Глава 3
Хасмонейская хроника
Прошло несколько дней после пира с миротворцами, продемонстрировавшими Маккавеям, что зерно и вся остальная провизия, подаренная ими по указанию Божьему, - высшего качества, и вот уже еврейское воинство разбило небольшую греко-сирийскую армию при Вади-Харамия. Казалось, предсказанная победа томилась в нетерпении – прямо-таки таилась за ближайшим углом – и пришла в самом начале битвы почти без потерь со стороны Маккавеев.
Но теперь уже Маккавеями называли не только пятерых братьев – Иуду, Ионатана, Элиэзера, Шимона и Иоханана Гадди, а целое войско благочестивых евреев, которые наплевали на эдикт Антиоха, предписывающий им поклоняться идолам Олимпа, и не простили потерю целой тысячи женщин, детей и младенцев: сотни из них погибли в трехдневной резне или были проданы в рабство – и все это по повелению того же Антиоха, который отдал на разграбление Иерусалим, и чей ставленник Аполлоний пал теперь одним из первых в этом победоносном для евреев сражении.
Иуда вынул меч из мертвой руки, до этого правившей Самарией-Шимроном, и уже ночью, когда изнуренное дневным боем войско спало, он довёл лезвие меча до немыслимой остроты, от которой оно засветилось светом победы. Утром он объявил жителям Самарии, что отныне они свободны от языческого ига. Говоря с толпой горожан, он держал меч в поднятой руке, и толпе не надо было объяснять, чей это раньше был меч – все они уже знали, что человек, безжалостно правивший ими, теперь лежал мертвым. В руке Иуды меч превратился в нечто большее, чем просто оружие, ибо исполнение одного пророчества – а о предсмертных словах, сказанных Маттатияху Иуде, уже знали все – обещало исполнение и других пророчеств, хотя и не с такой легкостью, с какой далась победа при Вади-Харамия.
Люди помнили первый вход Иуды в Храм, когда он своими глазами увидел его осквернение, совершенное руками прихлебателей Антиоха. И теперь, когда Иуда снова вошел в Храм, народ собрался на праздник. Свиные рыла и хвосты были из Храма вышвырнуты и унесены далеко за пределы Иерусалима, дабы не осквернился ни один человек, находящийся внутри городских стен.
Гости валили толпой, выглядывая свободные места на длинных скамьях во внешнем дворе Храма. Это, действительно, было особенное событие – день возвращения в Иерусалим и нового освящения Храма.
– Сколько тысяч лет должен прожить человек от одного чуда до другого, чтобы увидеть оба? – спросил Иуда присутствующих.
Он обращался ко всем – саддукеям, фарисеям, и ессеям, и к тем простым душам, что не входили ни в одну из ученых школ, но с их помощью он одерживал победу за победой. Именно пыл веры этих простых душ более всего ценился им в сражениях, ибо это были не просто сражения между греками и евреями и даже не просто сражения между смертными – нет, это было Сражение между богами греков и Богом евреев, и именно поэтому столько значила вера. Такова была речь Иуды. И начав произносить ее, Иуда был ведом высшей силой, как в бою. Сила эта знала, что именно ему надо говорить, и ему не надо было выбирать слова, так как слова сами снисходили на него, точно так, как падают с дерева на землю зрелые плоды; все, что от него требовалось, это подчинить свою волю потоку этой силы, а все остальное делала она сама.
Уже потом, когда было время все обдумать, он стал сомневаться, действительно ли эти и все последующие слова были подсказаны этой силой. Он заметил, что Ямин, его правая рука, уже не стоит возле него, но, как ни казалось странным отсутствие Ямина, еще более странным было увидеть боковым взглядом некоего человека, такого же роста, что и Ямин, стоящего в противоположном конце двора, позади скамеек в темном углу у задней стены. Иуда услышал, как шумная разноголосица гостей внезапно сменилась ошеломленным молчанием, как будто, на самом деле, народ был свидетелем происходящего на его глазах чуда. Он ощутил это чудо всем своим существом – до волосинок на затылке, которые встали дыбом как намагниченные. Он медленно повернулся, стараясь сохранять достоинство на случай, если окажется, что этот человек – или кто бы это ни был – за его спиной властен не только удивить его, но и вызвать в нем благоговейный ужас. Но, когда он повернулся полностью и увидел три стоящие фигуры, ему уже стало не до того, чтобы соблюдать достоинство.
- Ты мне помешал их разглядеть, - упрекнул он Ямина уже потом, когда двор был убран идумейскими служанками, которым под страхом смерти было запрещено даже упоминать о том, что они видели.
- Ты, Ямин, когда стоял, повернувшись к той задней стене, или предавался фантазиям, или тебе пригрезилось что-то в полудреме, но, когда зерно сомнения в тебе стало расти и затуманило твой взор, это все передалось от тебя мне. Поэтому все, что я видел и слышал, было окрашено твоими сомнениями, и теперь я уже не знаю, было ли это на самом деле. Что же мне теперь делать, друг мой Ямин?
- Ты просто огорчен тем, что они явились мне, а не тебе, - ответил Ямин. – Никто не отрицает, что ты, Иуда Маккавей, великий герой и что ты будешь жить в легендах гораздо дольше, чем во плоти, в то время, как я, твой товарищ по оружию, во всех битвах стоявший с тобой плечо к плечу, умру в неизвестности и буду предан забвению моими потомками. Если бы наши праотцы явились тебе, ты нес бы ответственность за любую неточность в рассказе об этом явлении. Наши праотцы с таким же успехом могли выбрать любого другого, такого же ничем не примечательного человека, как я. Но я близок тебе по образу мыслей и по духу, поэтому они из всех обыкновенных людей выбрали именно меня. И именно благодаря моему благочестию и преданности я увидел их в мерцающем свете, подобном тому, который снизошел на тебя, когда ты встретил свою будущую вторую жену, простую деревенскую девушку, не ставшую еще ничьей женой.
- Слова твои, Ямин, - заметил Иуда, - кажутся непочтительными, но я нутром чувствую твою правоту. Ты достаточно меня знаешь, и я вынужден признать правдой то, что ты сказал о моих ощущениях, o моей первой встречи с женой. И, хотя это мерцание, соединяющее нас, потускнело, бывают моменты, когда оно возвращается в полной силе, как в былые дни, когда греческий мальчишка-бог, чье имя я предпочитаю не помнить, выбрал нас с Нехорой мишенью для своих стрелковых забав.
Ямин ответил так же тихо, как до этого:
- Я слышал голоса в тишине и понимал, что три наших посетителя разговаривают между собой достаточно громко, чтобы их можно было расслышать, но и достаточно тихо, чтобы услышавший их осознавал, что это – сугубо личная беседа, как та, что ведется нами во сне с душой ушедшего близкого человека, и то, что мне было позволено эту беседу подслушать, свидетельствовало о намерении этих посетителей сделать тайное явным; этот исключительно полезный прием позволяет выйти за пределы тайного, пожелавшего остаться тайным, – без этого людям было бы недоступно Его слово.
