Война разбросала нашу большую семью. Погибли на фронте отец и его младший брат Яков. Третий брат, Исаак, оказался в Караганде, связь с ним почти потеряна много лет назад, еще до войны. Три сестры отца – Малка, Сара и Ася – после эвакуации приехали в Черновцы. Четвертая, Блюма, осталась в Сибири. Пятую, Хаю с мужем и дочерью, не дождавшись прихода немцев, забили палками односельчане в родной деревне отца – Липниках. Мы с мамой оказались в Москве. В Киев не вернулся никто.
Только через шесть лет после войны мама поехала в Черновцы повидать сестер отца. Она провела там месяц, а вернувшись, предложила посетить и мне. Уговаривать долго не пришлось – я всегда был рад проветриться и сменить обстановку.
– Ты давно уже забыл, что значит находиться среди своих. Тебя там очень ждут, – говорила мама. – Уже десять лет мы живем вдалеке друг от друга, а ты единственный мужчина в семье. – Тут мама сделала небольшую паузу и загадочно улыбнулась. – А какая там подруга у младшей Симы! Высокая, голубые глаза, длинные косы. Ну, прямо вылитая Уля Громова!
Вкус у мамы был хороший, я всегда доверял ей, и сейчас слушал с интересом, пытаясь представить голубоглазую красавицу с длинными косами. Но именно последнее упоминание об Уле было воспринято мною с недоверием, скорее даже с прохладой. После книги Фадеева "Молодая гвардия" и одноименного фильма, герои антифашистского подполья были необыкновенно популярны. Первое место делили Уля Громова и Любка Шевцова, уже превратившиеся в иконы. Это меня и отпугивало.
– Бог с ней, с Улей, – подумал я. – И без нее будет интересно: так далеко на Западе я еще не бывал. Черновцы, конечно, не Париж, а только бывшая Румыния, но для меня – почти заграница!
И вот я с чемоданом в руке на перроне. Странное, теплое, как материнская рука, чувство, охватило меня под стеклянным сводом Киевского вокзала и уже не покидало в пути.
Мне казалось, что обязательно вернусь к тому, что было дорого в детстве, хотя не очень ясно представлял встречу. И Киев вдруг стал интересовать меня больше, чем далекие Черновцы, куда я направлялся.
В те годы поезда тащились медленно. Однако дорога до Киева пролетела незаметно
В Киеве черновицкий вагон отцепили – до отправления оставалось полдня, и я отправился смотреть город, где не был ровно десять лет.
Спускаюсь по улице Ленина и выхожу на Крещатик. Прошло шесть лет со дня окончания войны (а со дня освобождения города – почти восемь!), но от перекрестка, где стоит чудом нетронутый универмаг, и до площади Калинина ни одного целого дома. Проезжая часть улицы восстановлена и заасфальтирована, вдоль широких тротуаров, выросли заборы. Кое-где уже начали строить новые здания и восстанавливать те, от которых сохранились бетонные коробки. На тротуарах настелили доски. Но ни один дом не закончен. Иду по правой стороне вдоль закрытых заборами строительных площадок. Где-то здесь был еврейский театр, за ним – тир, куда я тайком от мамы часто бегал. А после тира обеспечивал себе алиби визитом в театр, где помощником режиссера работала сестра отца, тетя Малка. Но за оградами новостроек исчезли привычные ориентиры и трудно определить точное место. Сейчас, когда главная улица города стерта с лица земли и не видишь прикрытых кронами каштанов зданий, витрин, подъездов, реальнее воспринимаешь расстояния. Каким же коротким кажется теперь Крещатик! Вспоминаю что напротив, на углу Крещатика и Прорезной, в тесном и узком пассаже был Кинотеатр юного зрителя, где я часами просиживал на сеансах мультипликатов. А справа, догадываюсь, был другой пассаж, просторный, красивый. Его уже начали восстанавливать. Пытаюсь понять, что осталось от Театра Красной Армии. И вдруг вспомнил: летом 40-го года вместе с двоюродной сестрой Иркой смотрел здесь посвященный нашим доблестным летчикам спектакль «Глубокий рейд». Зал был заполнен красноармейцами – участниками недавно закончившейся финской войны. Рядом с нами сидел сержант с плоским калмыцким лицом и узкими, раскосыми глазами. Он не спускал глаз с белокурой Иркиной головки, а я – с медали «За отвагу», приколотой к его выгоревшей гимнастерке. На сцену сержант вообще не глядел. Закончился спектакль, мы с Иркой зашли в кафе-мороженое, а сержант, несколько раз оглянувшись, присоединился к выстроившимся на мостовой красноармейцам.
