали
Не соберут их чаши вновь.
За словом слово свежо и ново
Роняю в мавзолей стихов.
Упавших песен уж не поднимет сердце
Как не вернёт вчерашних снов.
(Все стихи в переводе Т.А. Шумовского)
В описываемое время царствовал в Ширване шах Фарух Йасар. Страна расширялась и процветала. Прежний шах перевёл столицу султаната из Шемахи в Баку, быстро растущий город на перекрёстке морских и сухопутных торговых дорог. Новая столица обустраивалась дворцами и мечетями. Её опоясывали высокие стены в три ряда, между которыми тянулись глубокие рвы, соединённые с морем. В цитадели теснились дома вельмож. Над ними возвышался огромный дворец шахиншахов.
Когда спадала дневная жара, во дворце устраивались шумные диваны. Ценил Фарух Йасар философию и науку, не отказывая и в удовольствии услаждать взгляд и слух танцами рабынь, звучными пышными элегиями и газелями соревнующихся поэтов и предсказаниями астрологов, восхваляющих процветание страны и мудрость правителя. Но вскоре диван молодого султана тускнеет. Умирает любимый придворный поэт престарелый Бадр Ширвани, а вскоре смерть настигает и звезду дивана, философа и астронома Саида Иахья.
Вот тут и приводит ко двору шаха его брат эмир Манучихр малоизвестного поэта, представляя как Атааллаха Аррани, родом из маленького степного городка Аррана на берегах Куры. Горькое, голодное, безрадостное детство в большой семье, как вспоминает впоследствии поэт. Оно внезапно окончилось, когда его взял в Шемаху после смерти родителей бездетный родственник, писец из канцелярии местного правителя. Вероятно, там Атааллах окончил медресе, и там же проявился поэтический дар, привлекший к нему внимание брата шахиншаха. Вероятно и то, судя по стихам, что новые родители поэта были людьми образованными, воспитавшими сына в идеалах добра и справедливости.
Молодость и надежды бурлят в крови поэта. Не сдерживаемая смелость иронических строк привлекает к нему друзей из круга золотой молодёжи, окружающих трон. Блистательный, острый и язвительный язык Атааллаха быстро возносит его в ближнее окружение молодого султана, любящего потешаться над вельможами, которых высмеивает поэт. Но это же становится и причиной возникновения врагов. Пока тайных, плодящих слухи о развратности поэта, его безбожии. Вскоре собрание факихов, мусульманских законоведов, грозно предупреждает поэта о недозволенности его мыслей, и лишь благосклонность шаха пока спасает Атааллаха.
Он приобретает славу поэта застольных радостей и любовной лирики. Прославляет ощущения случайной любви, призывает ловить минуты счастья, не омрачать дни мыслями о загробной жизни.
Когда двоих сближаются уста,
Плетут венок у алой розы рта
Вино и мёд, желанье и покорность,
Огонь и вихрь, порыв и красота.
С темницы дня упал замок,
Струится золотом восток.
На розовой груди рассвета
Трепещет огненный сосок.
Тревожным сном близка гроза.
Ночных цветов полны глаза.
И на ресницах спящей розы
Благоуханная слеза.
Целуй! Пока пылаешь вся дрожа.
Целуй! Пока твоя любовь свежа.
Целуй! Пусть нам завидует монашка
И постаревший в юности ханжа.
И молитвы и вино
Мне наскучили давно.
Без любви нам в жизни холодно
И пустынно и темно.
О любви не говори,
Слов ненужных не дари.
О любви мне скажет тело
Цвета утренней зари.
К ноздрям зенита раб-восток
Вздымает солнечный цветок.
Всю глубину и синь зенита
Творец для глаз твоих совлёк.
Ты склонила на стол сеновалы янтарных волос
Наступили раздумья и мрак, и мерцание рос.
Предзакатное небо на синюю скатерть залива
Уронило шафран и тяжелое золото кос.
Ты вся горишь от ласк еретика.
Так вот где ключ от твоего замка!