- Я видел строящийся дом. Несколько рабочих, доделав фундамент и большую часть подвала, ставили теперь перегородки между комнатами на первом. И в этот момент один из наших посетителей, до того стоявший вместе с двумя другими слева в стороне от строительной площадки, подошел к главному строителю и спросил, предназначается ли этот строящийся этаж для него. Начальник строительства ответил: «Нет – ты получишь подвал, на что патриарх воскликнул: «Как! ты поселяешь меня в яме?». Но Начальник строительства объяснил ему, что «яма» - неподходящее слово для приятного помещения, построенного для него, и, когда подвал был закончен, oн предложил Аврааму пройтись по нему, на что тот неохотно согласился.
- Вот это будет твоя комната, - сказал главный строитель, когда они спустились по нескольким только что выстроенным ступеням.
– А это, - продолжил он, сопроводив свои слова широким жестом, приглашающим Авраама чувствовать себя как дома, - будет комната сотворенного с тобой чуда. В качестве первого из главных чудес, оно стало фундаментом нашей веры, что объясняет, почему мы поместили тебя в фундамент здания.
- О каком чуде идет речь? – спросил Авраам ворчливо, как подобает старику, которым он и являлся, в ответ на что Начальник строительства тут же напомнил ему:
- О том чуде, когда твоего возлюбленного сына, лежащего связанным на вершине горы как жертвенный агнец, отец не предал смерти. О том чуде, когда из твоей руки, воздетой над дрожащим телом отрока, выпал нож. О том чуде, которое стало испытанием твоей веры. Разве ты не видишь, как это чудо повторяется снова и снова?
- Начальник строительства указал на середину комнаты, где высилась круглая платформа, напоминающая вершину знаменитой горы, но Авраам только пожал плечами и сказал, что сожалеет, что тогда неправильно понял Его повеление и уже приготовился принести в жертву собственного сына – поступок, оставивший незаживаемый шрам в душе бедного Исаака.
- Неверное толкование было меньшим чудом, - быстро промолвил Начальник строительства, - как видишь, мы отодвинули его в угол.
- Он показал на то место, которое могло бы быть углом комнаты, если бы она не была совершенно круглой формы. Тут наш почтенный гость выразил желание выйти из комнаты, ибо духота в подвале была невыносимой. Строитель послушался и помог старику вскарабкаться по ступеням – при этом Авраам стенал и жаловался на боль в коленях и спине. Когда он воссоединился со своей маленькой компанией и поведал двум остальным о том, что он только что видел, они тоже выразили желание осмотреть помещение.
- Теперь настала очередь Моисея взглянуть на первый этаж с его просторной гостиной, которая была разделена, как объяснил строитель, на десять равных помещений, каждое предназначенное для одной из десяти казней египетских. Увидев в глазах Моисея недоумение, наш проводник наскоро перечислил казни, указывая на каждую кабинку:
- Кровь в реках. Жабы. Мошки. Песьи мухи. Моровая язва. Нарывы. Град. Саранча. Тьма. Смерть первенцев.
- Ну, ты прямо расставил чудеса подобно скоту в хлеву! – воскликнул Моисей с яростным негодованием, заставившем строителя задрожать от страха, что следующее чудо обрушится на него самого. В свое оправдание он ответил, что, воистину, зданию этому предназначается быть домом чудес, и строится оно в строгом соответствии с особыми инструкциями, полученными от сами-знаете-Кого, так как каждое чудо должно быть передано будущим поколениям «в целости и сохранности», как сказано в инструкции, но, поскольку помещение ограничено в смысле пространства, а чудес, которые надо уместить на первом этаже, много, им пришлось... сами видите... втиснуть их все сюда.
- Это что, мой горящий куст? – возмутился Моисей. – Я поговорю с тем, кто за всем этим стоит.
- Он вышел из дома и рассказал двум своим спутникам, что он видел, после чего третий из них, знаменитый своей мудростью, сказал, что он не пойдет осматривать предоставленный ему второй этаж, и тоном, не терпящим возражений, известил обескураженного строителя, что он также намерен передать свою часть помещения Маккавеям, ввиду того, что ими сотворенное чудо призвано зажигать сердца, тогда как сам он обладает всего лишь мудростью.
- Ты помнишь, Иуда, – сказал Ямин, - после того, как я мысленно передал эти слова тебе и ты произнес их вслух, собрание пришло в движение. Люди все это выслушали и теперь требовали увидеть своими глазами погруженных в свечение патриархов и дом чудес. Скамьи заскрипели, когда мужчины стали потягиваться – упражнение для рук и ног, делать которое перед боем ты сам их научил, так как оно помогает удержаться от непроизвольных движений, например, от того, чтобы бросаться на противника именно тогда, когда он изготовился укоротить вас на голову или насадить на меч; именно это умение вовремя удержаться творило чудеса, ибо давало нашим бойцам возможность не только сохранить свою жизнь или отнять ее у противников, но еще и взять кого-то из них живьем для того, чтобы заставить его развязать язык. Ты ведь сам любишь повторять, что заставить пленного заговорить важней, чем заставить его навсегда замолчать.
- Это так, - подтвердил Иуда.
- Но на этот раз, - продолжал Ямин, - скрип скамеек и двигание руками и ногами не имели ничего общего с особыми движениями в бою. Онисвидетельствовали только о желании увидеть дом чудес и пройтись там, где прошлись праотцы – по подвальному этажу, по первому этажу, по второму и по всем пристройкам – и, когда им было сказано, что Светящиеся явились только одному из собравшихся, причем даже не самому великому Иуде, а Ямину, они почувствовали себя оскорбленными. Особенно оскорблены были они тем, что в такой день, как сегодня, в особенный день, их просто провели, надули, облапошили. То слабое свечение, которое они видели своими глазами, не приобрело никаких очертаний, и, поскольку они не были в состоянии увидеть ни строящийся дом, ни самих патриархов, они ужасно разволновались. Кто-то закричал «самозванцы!», к нему присоединились и другие голоса, и вскоре громовой рев потряс помещение: «Самозванцы! все трое! несите сюда воду, мы их сейчас обольем! Будут знать, как дурить нас своим сиянием!».
- И тут ты, Иуда, бросился в центр двора, где все еще стояли Светящиеся, которые, казалось, не могли поверить, что эта кощунствующая толпа – потомки того самого народа, который они когда-то вывели из плена, оберегали и просвящали терпеливо и мудро. Нет, это, должно быть, какой-то другой народ, если он не узнает своих праотцев, хотя и светящихся и полупрозрачных, тем не менее вполне реальных. Ты бежал, широко расставив руки, как бы защищая их от толпы, но этот твой жест, по-видимому, выглядел в их глазах скорее угрожающим, чем успокаивающим, ибо их свечение стало тускнеть и вскоре совсем погасло.