Справа улица Карла Маркса. Здесь стояла гостиница «Континенталь», и сразу за ней – цирк. Сейчас на их месте только заборы. А дальше, на горке, одинокий скелет высокого здания – до войны его называли «дом Гинзбурга». Слева площадь Калинина. Стоявшее в центре площади здание бывшей городской думы, а в советское время – горисполкома, исчезло. Сворачиваю и по Малой Житомирской иду вверх. Здесь разрушений меньше. После перекрестка с улицей Короленко (Владимирская) начинается моя, Большая Житомирская. Улица выглядит нетронутой. Каштаны, как прежде, сомкнули над ней свои кроны. И все-таки с трудом узнаю места, где прошло детство: стены потускнели, тротуары в рытвинах и трещинах, а дома стали как будто ниже. И сама улица кажется короче и уже. И на всем лежит печать заброшенности, словно жители покинули город. Здание "Заготзерно" слева сохранилось, но такое же запущенное. Сколько вечеров провел я там на первом этаже, где почти всю неделю бесплатно показывали кино! Только популярный тогда фильм «Тринадцать» смотрел не меньше тринадцати раз.
Вот и мой дом. Сначала во двор. Здесь время как будто остановилось – сараи, старая вишня, но забора над обрывом уже нет и открывается панорама Подола. Внизу, как и раньше, белеют домики Гончарки, но и до них расстояние сократилось. Теперь они совсем близко. Во дворе провалившиеся булыжники, одинокие камни торчат, как последние зубы в запавшем старческом рту. А в песочнике играет… Лилька! Вот так встреча! Она словно не вылезала из песочника с того дня в 41-м, когда я последний раз вошел во двор. Лильке, наверное, уже под тридцать, но в руках у нее те же формочки для песочных пирожков и детская лопатка. Она глядит на меня, улыбается и совсем, как тогда, радостно мычит. Неужели помнит? Неужели узнала? Надо же! Впрочем, возможно, Лилька улыбается каждому, кто окажется рядом. Столько молодых, здоровых погибли на фронте и в Бабьем Яру, столько замучено в лагерях, в застенках НКВД и Гестапо, а она живет себе как ни в чем не бывало. Я помахал Лильке рукой, вернулся на улицу и вошел в дом. Квартирный указатель слева, на своем месте. За десять лет к нему не притронулись. И против восьмой квартиры черным по белому наша фамилия и мамины инициалы. Медленно поднимаюсь по широкой лестнице, вдоль перил, по которым когда-то, рискуя порвать штаны, лихо съезжал. Сейчас уже не съехать: перила выщерблены, в глубоких, с острыми краями трещинах. Окна лестничных клеток выбиты, над головой проносятся голуби и воробьи, под ногами сухие прошлогодние листья, на стенах лоскуты отставшей краски, штукатурка местами осыпалась, обнажив красные кирпичи.
Первый этаж. Здесь жили Ошеровы. Где они сейчас? Где мальчик, которого родители назвали Адольфом, не предполагая, во что это выльется? Второй этаж. В квартире справа Сенька Гутник преподавал мне правила галантного ухаживания за девочками. В квартире слева жил мальчик постарше, Нулька Колчин. У него был велосипед «Brenabor» и бельгийская мелкокалиберка. И еще там жил Юрка Литвиненко, с которым не раз приходилось драться. Третий этаж. От медной таблички «Доктор Монин» на двери остался темный прямоугольник. Его дочь Оля – моя довоенная одноклассница. И еще один одноклассник, Сережка Вишнепольский. Где они? В квартире напротив застрелился Высоковский, когда за ним приехали ночные гости в синих фуражках. Это случилось еще в 1937-м, а табличка с его фамилией почему-то сохранилась. В той же квартире жили две сестрички с одинаковыми до глаз челками – Таня и Лена. Меня как будто толкнули в грудь, горло сжалось, я заспешил и не стал больше задерживаться у дверей, где под каждым звонком перечень незнакомых, чужих фамилий.