Ты сбрось одежды, чтоб не запылали
На жарких бёдрах легкие шелка.
Вот гроздь и девушка - в них кровь
Одна и та же - ты не прекословь.
Один и тот же хмель нам сыплют, зрея,
И гроздь - в вино, и девушка - в любовь.
Хмельные губы светятся вином
Или вино пылает их огнём?
Или восход их разрумянил жарко?
Или отсвет кипенья роз на нём.
Сонмы звёзд - какая им цена:
Это жемчуга морского дна?
Или это угли из жаровни
Невзначай рассыпала луна.
До последнего вздоха - расцветая, живи!
До последнего взгляда - наслажденья лови!
Этот узкий бокал торопящейся жизни
Переполни искрящимся светом любви.
Поэт чрезвычайно любопытен. Путешествует по Ширвану, знакомится с купцами из Персии, Трапезунда, Кафы, таинственной Индии, увлечённо интересуясь образом жизни и религией далёких стран. Узнаёт о богооткровенных текстах Веды, о жизни Будды Гаутамы, о брахманах, кшатриях.
Знакомится и с парсийскими купцами, поклонниками Заратуштры. Их много в Ширване. Парсийские жрецы, проповедующие Веру в очищение мира, в обязательное становление человека в добре, особо интересуют Атааллаха. Часто общается с верховным жрецом парсов Мир Сайидом и в долгих беседах узнаёт об истоках веры, возникшей тысячелетием ранее на берегах северных рек Итиля и Камы среди неведомых праславян. Кто они, эти северные исполины? - размышляет поэт.
И тут судьба сводит Атааллаха с потомками праславян, появившихся в это время в Баку.
“Глубокомысленный, дальновидный и осторожный политик” Иван III, нащупывая на юге союзников против Золотой Орды и богатых торговых партнёров, посылает ко двору Фаруха Йасара посольство во главе с думным дьяком Василием Паниным с богатыми дарами.
В числе посольских и купец из Твери Афанасий Никитин. Ловкий и грамотный коммерсант, до того нередко посещавший генуэзскую Кафу, знающий языки и успех в коммерции. Его роль в посольстве официально экономическая, но позволительно предположить, что более разведывательная. Узнать о путях-дорогах в Персию, познакомиться с богатыми и влиятельными купцами, проведать их интересы и возможности, заинтересовать торговлей с Московией.
Будучи принятым при дворе шахиншаха Афанасий несомненно знакомится с весьма осведомлённым придворным поэтом. Афанасий старается заполучить достоверные сведения о тесноте дипломатических связей, о переговорах Ширвана с татарами Орды, османами и Персией. Ну а поэт... Его толкает, конечно, любопытство и жажда познаний о неведомой и невероятно далёкой стране славян, процветающей где-то на прародине парсов.
Позволительно предположить, что они сдружились, будучи молодыми, жизнерадостными, удачливыми людьми. Возможно предположить, что душа поэта обращается именно к Афанасию в словах:
Но может быть мой донесётся голос
К другим векам. И новый муж стиха
Вспоит своих поэм упругий колос
Живой водою моего стиха.
Афанасий лёгок на язык, умеет живо говорить, перемежая шутками и прибаутками рассказ, поражая богатое, легко проницаемое, доверчивое воображение поэта, заряжая бесхитростную душу неистовыми славянскими генами.
- Пушистые снега на долгие месяцы ковром покрывают огромные пространства, - живописал купец поэту. - Проехать можно только в санях, запряженных тройкой резвых коней. Едешь день, другой, пятый среди безлюдной бело-зелёной равнины или вдоль русла реки, обрамлённой безмолвной, бесконечной, дремучей тайгой. В тишине слышен скрип деревьев и таинственные посвисты. - Здесь купец выкатывал от испуга глаза, прикрывая ладонями рук. - Это сказочный леший бродит в лесу и попискивает, почёсывая шкуру о стволы. Вдруг выскочит ошалевший заяц, которого вспугнула татарская Баба-Яга, взлетая на ужин к соседке. Со сна мечется заяц меж кустов, затем кубарем скатывается к реке и замирает в торосах довольный, что не попал на ужин. - Атааллах, не зная верить или не верить, но видя сквозь пальцы смеющиеся глаза купца, закатывается от громкого детского смеха.