- «Нет!» - закричал ты. – «Мы все равно ваш народ! Мы ваши пра-пра-пра-внуки, Ваши потомки! Но нам надоели старые байки, мы вожделеем новых чудес. Я молю вас (тут ты пал на колени) обратиться к собранию –один из вас или все трое – наполните нашу жизнь новым смыслом, поднимите наш боевой дух и вселите в нас надежду. Скажите же эти слова истины, слова, идущие прямо от Господа. Вдохновляющие слова – вот, что нам надо, ибо мы – народ, который без вдохновения не может жить.
- «Какое еще вдохновение вам нужно, кроме чуда с маслом, которое вскоре произойдет в Храме?», - спросил Авраам.
- «Нет, - твердо ответил Моисей, - слова – это не то, что нужно нашему народу, чтобы в его истомленном сознании запечатлелось новое чудо. Мы должны сотворить знамение, настолько мощное, чтобы оно могло возобновляться каждый год в течение тысячелетий. Чудо это будет называться Ханука, и вот как оно произойдет: сперва пусть они увидят маленький сосуд с маслом, но обязательно запечатанный. После этого мы должны внушить им что масла больше не осталось нигде. Они должны увидеть своими собственными глазами: ни капли, нигде».
- На что ты ответил, что нам это будет нетрудно, поскольку они сами видели пустые сосуды, валяющиеся по всему Храму среди мусора. Греки открыли их и вылили всё масло – просто, чтобы нам напакостить.
«И все-таки желательно, чтобы в их сознании отпечаталось, как мало там осталось масла или как мало его было до этого. Чтобы было ясно, что его может хватить не больше, чем на день», - сказал Соломон.
- «Вот тебе и чудо», - заметил Авраам.
- «Вы не хотите сказать, - спросил ты у них, - не хотите ли вы этим сказать, что все чудеса... э...э... вот так просто делаются? »
- В начале тебе казалось, что ты хорошо различаешь, кто есть кто из этой троицы, но теперь, глядя, как один из них передает кувшинчик с маслом другому, а тот – третьему, с огромной седой бородой, ты понял, что оказался свидетелем чего-то большего, чем просто видение, даже большего, чем чудо – ты видел, как сошлись вместе три разных исторических эпохи, и этим слоям, этим разным эпохам нужно было, чтобы ты что-то сделал для них. Только ты мог это сделать, но тогда ты этого еще не знал.
- «Возьми это, Иуда», - сказал один из них, протягивая тебе кувшинчик.
- Это – Авраам, - передал я тебе мысленно.
- «Нет, Авраам – вот этот, - сказал праотец, - а я Моисей. Который «горящий куст» и «десять казней египетских». Надеюсь, ты все их помнишь».
- «Да знаю я все эти истории», - ответил ты обиженно, как ребенок, которого ругает учитель.
- «Это не истории, - строго сказал Соломон. – Не легенды!».
Ты ответил : «Я не это имел в виду. » Это те легенды, из которых рождается народ. Нет народа без своих легенд. И эти легенды – наши».
- «Ты прав, - сказал тот из них, который раньше представился Моисеем, - вы не были бы народом без этих...не-легенд. Они...».
- «Откровения свыше? Божественные послания?», – предположил ты.
- «В твоем случае, и то и другое, но также и легенды, - внушительно сказал Авраам. – А теперь прими от меня этот кувшин. Надо,чтобы каждый в этой толпе мог убедиться, как мало у вас тут масла. Когда ты вернешься, нас уже здесь не будет. Теперь ступай к ним».
Когда Иуда повернулся лицом к народу, он увидел, что они оценивают на глаз количество масла в кувшине, и ему стало ясно, что они думают: «Ну, на день хватит – да нет, вряд ли даже на день». Никто из них не мог предугадать, что произойдет дальше – что масла хватит на целых восемь дней, и что этот восьмидневный запас будет возобновляться ежегодно в течение следующих двух тысячелетий, и что свечи и светильники любой возможной формы будет зажигаться, по свече в день, каждый год целую тысячу лет и еще тысячу лет – и сколько лет еще? И сколько еще будет этих менор? И сколько подарков, даже если считать по одному в день, получат дети будущих тысячелетий?
Иуда подошел к двери, осторожно держа сосуд в руках, и народ молча шел вслед за ним, следуя безмолвному призыву масла, которому только еще предстояло превратиться в чудо, и, когда он выходил наружу, думая о том, что вскоре он окажется в Храме и выльет содержимое кувшинчика в первый же светильник, послышалось громкое блеяние, и он увидел, как трое его людей гонят животное наружу.
- Упрямая какая! – прокомментировал один из них, выталкивая овечку за дверь.
И именно в этот момент Нехора, его жена, та самая милосердная женщина с кувшином воды, вбежала и чуть не натолкнулась на овцу. «Это она!», - воскликнула Нехора.
Но Иуда был не готов к семейным сценам, тем более к таким, в которых участвовала бы его новая жена и старая, которая, по правде говоря, не выглядела такой уж старой и такой уж безобразной, если не обращать внимания на ее слегка потертую шкурку.
Он уже раскрыл рот, чтобы крикнуть «пустите ее!», но вместо слов изо рта его извлеклось нечто похожее на блеяние, и, пока его люди с ужасом на него глядели, овечка весело прогарцевала к нему и стала тереться об его бок. Он переложил кувшин в левую руку и запустил пальцы правой в шерсть своей первой жены. Это зрелище не слишком подходило для всеобщего обозрения по ряду причин, одной из которых являлась значимость сегодняшнего события, которое можно было бы назвать творением истории, или, если угодно, ее воссозданием – прошлым, увиденным сквозь призму будущего, вообще-то явлением весьма необычным. Но что ему было делать, если ему довелось жить в начале, а не в конце цепи событий, когда многое, долженствующее совершиться, пока еще не совершилось – и это совершение каким-то образом зависело от него, Иуды? Тут каждый незначительный жест был значим, любое его движение виделось в историческом свете, и кто он был такой – он, живущий в относительном начале этой цепи событий - чтобы решить, может ли заминка, вызванная погружением его пальцев в шерсть бывшей жены, как-то отразиться на будущем его народа?