На последнем этаже я позвонил. Дверь отворила Луиза. Она удивленно глядела на меня. Лицо ее вдруг осветилось – узнала, обняла, всплакнула – и вновь угасло. Она и дочь теперь живут в нашей комнате. Комната кажется маленькой, и я удивляюсь – как отцу хватало места для картин? Темные пятна на обоях – единственное напоминание о висевших полотнах отца.
– Остался кто-нибудь из соседей? – спросил я.
– Никого. Только мы с дочерью. Наталья Рудольфовна и Ева с ребенком ушли в Бабий Яр. Гутманы успели уехать за два дня до прихода немцев, но застряли в Харькове и там догнали их немцы. Мария Даниловна с Лидочкой и маленьким внуком уехали в Крым и оттуда ушли с немцами в Европу. Лидочкин муж за всю войну не получил даже царапины, но в Германии был тяжело ранен, вернулся инвалидом, узнал, что произошло, и ушел, не сказав ни слова. Левин (Луиза продолжала называть мужа по фамилии) и Коля Басс погибли на фронте. Вдова Коли – Муся-Маруся снова вышла замуж и уехала в Ленинград. Ее милые сестры Дуся и Нюся по старой памяти иногда забегают ко мне. Помнишь их?
Эти действительно милые сестры Маруси когда-то часто навещали не только Луизу – забегали они и к нам. Высокие, красивые, румяные, они, как и Маруся, были удивительно приветливы, внимательны, добры и быстро перезнакомились с обитателями нашей густонаселенной квартиры.
– Здесь теперь совершенно чужие люди, – продолжала Луиза. – Нас ненавидят. Мы так стремились вернуться в Киев, но ты не представляешь, на что мы здесь натолкнулись. Как жалею, что уехали из Свердловска! Хорошо, что вы с мамой остались в Москве.
– А в доме есть кто-нибудь из довоенных?
– Почти никого. Все чужие. Только в четвертую квартиру вернулась семья – помнишь несчастную Лильку? Им повезло – все остались в живых. И еще дворник. Помнишь его? Ходил по квартирам, показывал полицаям, где еще оставались евреи.
Еще бы! Дворника я хорошо помнил. Нужный человек: при немцах служил и теперь продолжает.
– Где Лина?
– На работе. Скоро придет. Увидишь, какой красавицей стала. Подожди, я сделаю тебе чай.
Но я внезапно почувствовал, что больше не могу здесь находиться, не стал дожидаться Лину и, попросив передать ей привет, попрощался теперь уже навсегда. Луиза укоризненно взглянула на меня, обняла на прощанье и медленно затворила дверь.
В парадном я снова подошел к щитку с фамилиями жильцов. И вдруг осознал, что больше половины их лежат в Бабьем Яру. Квартирные указатели – все, что осталось от людей, когда-то наполнявших дом. Сколько сотен тысяч таких щитков в Киеве, Одессе, Варшаве, Париже, Праге, на всей огромной территории, захваченной Гитлером Европы.
Прежде, чем отправиться к вокзалу, я не забыл зайти во двор дома напротив. Там, в крошечной двухкомнатной квартирке на первом этаже, еще до войны ютились три моих тетки, две дочери одной из них, дочь другой и подруга старшей сестры отца. Семь человек! И еще, до армии с ними жил младший в семье отца – Яков. Ума не приложу, как они там размещались! В курятнике и то просторнее. И в этом дворе тоже мало что изменилось. Я поглядел на знакомые окна и вышел на улицу. Тетушек и сестер увижу завтра, в Черновцах, а здесь мне больше нечего делать.
Свернув на улицу Короленко, заглянул во двор своей школы номер 13. Там ни души – каникулы. Напротив милиция, суды и пожарная команда – все в одном здании, которое называлось «Присутственные места». Вот и площадь, где Богдан Хмельницкий, подняв булаву, стоял на прежнем месте. Справа Софиевский собор. Отец не раз брал меня в собор смотреть, как реставрируют мозаики.
День был жаркий, я перешел в тень на левую сторону улицы и миновал мрачную бетонную громаду. На фасаде рельефный герб Украины и надпись «Палац Праци» (Дворец Труда). Здесь размещался НКВД, на время оккупации уступивший место Гестапо. Война не оставила на нем следов. Застенки НКВД вряд ли отличались от гестаповских, и после освобождения Киева прежние хозяева вернулись на старое место. Коллеги галантно уступали друг другу рабочее помещение, оставляя его невредимым.