Время их знакомства совпадает с самым счастливым и безоблачным периодом жизни поэта. Он влюбляется неистово и глубоко.
Царствуй ночь! Не надо дней.
Мне во тьме всего светлей:
Мне в глазах Илен сияет
Солнце юности моей.
В твои слова и мысли, в ум и тело,
В глаза и губы, негу тайных лон,
Во всё твоё ревниво, гордо, смело
Сегодня я, пылающий, влюблён.
В синих глазах и отлив и прибой,
Моря и неба простор голубой.
Доброе утро. Светлое утро.
Пусть и под вечер будет с тобой.
Вошла в меня больным цветком,
Душистым разрослась венком,
И навсегда во мне раскрылась
Благоуханным цветником.
Тебя я увидел - и вновь
Проснувшейся страстью взволнована кровь,
И снова несу в растревоженном сердце
Надежды и муки, печаль и любовь.
Женщина, её звали Илен, вероятно из гарема знатного сановника, вероятно грамотный, мыслящий человек, остро ощущающий невыносимость своего положения. Она ищет выход.
И находит, полюбив Поэта, открыв ему сердце. Тайные встречи, горечь расставаний, предчувствие беды обостряют чувственность “царедворца-невольника”. Страсть достигает немыслимой высоты, когда приходит известие о смерти Илен. И льётся безмерная печаль, а затем каскадом - злые гражданские, философские стихи. Поэт их прячет, но в минуты бесед с друзьями, опьянённый вином и любовью, выплёскивает наружу.
Не умерла возлюбленная, нет.
Она вбежала в дом сестёр комет
И в звёздный час, как ранее, струится
Из глаз её меня пленивший свет.
Я хожу и твержу - умерла, умерла, умерла.
Ибо розу-тебя бестелесная тень сорвала.
И рассвета роса не умчалась к полдневному солнцу,
А с твоих лепестков, как слезинка с ресницы, стекла.
Она с улыбкой ясной вступила в мир теней,
Как будто гомон жизни навек остался с ней.
Она уснула тихо в руках любви и веры,
А мы их растеряли и плачем перед ней.
А слухи ползут, собираясь в чёрные клубки жалящих змей, и всё чаще кусают уши “доброго” шаха. Он безбожник, он высмеивает власть шаха, попирает законы шариата, проникает в гаремы и, о ужас, разглашает тайны двора в беседах с иноверцами, посланниками царя Ивана III. Он враг трона, призывает народ к непослушанию, к свержению Аллахом предначертанного порядка.
Помесь волка и овцы,
Наглецы и подлецы,
Над одними, под другими
Научите жить, отцы.
Мулла зовёт на добрые дела…
Не говори. что он глупей осла,
Расчётлив он, живёт как первый грешник,
А вступит в рай - на то он и мулла.
Ревнители покоя Шемахи
Давно мне казнь пророчат за грехи.
Но что мне смерть, когда как птицы рвутся
Из сердца в вечность новые стихи.
Нас пастыри наши пасут, как овец.
Не ждёт ли покорных овечий конец?
Дурак рукоплещет, а умный трепещет:
Опасно, когда рукоплещет глупец.
Телохранителей у шаха не перечесть.
И не одна в Ширване плаха у шаха есть.
Кто не согласен, тот опасен. О жалкий шах!
Не от закона, а от страха родится месть.
Шах и его рабы не знают сна:
Лжи и крови измерена цена.
Уж не народа - друг друга боятся!
Умри держава! Ты обречена.