И разве он не искал эту свою жену везде, где только можно? Независимо от того, была ли она теперь овцой или нет, существенно было то, что она, наконец, оказалась рядом со своим мужем, и он не имел права ни торопить ее, ни прогонять, какие бы символы веры ему ни предстояло создать – символы, которые сплотили бы его народ, несмотря на неизбежное, предстоящее ему, рассеяние во все четыре конца земли. Но разве это всего-навсего то, что внушили ему Светящиеся со слов его верного Ямина? И не по этой ли причине они появились здесь и дали ему это масло, которое оказалось больше, чем масло, и даже больше, чем чудо, ибо чудеса имеют обыкновение с годами утрачивать свою силу – как, например, утратила силу овечья шерсть его жены? А вот обещание сплотить его соплеменников в единый народ и провести его через столетия рассеяния – нет, это не то, что овечья шерсть его бывшей жены! Его рука все еще была в эту шерсть погружена, и он шептал ей ласковые слова, поглаживая ее овечью мордочку, прильнувшую к его бедру. Ладно, история подождет. Народ, вера... все это подождет. В конце-концов, она – мать его сыновей, и в каком бы виде она к нему не являлась, каковы бы ни были мотивы ее появления именно в этот момент, а не в какой-либо другой в течение всех этих лет, пока он ее искал, – она имела право на его время и нежность. А Нехора стояла рядом и глядела, как ее муж гладит овечку с нежностью, которую сама она получала от него днём, но без страсти, так знакомой ей ночью, и она тоже ощутила прилив нежности к этой несчастной. Тогда она приблизилась к ним и шепнула овечке в ухо: «Давай немного отойдём. Ты ещё к нам придешь. Мы хотим, чтобы ты была с нами. Мы тебя любим». И овечка послушно последовала за ней.
Иуда уже собирался налить по несколько капель масла в каждую из семи лампадок, когда заметил, что сосуд в его руке отражает свет, который не мог исходить от меноры, так как она еще не зажглась. Но свет был виден, это был свет из будущего, и, когда он оглядел стоящих вокруг него, он увидел лица, освещенные этим будущим светом, и ему явилось все, что вытекало из этого момента, все ханукальные молитвы на тысячелетия вперед, все унижения, все изгнания и бойни, но позже он не мог вспомнить подробности, потому что все это пронеслось перед ним слишком быстро, и люди, стоявшие по ту сторону от меноры, все еще произносили слова молитвы, когда видение испарилось, и первые капли масла упали в первую лампаду.
И лишь позже, после пяти лет войны, когда Иуда готовил своих бойцов к битве при Элеасе против двадцати тысяч пеших и двух тысяч конных воинов под предводительством Бакхида – не Никанора, селевкидского полководца, чью армию Иуда разбил в битве при Адасе – чудо с маслом снова пришло ему на ум. Он был уверен, что оно повторится – на этот раз оно коснется его бойцов. Число солдат у Бакхида, их вооружение и кони настолько превосходили то, чем располагал он сам, что победу принести могло только чудо. Иуда взывал к Светящимся, и, так как они не отзывались, он решил завлечь их новыми обещаниями. Но они так и не появлялись, и тогда он подумал, что, возможно, он стал слишком деятельным – качество, необходимое военачальнику, но излишнее для провидца. Про себя он решил, что в те несколько дней, что оставались до битвы, он должен снова стать тем, кем он был, когда Светящиеся говорили с ним – сперва через Ямина, его правую руку, а потом уже безо всяких посредников.
Поскольку Ямин был убит в бою через два месяца после переосвящения Храма, он мог теперь надеяться только на себя. Он звал их по имени, он твердил старые молитвы и придумывал новые. Он молил их о знамении, о чем-то, что могло, если не дать надежду на победу, то хотя бы подсказать ему, какой следующий шаг предпринять. Но на его мольбы не было ответа. Может быть, он им надоел? Может быть, он обращался к ним в тоне, который их отталкивал? Если так, то в каком тоне он должен обращаться к ним? Что тогда было в нем такого, чего не было теперь? Как ему установить связь со Светящимися, чтобы они не только услышали его, но и захотели отозваться и предложить свою помощь, если бы он об этом попросил? А что если дело в его представлении о них как о Светящихся? Когда и почему он стал их так называть? Он вспомнил: это пришло из видения их через Ямина, его товарища и телохранителя. Они светились и в пиршественном дворе, поэтому то, что он назвал их Светящимися, было просто констатацией факта.
Но насколько было фактом то, что он видел их через Ямина? Кто-то из толпы сказал, что они тоже видели некое свечение, но оно было не настолько ярким и постоянным, чтобы усмотреть в нем какие-то узнаваемые очертания. Слабое свечение – вот и все, что они видели. Ему не надо было напоминать себе, что он не только ясно видел их силуэты, но и что они, действительно, с ним разговаривали, и, если он говорил о них как о Светящихся, то только, если хотите, из некой скромности, из почтительности, не позволявшей ему называть их именами, настолько всем известными, что все это могло выглядеть как дурная шутка. «Я видел Авраама, Моисея и Соломона! Праотцы со мной беседовали! Авраам сказал то, Моисей –сё, а Соломон пытался их примирить своей знаменитой соломоновой мудростью, а один из них, тот, кого я по ошибке принял за Авраама, дал мне кувшинчик с маслом и, видя, что я обознался, сообщил мне, что он – Моисей, «тот самый, который ...десять казней египетских». Иуда представил себе, как он говорит: «Моисей дал мне этот кувшинчик!». Это выглядело бы несерьезно, почти по-мальчишески. То, что он называл из Светящимися, было не только знаком уважения – это еще и давало возможность не называть их по именам, слишком хорошо знакомым в его окружении.
Глядя на своих бойцов, спящих на земле или в импровизированных палатках, он усмехнулся на слово «окружение». Были ли они его окружением – эти изнуренные, оборванные люди, во сне сжимающие в руках свое примитивное оружие? Его окружение. Он вспомнил детство, игры с братьями около отцовского дома. Маттитияху уже нет на свете. Его братья, все четверо, были среди этих спящих людей, обнимающих во сне свое оружие вместо жён. А жены... о них лучше было не думать, не вставать на скользкий путь вожделения, ибо это лишает мужчину сил, а он не может себе этого позволить в ночь перед боем.
Светящиеся все-таки услышали его, потому что, хотя сами ему не явились, послали своих эмиссаров. Он услышал слабое шуршание, приглушенный голос, потом еще один, шаги, еще какой-то звук, природу которого он не мог определить, и тут они появились – две его женщины, или, точнее, две его жены: женщина и овца. Они пришли пожелать ему удачи в предстоящей битве и попрощаться, не зная, станет ли это прощание последним. Они легли по обе стороны от него, и, пока он гладил волосы одной и шерсть другой, ему казалось, что он видел это сияние далеко вдали, и оно перемещалось, или ему только так казалось, неравномерно посверкивая как бы в сонном воображении, однако он знал, что это ему не снится. Его жены тоже это знали, и пальцы Нехоры ласкали его волосы, а потом так же нежно погружались в овечью шерсть, соединяя, переплетая волосы и шерсть, словно не ощущая, где кончаются волосы, а где начинается шерсть. Наверное, он на мгновение закрыл глаза, потому что сияние вдруг настолько приблизилось, что казалось висящим прямо над ним, и, несмотря на темноту, он легко узнал Соломона.
- Опять обознался, - сказала тень. – Да не Соломон я. Моисей я. Тот самый, который десять казней и десять заповедей.