Миновал перекресток: слева – Прорезная, справа – Подвальная. Посмотрел вниз, налево. Ржавые трамвайные рельсы посреди улицы круто спускались к Крещатику. Несколько ближних к перекрестку домов сохранились. Но дальше, внизу, сплошной хаос. Я отвернулся. На углу – аптека, напротив – забитая досками витрина. Здесь до войны находился книжный магазин (кажется, военной книги). Помню, на стенде во всю высоту витрины были расставлены одинаковые желтые книжки с рассказом Куприна «Штабс-капитан Рыбников». Такой я и запомнил эту витрину. Экспозиция не менялась годами с тех пор, когда я ходил в детский сад напротив, рядом с Золотоворотским сквером, и до отъезда из Киева в 41-м. Очень хотелось прочесть тоненькую книжку и узнать, кто такой этот загадочный штабс-капитан, но мама сказала: Рано тебе читать такие книги. Прочел я рассказ Куприна уже взрослым, и был разочарован. Постоял, вспоминая, и двинулся дальше. Поглядел на оперный театр. Рядом со мной остановился пожилой человек.
– Что смотришь, сынок? – спросил он. – Там смотреть нечего. Все одно и то же. Что до войны ставили, то и немцам показали, а теперь опять нам, киевлянам. Закурить у тебя, случайно, не будет?
Я протянул пачку «Беломора». Он поблагодарил, глубоко затянулся и рассказал, что и в оккупации ставили на все времена дежурный и неизменный балет «Лебединое озеро», Шваннзее – «Schwanensee» по-немецки. Немцы музыкальный народ, и Чайковский им вполне по вкусу. А киевлянам вход был запрещен: «Nur fur Deutsche» – «Только для немцев» красовалось над афишей. В оперном театре до войны мне довелось увидеть «Запорожец за Дунаем» со знаменитыми Паторжинским и Литвиненко-Вольгемут, и, (как же без него!), «Лебединое озеро»! Растрогался тогда так, что чуть не плакал. Вдруг вспомнил, что был совершенно потрясен концертом Краснознаменного ансамбля Александрова и улыбнулся. Насколько теперь далеко все это!
Так, не спеша, дошел я до бульвара Шевченко, спустился в тени тополей, свернул влево и по улице Коминтерна вышел к вокзалу. И у входа в гулкую бетонную пирамиду вдруг осознал, какое страшное запустение оставила в моем городе война. За эти несколько часов не увидел ни одной улыбки, кроме той, единственной, которую подарила мне дефективная Лилька.
Родной город вдруг отдалился и стал совершенно чужим.
Не знал я тогда, что меньше, чем через год снова (и уже надолго, почти на тридцать лет!) окажусь в Киеве.
***
Состав еще не подали, и вагон сиротливо стоит на рельсах. В купе нас трое: командировочный с тремя рядами орденских колодок, студент Киевского университета и я. Национальность бывшего фронтовика определить нетрудно даже в темноте: в те годы русские давно уже сняли военные награды, но евреи еще долго будут демонстративно их носить. Напрасная уловка: все равно скажут, что ордена куплены в Ташкенте. Буйная, курчаво-проволочная шевелюра и мясистый нос тоже не оставляли сомнений в национальной принадлежности студента. Фронтовик оказался хлебосольным попутчиком: открыл маленький с виду чемодан, и на столике появилась бутылка водки, за ней последовали балык, копченая колбаса, шпроты, селедка «залом» и еще какие-то яства. Как все это помещалось в чемодане?
– У вас не чемодан, а прямо скатерть-самобранка, – сказал я и не стал доставать свои жалкие бутерброды с докторской колбасой.
– Угощайтесь ребята, не стесняйтесь!
Вагон дернулся и подвинулся – подали состав, и через несколько минут бетонная коробка вокзала поплыла назад.