Терпение грозного Фаруха Йасара лопается, поэта хватают и после впечатляющего гражданского суда на базарной площади, где сжигают свитки стихов, бросают в казематы тюрьмы. Посольство Василия Панина спешно покидает Баку, а следы Афанасия Никитина теряются в Мазендеране (Персия), куда он успевает отплыть на торговом корабле под видом парсийского купца. Его дальнейшая судьба общеизвестна. Скитания по Персии, Индии и возвращение усталым и больным домой. Он умирает под Смоленском, чуть-чуть не дойдя до берегов родной Волги.
Судьба Поэта более безрадостна. Долгие годы одиночества в азиатской тюрьме, глубоком колодце, освещаемом солнцем на час-другой, для честолюбивого поэта, привыкшего к славе, познавшего свой дар, не могли истребить потребность творить. Память талантливого человека постоянно рождает мысли (в данном случае стихи) и навечно заносит в клеточки души. Они не умрут, и даже через столетия, волею Творца, передадутся душе другого человека. И тот повторно переживёт те же события - взлёты и падения, славу и унижения. Но всё же сумеет расшифровать код клеточек и передать мысли-стихи своему и последующим поколениям.
В темнице Атааллах запоминает всё новые и новые стихи. Естественно другие - гражданские, философские, заполненные надеждой увидеть светлый и добрый мир, пронизанные Любовью к единственной Женщине, незабвенной Илен. И надежда однажды осуществляется. Шах вспоминает через долгие годы Поэта и отпускает паломником в Мекку к священной Каабе.
Страх перед смертью - преходящий страх.
Земля всосёт и перемелет в прах
И светлый мозг, впитавший мудрость мира,
И тяжкий вздох, застывший на устах.
Поэмы Аррани, ты видишь, точно реки.
У каждой свой исток, свой путь и берега,
Их свежесть у людей приподнимает веки,
В них сердце отмывают - и навеки
Становится сердцам свобода дорога.
Да, будет день и час настанет,
Когда огнём моим горя,
Последний раб с мечом восстанет
На всё поправшего царя!
И если в слове ярость жала
Всегда останется жива,
Разящей тяжестью металла
Ворвутся в мир мои слова!
Тускнеет блеск ума, охладевает пыл.
Я выжег сам себя, я выбился из сил.
Устал я, изнемог и безразлично мне
Всё сущее на той и этой стороне.
Я делал всё, что мог. Я делал свыше сил.
Я кровь свою в свои стихи вмесил,
Натягивал себя упруже тетивы…
Я сделал всё, что мог. Но что хотел - увы!
Через несколько лет скитаний по святым местам поэт возвращается в родную Шемаху. Возвращается через Трапезунд и Грузию. И там, в Грузии, судьба сводит его с... Афанасием Никитиным. Это, конечно, лишь гипотеза. Но ровно тем же путём и примерно в те же годы (точных сведений нет) возвращается в Московию и славянин. На последних, размытых и сильно обтрёпанных страницах его дневника есть слова, что на пути из Трапезунда в Кафу (Крым) разыгралась страшная буря и корабль прибивает к берегам Имеретии (Поти), где происходит невероятная встреча… С кем? Тут запись обрывается.
Достоверно известно, что Атааллах Аррани достигает Шемахи, где вскоре и умирает. Приблизительно в 1480 году. Друзья, стараясь сохранить память о гениальном поэте, тайно, боясь шахского возмездия, собирают и переписывают его стихи (те, что сохранились) и закладывают, вместе со стопкой древних коранических псалмов, в гробницу-мавзолей почитателя поэта, умершего в эти же дни великого учёного и знатока Корана, ставшего впоследствии святым - Элламе Мухаммед Салеха Эль-Мудариса.
Проходит почти 450 лет. Мавзолей мирно почивает под палящим солнцем на окраине Шемахи. Наступает Великое Смутное время в Российской империи. Волны политических раздоров и религиозных смут достигают берегов Азербайджана и пытаются снести всё старозаветное, в том числе и мавзолей Элламе Мухаммеда. Им это удаётся.
Но проходит короткое время, волны стихают и на фундаменте мавзолея благодарные люди возводят здание мечети, Эльшан-мечети, а сама гробница святого поднимается из полуподвального помещения наверх. Первое время за ней ухаживают, но советская власть старается всячески приглушить религиозное рвение верующих, и мечеть, а следовательно и гробница святого, вновь вступают в полосу забвения… Теперь уже короткого забвения.