- Ой, прости, опять ошибся... ты тут один... вот я и подумал... надеюсь остальные двое в порядке.
- Они в порядке, если не считать погоды. Старость, знаешь. Даже в нашем случае она сказывается.
- А я -то думал, что на этом уровне развития все это уже не имеет значения. Я так рад, что ты пришел. Я молил, молил... ждал, ждал. Мне срочно нужен твой совет.
И ты его наверняка услышишь, - ответил пророк, светящийся над мужчиной, женщиной и овцой, но видимый только мужчине. – Честно говоря, у меня не было никакого желания сегодня сюда приходить, но те двое прислали меня, так как были обеспокоены. Собственно мы все трое обеспокоены. Поэтому я и пришел к тебе, несмотря на свои обычные болячки и недомогания, и теперь я тебе повелеваю поднять твоих людей и уходить до начала битвы.
- О, нет, этого я сделать не могу, - ответил Иуда, бессознательно прибегнув к своей всегдашней убежденности в том, что позор трусливого бегства страшнее, чем возможность поражения.
Моисей, по-видимому, читал его мысли, так как он сказал: «Не возможность, Иуда. Даже не вероятность. Полная определенность».
- Благодарю тебя за то, что ты пришел, - медленно произнес Иуда. – И спасибо за совет. Но я ему не последую – не потому, что мне не хочется тебя слушаться, а потому, что я не могу. Бегство для меня невозможно. Бегство не совместимо с моим предназначением.
- Делай, как я говорю, Иуда. Иначе погибнешь.
- Ну что ж, - ответил Иуда, держа глаза полузакрытыми. – Значит, погибну. В таком случае это мой последний сон.
- Сна не будет, - тихо сказала Нехора, и он был в очередной раз потрясен щедростью ее любви. Овечка сторожила их, стоя слегка в отдалении, отвернув мордочку от лежащей пары, и, когда мужчина и женщина отдыхали от любовных ласк, овечка ласкала лицо мужчины своим языком, и эта безмолвная ласка вызвала у него, лежащего на земле рядом с Нехорой, улыбку.
Когда он проснулся утром, свечение ушло. Обе жены, женщина и овца, лежали рядом с ним. Он встал и пошел поднимать своих бойцов, переходя от одного к другому, зовя их на бой с той же уверенностью в победе, что была во всех его прежних призывах к битвам – битвам, вновь и вновь приносившим победу. Никто из его людей не знал того, что знал он – то ли оттого, что он похоронил это знание глубоко в себе, то ли оттого, что он просто отвергал неминуемость поражения, предсказанную Моисеем. Его войско уже было готово двигаться вперед, когда что-то остановило бойцов, идущих в первом ряду, потом во втором и так далее, пока все войско не остановилось совсем.
- Что вы там увидели? – спросил он Ионатана, своего брата и второго после него главнокомандующего. – Если вас парализует зрелище облаков, как мы сможем сражаться?
- Дело не в облаках, Иуда, и сегодня мы сражаться не будем. Нам было приказано повернуться и уйти, и, как бы мы ни уважали твои приказы, мы подчинимся этой команде, так как она отдана тем, кто сильней тебя.
- Что бы вы там ни увидели, - ответил Иуда. – вы останетесь здесь, и мы одержим очередную победу.
- Мы не только не одержим победу, но наше поражение будет настолько полным, что мы не оправимся от него несколько лет. Уходи вместе с нами, Иуда.
- Не могу, - твердо ответил Иуда. – Хотите уходить, уходите. Я остаюсь.
И они ушли, ведомые мерцающим светом, не видимым Иуде, ибо чудо свечения приходит только к тем, кто хочет его увидеть, а так как он был настроен против следования их советам, Светящиеся покинули его. Поэтому вполне объяснимо, почему его грудь пронзил вражеский меч в самом начале битвы, которая закончилась сразу, едва только началась, полным поражением, как и было предсказано.
ГАЛЯ
В один прекрасный день я вижу, что Алехандро что-то делает в деревянном загончике, который строительная бригада выстроила перед домом, чтобы не подпускать зевак внутрь. Я захожу туда и встаю около него. Я стараюсь не поддаться накатившему на меня влечению, которое кружит мне голову так, что я чуть не падаю. Я ищу подходящие слова, но не нахожу их, потому что ощущение счастья, которе охватывает меня в его присутствии, настолько велико, что разум мой отключается.
- Галия, - произносит он голосом, дрожащим от эмоций. Затаив дыхание, я жду, чтобы он произнес, наконец, слова, которые позволят мне сказать: да, я тоже, да, да...
Он продолжает молча работать, явно борясь с собой. Я хочу, чтобы он произнес это. Я хочу это слышать. Это единственное, что я хочу.
И оно приходит, наконец, это признание в любви. «Сколько... - спрашивает он, замолкает и бросается головой в омут. – Сколько времени у вас заняло покрасить эту дверь?»
- Хм, - говорю я, - один день? Полтора? А что?
- А то, - говорит он уже спокойней, - что у меня сегодня вечерняя работа. Вы знаете.
- Да, я знаю. Вы работаете на этой работе по десять часов в день, потом идете работать еще где-то. По-моему, это слишком. Хоть иногда надо отдыхать.
- Нет. Отдыхать, нет. Я люблю работать. Мы делаем венецианскую штукатурку в большой квартире слишком долго. Уже четыре недели.
- Ой, - говорю я - я могу помочь! Я могу это быстро сделать! Можно мне прийти Вам помочь?
Он так долго обдумывает ответ и с таким серьезным видом, как будто я сделала ему предложение жениться на мне или предложила что-то вообще неприличное, нарушить верность жене или женам – там, дома, где бы этот дом ни находился.
- Это только для мужчин, - говорит он угрюмо.
- Ну, и что? – спрашиваю я.
- А вы женщина.
- Да, женщина, но какое это имеет значение? Я умею работать с венецианской штукатуркой. Вы мою дверь видели. Я смогу Вам помочь.
- Да. Дверь. Там края. – Он показывает руками, как грубо покрашены края двери.
- Но я все поправила. Вы видели, что я исправила края! Разве вы не видели? И вообще, это был мой первый опыт. Второй будет безупречным.
- Нельзя, чтобы женщина работала вместе с мужчинами.
- Ну, пожалуйста, - ною я.- Пожалуйста... я помогу. Я никому мешать не буду.
Я готова делать все, что надо – держать банки с краской, стоять в углу со стаканами кофе, пива, водки, да чего угодно – выполнять любую роль «что прикажете», которую только может играть женщина в компании мужчин, работающих с венецианской штукатуркой, только бы ощущать это прилив сил, который дает мне чувство безумной радости. Я никогда такого не испытывала – во всяком случае, в такой крайней степени. Это как наркотическое опьянение. Как будто мой мозг пронзил удар молнии и осветил каждую частичку моего тела.