Мировая война, родившая Великую Смуту, всколыхнула многочисленные народы российской империи. Спасаясь от бед, помчались они в разные стороны в поисках укромных, тихих и сытных уголков. Вот так в 1916 году попадает в сонную провинциальную Шемаху, окруженную поясом кладбищ, семья небогатого банковского служащего, дворянина, католика, поляка Адама Шумовского, ранее жившего многие десятилетия в Житомире Волынской губернии. В семье растут три сына. Младшему, Тадеушу, три года. В Шемахе он поступает в советскую школу, где большинство учителей мусульмане, вынужденно скрывающие и древнюю историю родного края и свою Веру.
Я не мистик. Половину жизни профессионально прошагал по лесам, полям и горам России и прилегающих стран. Лишь к поздним зрелым годам с трудом вместил в сознание понятие души и реинкарнации. Потому что нередко видел (читал) отчаянные факты, необъяснимые наукой и логикой. Один из них тот, о котором пишу. Ну ничем иным, кроме как реинкарнацией души арабского поэта, нельзя объяснить факт приезда Шумовских именно в Шемаху и жадное, острое любопытство, буквально необъяснимую тягу (по его собственным словам) мальчика-католика-славянина именно к мусульманскому Востоку.
И ещё. С раннего детства проявившуюся предрасположенность Тадеуша к поэзии, к красоте Природы. Да, волею Творца клеточки души Атааллаха Аррани, переполненные напряженным трагизмом жизненного пути, попадают в физическую оболочку Тадеуша Шумовского. Через почти 500 лет. Для Творца - это миг. И вот, Его пожеланием и тайными молитвами почитателей Прекрасного душа Аррани восстала из забвения.
Жадное любопытство Тадеуша почувствовали учителя и, вероятно, немало удивившись, стали всячески потворствовать мальчику, рассказывая, снабжая книгами и обучая древнему языку. А ещё в банке, где работал отец Тадеуша, служил с царских времён некий Али Наджафов или, как ласково все называли, Али-даи (дядя Али), хранивший в памяти всю историю древнего города. Он прикипел к мальчику чуть ли не с пелёнок, и его рассказы постоянно побуждали интерес Тадеуша к походам с другом Халилом по сокровенным местам старого города.
Случилась трагедия, когда Тадеуш заканчивал школу. Внезапно умирает отец, и жизнь сразу становится трудной. Старшие братья покидают Шемаху, уезжая в столицы России учиться. Самый младший поступает в Бакинский техникум, не оставляя мечты об арабистике. Они в конце концов заставляют его бросить техникум и в 1931 году податься в Ленинградский институт живых восточных языков, а затем перевестись через год в Историко-лингвистический институт. И вот здесь душа Аррани, наконец, полностью овладевает сознанием поляка, и теперь уж не оставит его до конца жизни.
Она и заставляет студента четвёртого курса внезапно приехать жарким летом в Шемаху. Именно душа Аррани принуждает. Ведь двумя годами ранее умерла мама, одиноко жившая в Шемахе, и на похороны Тадеуш не приехал, а сейчас, на летние каникулы, мысли вдруг понесли его в Шемаху, где уже не было ни родных ни близких. Он бродит по улицам, посещает школу, банк, дом, где жила семья, но ноги несут на старое мусульманское кладбище, к старой мечети.
Там и происходит “встреча” Атааллаха Аррани и Тадеуша Шумовского. У саркофага святого Элламе Мухаммеда. КТО-ТО к приходу Тадеуша вытащил из гробницы свитки стихов (это уж точно мистика), бережно перевязанные лентой крест-накрест, и подложил в нишу стены возле гроба, а над ними зажёг “трепетный свет лампы” (это слова Шумовского), чтобы вошедший увидел свитки. Сердце Тадеуша учащённо бьётся. Мысли, восторженные и тревожные, настолько овладели душой студента, что по приезде в Ленинград он уже ни о чём не может думать - лишь о переводе стихов на русский язык.