Но он уже принял решение. «Нет», говорит он твердо. Женщина не должна входить в мужской мир строительства, краски стен и венецианской штукатурки. Даже если она сама положила венецианскую штукатурку на свою дверь. Даже если она правильно замазала края. До верхнего края ей было трудно дотянуться, поэтому она забралась на стул и все-таки с этим справилась. Но главное именно в этом – ей было трудно дотянуться. Она всего лишь женщина, и должна это помнить.
***
На следующий день я спускаюсь в нижний этаж, надеясь, что он там со своими ведрами с краской и кистями. Сперва я его не замечаю в полутьме, поэтому мешки с известкой, груды гипсокартона, брусьев и труб и, наконец, обнаруживаю его полулежащим, полусидящим на голом полу. Он сидит босой, вытянув правую ногу, пальцы в крови, а один как будто болтается отдельно, и когда я спрашиваю, что случилось, он отвечает «ничего».
- Это, конечно, ответ настоящего мачо, Алехандро, но я же вижу, что вы поранились. Звонить мне в скорую, чтобы вас отвезли в неотложное отделение?
- Нет! Скорая помощь – нет! – гремит он с той же яростью, что меня так заворожила при первой встрече.
- Но у вас же палец ноги висит отдельно. Наверное, он сломан. Вам сделают рентген и наложат гипс.
- Клейкая лента, - пробормотал он. – Есть у вас?
- Какая клейкая лента? Вы имеете в виду лейкопластырь?
- Да, лейкопластырь. И воды. И полотенце. Бумажное полотенце.
- Этого мало, Алехандро. Надо, чтобы вас посмотрел врач.
- Страховки – нет. Доктор – нет.
- Если вы пойдете в неотложное отделение, они вам помогут в любом случае. Бесплатно. А если надо будет заплатить, я заплачу. Ну, хоть один раз!
- Нет! Женщина платить за мужчину – нет! – проревел он. Я заметила, что его английский становится хуже под стрессом. – Нет неотложное отделение! Сильный мужчина в больницу нет! Лейкопластырь и воды!
- Да, да, минуточку, - сказала я кротко и побежала наверх.
Вернувшись, я тщательно промыла его ногу водой, обсушила, осторожно прикладывая к ней бумажное полотенце, и сказала ему, что, когда кровотечение прекратится, а это раньше или позже произойдет, я постараюсь сделать для него самодельную шину. Я боялась, что он откажется, как отказался от больницы и врача, но он сразу согласился и даже добавил, что мы изготовим шину вместе – он умеет такие вещи хорошо делать. Он велел мне принести побольше бумажных полотенец, целый рулон или два, и ведро гипсовой пасты со «склада», как он называет место, расчищенное от строительного мусора, в котором Том хранит столько банок и ведер, что я долго возилась, читая на всех них наклейки. Когда я наконец нашла то, что нужно, и сказала ему, что мне это тяжело поднять и принести ему, он сказал, что достаточно просто открыть ведро и набрать несколько ложек в банку. Я принесла ему банку гипсовой пасты, он стал макать туда бумажные полотенца, слепил нечто похожее на небольшой лук, подложил эту штуку под больной палец и придал ей нужную форму и размер.
- Смотрите, Галия, мы сделали шину.
- Это даже лучше, чем просто шина, - заметила я. На самом деле, я имела в виду, что восхищаюсь его мастерством и что он вполне мог бы работать в неотложном отделении больницы мастером по изготовлению настоящих гипсов вместо того, чтобы красить стены для Томовых клиентов, но побоялась его реакции на слово «неотложное» и промолчала.
***
Мне не надо даже прислушиваться к его шагам или выглядывать в окно, чтобы знать, что он выходит из дома или входит, или работает в малой спальне на третьем этаже. Я всегда знаю, где он. Мне не надо смотреть на часы, чтобы удостовериться, что сейчас ровно пять и он уходит из моего дома, который для него всего лишь место работы. Это происходит каждый день, но этому надо положить конец. Он уже на полпути к станции метро, и пешком или даже бегом мне его не догнать. Поэтому я сажусь в машину и еду за ним, пока не замечаю, как он шагает впереди меня. Он занят разговором по мобильному телефону. Я замедляю ход. Я кричу «Алехандро!». Он замечает меня, выключает телефон и подходит к машине.
Я ехала в магазин, - вру я, чтобы сохранить лицо, - и вдруг вас увидела. Как вы идете. И по телефону разговариваете. Ну, я и подумала, может вас подбросить до сабвея.
Он садится в машину. «Я сегодня не еду в Манхэттен, - сообщает он. – Я еду домой».
- Значит, сегодня не будет венецианской штукатурки? – спрашиваю я, стараясь звучать как можно небрежней и легкомысленней, делая вид, что я ничуть не обижена на него за то, что он не берет меня с собой на эту работу с венецианской штукатуркой, но легкомысленность и небрежность у меня плохо получаются, и мой вопрос звучит весьма серьезно и иронично, как будто я на самом деле смертельно на него за это обижена.
Он спрашивает, куда я сейчас еду, и я говорю: «Я вас подброшу до дома, у меня есть время, могу вас подвезти, чтоб чтоб Вы на билет в метро сэкономили». Я так нервничаю, что веду машину еще хуже, чем обычно. Машина делает судорожные рывки, как человек, который собирается вырвать, и я только надеюсь, что она вырвет не нами, когда ей совсем приспичит. Чтобы дать ему почувствовать себя мачо, а не просто пассажиром в дергающемся туда-сюда автомобиле, я говорю ему, что я – неопытный водитель, и не будет ли он так любезен, чтобы помочь мне ориентироваться в улочках по которым мне надо ехать. Он командует: «в правый ряд... в левый ряд», и мои пальцы, вцепившиеся в руль, подрагивают – еще и потому, что дома, за несколько секунд до того, как вскочить в машину, я успела залить в себя стакан красного вина для храбрости, необходимой мне, чтобы гоняться за этим человеком, убегающим от меня каждый день ровно в пять часов.
Его указания настолько лишены каких-либо человеческих эмоций, что они с таким же успехом могли бы исходить из навигатора. Я пытаюсь его разговорить. Я стараюсь придумать тему, которая может его заинтересовать, но все темы, которые приходят мне в голову, связаны со строительством, а что я знаю про строительство, кроме того, что вижу в своем доме? Эта мысль оказывается кстати и подаёт мне идею для следующего вопроса.
- Как называется то, что вы сегодня делали вместе с Мареком и Эрнесто?
- Что? – спрашивает он.
- Ну, когда вы перегородки ставили, такая зеленая штуковина, по виду как светлозеленого цвета доска – я забыла название, как она называется?
- Обсёрная известь?
- Точно! Только «озёрная», - поправляю я его. – С «з», как в слове «озеро». Так как вы это произнесли – с «с» - вызывает совсем другие ассоциации.
-А-а, да? – говорит он.
- Ага, –отвечаю я.
На этом разговор кончается. Я ломаю голову в поисках еще какой-нибудь темы. На его помощь рассчитывать не приходится, но молчание тем временем становится настолько гнетущим, что даже он чувствует необходимость его прервать.
- Вы сегодня дома, - говорит он.
- Да, - отвечаю я. – Сегодня День Колумба.
- День Колумба, - задумчиво повторяет он.
- Да, - говорю я. – Американский праздник.
- Вы празднуете День Колумба? – спрашивает он недоверчиво.
- Лично я, нет. Но учебные заведения закрыты. Поэтому я осталась дома. День отдыха. Отдыхаю и пишу.
На это он ничего не говорит. Некоторое время от него не исходит указаний типа «в правый ряд, в левый ряд», и тишина опять становится гнетущей. Мне надо придумать, что бы еще сказать, но ничего, кроме старого доброго Колумбова дня, в голову не лезет.
- Интересно, что об этом дне думают индейцы, - говорю я. – Сомневаюсь, что для них это радостный праздник.
Пока я приступаю к поискам новой темы, он сам неожиданно прерывает очередную затянувшуюся паузу:
- Может, их школы тоже закрыты, и они празднуют как вы. День их отдыха.
- Может, и так, - отвечаю я. – Я, вообще-то, это в шутку сказала. Имея в виду, что то, как я к чему-то отношусь, не значит, что и другие к этому так же относятся. Понимаете, приходится считаться с индивидуальными особенностями разных людей. Вас, например.
Я многозначительно умолкаю, надеясь возбудить его интерес.
Но то ли он эти мои трюки видит насквозь, то ли он гораздо более толстокож, чем я о нем думаю. Несколько минут проходят в тишине. Когда мне кажется, что он полностью забыл, что я сказала, он вдруг спрашивает: «меня?».
- Ну, да. Вот вы, например, любите работать. Сами говорите. Поэтому вместо того, чтобы идти домой отдыхать после десятичасового рабочего дня, вы едете на ночную работу. Вам нравится работать по пятнадцать- шестнадцать часов в день.
- Ночная работа кончилась. Рецессия, у людей денег нет, работы для меня нет, - жалуется он.
О, Алехандро, - восклицаю я, движимая чем-то вроде материнской любви, - я вам дам работу!
За всеми этими разговорами стоит что-то еще, и я остро ощущаю этот подтекст, в котором каждое мало что значащее слово приобретает глубокое значение и в котором моя непоколебимая уверенность в его чувствах ко мне делает все свидетельства об обратном совершенно ничего не значащими. Мне хочется сказать ему, что то, что мы чувствуем друг к другу, больше, чем простое влечение. Что мы знаем друг друга всю нашу жизнь и даже дольше, чем всю жизнь. Если он палестинец, разве нельзя себе представить, что когда-то его предки и мои предки были одним народом? А что, если эта наша любовь – зов предков? И пусть сейчас кажется, что этот зов слышен только мне, я уверена, что в какой-то момент он его тоже услышит.
И, когда он говорит «поверните на Стейнвей», я думаю о том, как его безразличная интонация может ввести в заблуждение кого угодно, даже меня, относительно чувств, которые он якобы совсем не питает ко мне.
Мне представляется, как его тень наклонится к моей перед тем, как он выйдет из машины, как его лицо приблизится к моему – и я думаю о том, сколько смысла это внесет в нашу жизнь и вообще в мир.
Я останавливаю машину. Он сидит одно мгновение молча, потом открывает правую дверь, вылезает из машины и уходит, не прооизнеся ни слова.
Как бы он ни пытался скрыть свои чувства, это пустой номер. От меня ничего не скроешь.
АЛЕХАНДРО
- Ты не исполнил свой долг, - говорит Профессор. – Великая миссия, которая была возложена на твои плечи, - что с ней произошло?
Она стала обузой, хочу я сказать, но сдерживаюсь, потому что у меня все еще остается какая-то надежда получить гринкарту, и еще потому, что, когда Профессор надевает шляпу Тайного Организатора, ему от меня не нужно слов – ему от меня нужно послушание.
- Она не только ходит целая и невредимая, не только продолжает выставлять в интернете все новые главы этой истории своих предков и налаживать связи со своими хасмонейскими родственниками с целью восстановления еврейского царства с наилучшими перспективами для евреев и наихудшими для твоего народа.... она не только жива-здорова. Она еще и влюблена... и в кого? В тебя!
Я бы хотел оправдаться или тем, что не согласен, что она в меня влюблена, или тем, что, если и влюблена, то я тут не при чем. Ну, есть такие женщины – они выбирают мужчину, который им нравится, независимо от того, разделяет он их чувства или нет. В моем случае – нет. Определенно нет. Я красил у нее стены, и она в меня влюбилась.
- Но почему она выбрала именно тебя? Из всех мужчин, работающих в ее доме во время стройки... почему тебя?
- Я откуда знаю? Женское сердце... – Я знаю, что об этом есть какая-то поговорка, но точных слов не могу вспомнить.
- Возможно, она почувствовала, почему ты там оказался. Что твоя малярная деятельность – только прикрытие, а подлинная цель – какая-то другая. Она не знает, какая именно, но чувствует, что это как-то касается ее. Она сбита с толку. Она принимает это предчувствие смерти за любовь. Она – из тех сбитых с толку женщин, которых так много на Западе. В твоей культуре таких не бывает. Вы оберегаете своих женщин не только для себя, как ошибочно считают на Западе, но и ради их собственного внутреннего покоя. Если бы я был не в курсе насчет ее планов мирового господства посредством ее хасмонейского наследия, я бы даже эту женщину пожалел. Она настолько выбита из колеи, что порой я чувствую, что мне хочется привлечь ее на нашу сторону, чтобы ее защитить. Но так, как ситуация складывается, единственный способ ее успокоить – в твоих руках. Ты знаешь поговорку: вырви у змеи жало, отрубив ей голову...Как это там дальше насчет змеи с отрубленной головой? Чем эта поговорка кончается? А кончается она, друг мой, хорошо для тех, кто не хочет быть ужаленным. Вот из-за чего она сбита с толку: смерть, любовь. На, почитай. Мы это на прошлой неделе перехватили.
Мне, между делом, любопытно, кто такие эти «мы». Мне это словечко сильно не нравится. Оно напоминает мне о тех крутых ребятах, с которыми я порвал. Думал – навсегда, но, похоже, был неправ. Может, вообще навсегда от них не отделаешься – раз попал, попал навсегда, обратно ходу нет. Это еще одно одолжение, о котором я хочу его попросить: снять меня с крючка этих ребят, которых мы оба знаем. Это для меня не менее важно, чем гринкарта. Но тут он вручает мне распечатку, и у меня нет возможности ее не взять.