За полтора года напряженного труда студент-выпускник труднейшего арабского факультета переводит большую часть дивана ставшего ему родным ширванского поэта. Радость захлестнула теперь уже учёного-арабиста. Он подарит миру забытое имя гениального Аррани. Восторженное честолюбие заставляет метаться по литературным собраниям, дискуссионным клубам и просто квартирным застольям товарищей в северной столице, декламируя любовные, но более обличительные газели Атааллаха, забывая об осторожности. Как и Аррани столетиями ранее.
Дальше случилось то, что произошло с Атааллахом Аррани и, естественно, не могло не случиться с Тадеушем Шумовским, вобравшим его душу. За четыре с половиной столетия ничего не поменялось в деятельности диктаторов. Удержать власть можно только жестокостью и кровью. Зимой 1938 года Шумовского и его друзей, в том числе и его друга Льва Гумилёва, хватают чекисты, приписывая им руководство молодёжным крылом мифической партии прогрессистов, и на долгие 18 лет (с небольшим перерывом) концентрационные лагеря памятной миллионам советских людей ледяной Воркуты становятся чёрным домом для восторженного юноши.
Но не только это поражает граждан моего и последующих российских поколений. Мы свыклись с этим явлением. Поражает судьба стихов ширванского поэта. При обыске энергичные чекисты не обратили внимания на тетрадки, исписанные красивой арабской вязью, и листы с переводами стихов. Они долго пылились в одинокой комнате университетского общежития, а когда пришла страшная блокада Ленинграда, были благополучно сожжены в печке-буржуйке страдающими от холода соседями.
Вот тогда и пришло время и место подвига. Время было длинное (18 лет), а место - уж куда “спокойнее и однообразнее”. Узкая койка в длинном бараке. Двенадцатичасовой рабочий день на сверхголодном послевоенном склизком пайке, когда отваливаются руки и ноги. И ни листочка бумаги, и ни карандашика. Но были стихи. За годы неволи ему довелось увидеть и пережить столь много своих и чужих бед, что они вгрызлись в душу арабиста и намертво впечатались в память. Лишь десятилетиями позже (в 1998 году) эти строки увидели свет. Тогда был издан сборник стихов “Озарение”. Вот некоторые из них.
Не на южном - на завьюженном
На острожном берегу
В горле узком и простуженном
Песни солнцу берегу.
Я сложил их по кирпичикам
Из рассыпавшихся дней
И по их не детским личикам
Вьётся тень судьбы моей.
Что их ждёт, когда исторгну я
Из груди последний вздох?
Час придёт и смертно вздрогну я,
Жизней нет ни двух ни трёх.
Друг, с которым не лукавил я,
Не придти мне в мир опять.
Сохрани же, что оставил я,
То, что я успел сказать.
Мчатся миги быстротечные.
Ветер жизни свеж и крут.
Пусть уйду я в дали вечные,
Песни солнцу пусть живут.
Их ты жребию печальному
Не отдай, а сбереги,
С ними, друг, к порогу дальнему
Без оглядки убеги.
Над морями да над сушами,
Средь пустынь и спелых нив,
Меж томящимися душами
Пусть мой голос будет жив.
Будь, заря, ему предвестницей!
Он со светом вечно слит,
В ком-то встанет к солнцу лестницей,
Чьё-то сердце исцелит.
Потому-то на завьюженном
Берегу я выжить мог,
В горле узком и простуженном
Песни солнцу я сберёг.
***
Поэзия в пристойном царстве - вывих.
Вельможам надлежит распорядиться так:
Поэтов расселить среди шутов спесивых,
Заносчивых глупцов и забияк.
Уж эти-то нагрянут целым светом,
В живом уме всё, что найдут, губя.
Тогда лишь тот останется поэтом,
Кто любит музу больше, чем себя.
***
Пускай октябрь. Но есть закон нетленный,
Особенность, что жизнью нам дана.