То, что это написала женщина, якобы в меня влюбленная, еще не значит, что мне хочется это читать. Там встречаются слова, которых я не понимаю, вроде «ГУЛАГ», или «Треблинка», хотя, конечно, я могу попросить у Профессора, чтобы он дал мне словарь или сам мне эти слова объяснил. Сегодня он так вошел в эту свою роль, что я уже не понимаю, кто я для него теперь. Похоже, что я сегодня не только маляр и нелегал, которому отчаянно нужна гринкарта, но еще и персонаж, не справившийся со своей ролью киллера и тем самым опозоривший себя в глазах Профессора. Еще больше я опозорился тем, что влюбил в себя объект операции. Тот факт, что я вызвал ее любовный интерес против моей воли, Профессора в его роли Тайного Организатора не интересует; другой факт – что я не воспользовался ее влюбленностью – тоже не является в его глазах достаточным доказательством моей невиновности. И раз я – предмет ее страсти, я обязан читать все, что она пишет. А обнаружить мою маленькую слабость, про которую он вообще-то давно знает – что я по-английски читаю неважно – значило бы еще больше упасть в его глазах.
Я читаю:
«Я настолько занята мыслями об Алехандро, что забываю постить завершенные главы моей Хроники на странице писательского форума, и только, когда я получила от неизвестного мне адресата взволноваший меня отклик, вспомнила, что люди читают мои тексты и, возможно, кто-то неправильно их понимает, как Алехандро с его бредовой идеей, что в них закодированы намерения Израиля относительно палестинцев и что моя цель – вернуть себе трон Иудеи, на который у меня не только есть право по рождению, но и конкретные доказательства, это подтверждающие. Но это все не имеет значения, так как я уже сказала ему, что это все – бред, что мне никогда в голову не приходило претендовать ни на какой трон и что я пишу Хасмонейскую Хронику только потому, что некий голос у меня в голове мне ее как бы диктует. То есть, некоторым образом, не я пишу эту хронику, а она сама себя пишет. А отклик, о котором я упомянула, пришел от человека под ником Пен+, причем я уверена, что это – мужчина, хотя по нику пользователя пол не определишь, если только вы не из тех, кто склонен считать знак + признаком мужественности. Вот, что написал этот Пен+: «Я не могу понять, почему отрезанный палец ноги обязательно появляется в каждом поколении. И почему именно палец ноги? Это некая реликвия или это образ? Если вам нужен какой-то символ, чтобы показать преемственность поколений, что-то повторяющееся из века в век, выберите что-нибудь не такое грубое. Что-нибудь более осмысленное. Например, рукопись. Послание, в котором избранный представитель каждого поколения последовательно записывает главные события его или своей жизни, а затем передает этот манускрипт кому-нибудь в следующем поколении, и так далее – от древности до наших дней. Я не представляю, как вам удастся довести этот номер с отрезанием пальца ноги до хасмонеевского потомка, умирающего от холода и голода в ГУЛАГе или погибающего от кэгэбэшной пули в подвалах Лубянки либо от нацистской пули в Бабьем Яру, либо в газовой камере в Треблинке».
Я ответила «спасибо за отклик» и больше ничего от Пена+ не получала».
- Ну, ты все? – спрашивает Профессор нетерпеливо. Я возвращаю ему распечатку. Я собираюсь спросить «Ну, и что тут такого?». Он машет распечаткой в воздухе, кладет ее на стол и тычет в нее большим пальцем.
- Она сама в этом призналась, - говорит он. – Она настолько уверена в успехе, что даже не удосуживается скрывать свои намерения. Вот, смотри: «в них закодированы намерения Израиля относительно палестинцев и моя цель – вернуть себе трон Иудеи, на который у меня не только есть право по рождению, но и конкретные доказательства, это подтверждающие». Она об этом говорит совершенно прямо: ее цель – вернуть себе трон Иудеи. У нее есть не только право по рождению, но и конкретные доказательства, это подтверждающие. А потом она пишет о голосе в своей голове, который диктует ей ее писания. Ты знаешь, что значит, когда человек слышит голоса – от такого человека можно ожидать чего угодно. Пока ты тратил драгоценное время на то, чтобы ее в себя влюбить, она разрабатывала план взятия Иерусалима. Ты не должен больше тянуть время, друг мой. Да, я все еще считаю тебя своим другом, даже после того, как ты не выполнил свой долг перед твоим народом и передо мной. Учти: вступая в связь с этой женщиной, ты теряешь шанс на ее ликвидацию. Ты даешь ей возможность продолжать осуществлять ее план, а мы не можем этого допустить.
Ни в какой я с ней не в связи, хочу я сказать. Я успешно противостою ее обаянию, кстати сказать, немалому. Я намеревался выполнить свое задание, но долг перед Профессором вошел в конфликт с моим долгом по отношению к моему боссу. Вряд ли Том будет рад узнать, что я угрохал его клиентку, которая исправно выписывала ему чеки за каждую стадию строительства, а я, вместо того, чтобы красить ей стены в матовый глянец или в бледно-желтый цвет, забрызгал эти стены ее кровью. Но я хорошо знаю, что бывает, когда Профессор надевает шляпу Тайного Организатора, и что я могу ему сказать, а что должен держать при себе.
Он хочет, чтобы я что-нибудь сказал. Он хочет, чтобы я назвал ему точную дату и время.
Мне необходимо моментально выдать ответ.
- В начале нашего разговора вы сказали интересную вещь. Вы сказали: «порой я чувствую, что мне хочется привлечь ее на нашу сторону, чтобы ее защитить». Вы что имели в виду? Что значит «привлечь ее на нашу сторону?». Вы имели в виду, что, если она откажется от своих хасмонейских амбиций и обратится в ислам, вы ее примете?».
- Этого никогда не будет, - говорит он уверенно.
- То есть, никогда не будет, что вы ее примете?
- Этого никогда не будет потому, что потомку еврейских царей даже в голову не придет обратиться в ислам. Поэтому это совершенно пустой разговор, бессмысленная болтовня, а я жду от тебя действия.
- Но что, если она все таки... если она согласится перейти... стать одной из нас, если она произнесет шахаду..., вы освободите меня от этого задания? Вы сможете ее вычеркнуть из списка целевых объектов?
- Повторяю, это совершенно бессмысленный разговор. Объект никогда не пойдет на переход в ислам, да хоть через тысячу лет. И уж точно не царица Израиля.
- Ну, а вдруг? А что, если перейдет?
- Тогда она будет прощена, - милостиво соглашается Профессор. – Тогда я вычеркну ее из списка целевых объектов и освобожу тебя от этого задания.
Примечание
1. Действие романа происходит в современном Нью-Йорке; в центре романа -- историческая рукопись главного персонажа о родоначальниках Хасмонейской династии (Иудея 2-ой века до н.э.). Другой фрагмент романа см. в №8-9/2016.
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer11_12/NKosman1.php