Пока ты нем - ты павший лист осенний,
Когда творишь - в тебе живёт весна.
***
У ослеплённых жадностью и страхом,
У тех, кто в смрадной лести били лбы,
Перед глядевшим в очи грозным крахом
Во все года хватало похвальбы.
Зато теперь, трезвея понемногу,
Мы чувствуем - тяжеловат венец... И думаем - куда поставить ногу,
С чего начать, чтоб не пришел конец.
***
Со взором горящим, со смехом холодным
Я слушаю речь своего палача:
“Да разве я сам? Комиссаром народным
Приказано было. Рубили с плеча”.
Он ехал на зов, не колеблясь нимало,
Исполнить любое веленье готов.
И совесть покорно ему позволяла
Мужей убивать и насиловать вдов.
“Не я же придумал...” Искрошены зубы,
Потухли глаза и желта седина.
Он трусит. Сомкни же бескровные губы.
Дожевывай дёснами жизнь, старина.
***
Ах, этот ум, начало бед и бед!
Порядка бич! Отравленное жало!
Он век спешит оставить в каждом след
Сомнения! Во чтобы то ни стало.
Упрямый спорщик. Лихо и чума!
Всем подданным велел бы я указом
Произвести прививку от ума,
Чтоб истребить его навек и разом.
***
Не у лавчонок суетного торга,
Не у святыни гордого столпа.
У серого приземистого морга
Молчащих женщин тёмная толпа.
За старой дверью, ноюще скрипящей,
И узники, и узницы тюрьмы,
Невдалеке за насыпью стоящей, Погружены в объятья вечной тьмы.
Исхлестаны рабовладельца плёткой,
Оболганы, поруганы - они
За ржавой многоверстною решёткой
Окончили страдальческие дни.
Теперь вдова, пятерку всунув страже,
Идёт к тому и этому концу,
Ища средь мёртвых, успевая даже, Найдя, припасть к недвижному лицу.
“Давай кончай - кричит у двери стражник -
Домой вернёшься, там и порыдай!
Что мешкаешь! Тебе, чай, тут не праздник!
Вон очередь, гляди! Освобождай!”
Постепенно и закономерно пытливый мозг учёного, полностью вместивший ужасы лагерной жизни, всё чаще обращается к поэзии Аррани. Иначе и не могло быть. Ведь истоки души Тадеуша - мятущаяся душа ширванского поэта. И он начинает по памяти восстанавливать переводы из Аррани. И с радостью убеждается, что память без каких-то бы ни было усилий сохранила стихотворные строки. Она же, память, даже позволила себе роскошь в лагерных условиях - чистку строк в “сомнительных юношеских переводах, медлительно отбирая в сокровищнице русского языка подлинные самоцветы”.
Эта работа шла и после освобождения в 1956 году. Лишь в 1975 году часть поэзии Атааллаха Аррани увидела свет в известной книге Т. Шумовского “У моря Арабистики” , а весь поэтический сборник “Лепестки золотой розы” Атааллаха Аррани нашел читателя в России, а затем и в мире в 1990 году, когда вышел отдельной книжкой в Баку. Через 4,5 столетия.
Тадеуш (Теодор) Шумовский прожил очень долгую и очень плодотворную жизнь, став академиком и ведущим арабистом страны. Не дожив всего двух месяцев до столетия, душа Тадеуша Аррани вновь воспарила к солнцу до следующей реинкарнации. Уже на склоне лет он признается: “...я верую, что создан Верховным Творящим Началом, и называйте его, как хотите…”
Душа Тадеуша Аррани (Шумовского) обязательно вернётся. Такие души, тревожащие честь и совесть людей, крайне необходимы.
Леонид Рохлин (1937, Москва). Геологический институт, экспедиции, наука, диссертации. 5 лет работы в Монголии. С началом капитализма в России – успешный бизнесмен. С 1996 г. – в Сан-Франциско. Работал педагогом в русскоязычных школах. Автор многих публикаций и нескольких книг.