Заговорили о Югославии. Бросившая вызов великому Сталину строптивая балканская республика уже три года не давала покоя советской империи. На экранах появился фильм «Заговор обреченных» по сценарию Николая Вирты, в театрах шла одноименная пьеса. Не осталась в стороне и литература: наскоро состряпанный роман Ореста Мальцева «Югославская трагедия» получил Сталинскую премию. Маршала Броз Тито сравнивали с Герингом, а какой-то остряк умудрился назвать его «брозтитуткой». Карикатуристы журнала «Крокодил» старались превзойти друг друга, изображая Тито окровавленной гиеной, нацистским палачом, американским прихвостнем, но всех превзошел Борис Ефимов – родной брат расстрелянного Сталиным талантливого журналиста Михаила Кольцова.
Как я ни старался – не мог понять, чем вызвана эта истерия. Суть конфликта тонула в газетном словоблудии. Но наш фронтовик, оказывается, все предвидел: он сразу, еще в 44-м, как только Красная Армия вошла в Югославию, понял, кто такой Тито и чего можно ожидать от него лично и от югославов вообще. Какая потрясающая проницательность!
– Почему же вы не обратились куда следует? – спросил наивный студент. Вопрос его повис в воздухе. Углубившись в содержание чемодана-самобранки, фронтовик сделал вид, что не расслышал. Пройдет еще пять лет, и в 56-ом, когда Хрущев устроит Тито небывалый триумф, наш спутник, вероятно, скажет, что и это он предвидел.
Бутылка постепенно опустела, незаметно пролетел вечер, за окном давно уже сплошной мрак. В купе подсел еще один пассажир, и дискуссия о Югославии выдохлась и угасла. Поезд теперь шел вдоль границы с дружественной Румынией. – Вот она, прямо за окном, – сказал фронтовик. Я прижался лицом к стеклу, но, кроме своего отражения, ничего не увидел: прикрыла заграницу наша ночная темень. В вагоне появляются пограничники: проверка документов. Один проходит и блокирует выход в дальнем конце вагона. Грамотные ребята: глянул в паспорт – и сразу опознал шпиона! Как они это определяют? Специальные знаки в паспортах или, вернее, их отсутствие? Скользнув взглядом по орденским колодкам фронтовика, лейтенант полистал паспорт и со словами: "Пожалуйста, товарищ Рудницкий", вернул. Наступила моя очередь. Лейтенант несколько раз сравнил мое лицо с фотографией, проверил штамп прописки, взглянул в открытый студенческий билет и, не сказав ни слова, вернул паспорт. Затем обратился к студенту и уже без всякого интереса – к четвертому. Ничего подозрительного не обнаружив, часовые родины перешли в соседнее купе. Шпионов в нашем вагоне не оказалось, в других, судя по всему, – тоже.
***
Утром прибываем в Черновцы. Здесь живут три сестры отца: Сара, вдова, муж расстрелян в 38, Малка, старая дева, муж только у третьей – Аси, которая уже успела разойтись с первым, арестованным в 37-ом, и овдоветь – второй муж погиб на Южном фронте в 42-м. Я и сейчас еще помню обоих. Первый, Саша, был веселым, компанейским парнем. Не знаю, чем он занимался, но в кармане у него всегда лежал "наган". Саша вынимал револьвер, вытряхивал из дула хлебные и табачные крошки, освобождал барабан от патронов и вручал мне. Я слышал, что он часто бывал в Москве и там весело проводил время, развлекаясь с актрисами цыганского театра "Ромен". Как только Сашу арестовали, Ася немедленно развелась и, хотя его довольно быстро освободили (случай по тем временам крайне редкий), тут же вышла замуж за офицера. Скромный и деликатный молодой лейтенант-артиллерист Липа Кабаков перед войной служил в Белой Церкви и нередко заезжал к нам. Не одинока Ася и сейчас. Дядя Митя, ее новый муж – личность без определенных занятий, и я так и не понял, каким образом он обеспечивал довольно высокий уровень жизни жене и приемной дочери. У них роскошная многокомнатная квартира с высокими потолками, большими, как принято в немецких домах, окнами, телефон. Еще в Черновцах проживают четыре мои двоюродные сестры – две Симы, Эрнестина и Эвелина.
В честь моего прибытия устраивают торжественный обед. Стол уставлен так плотно, что с трудом находят место для единственной (одной на 10 человек!) бутылки вина. Она и опустела мгновенно. Я спустился в магазин и накупил еще, сколько мог унести под каждым пальцем. Главная тетушка, Малка, с ужасом провожала взглядом каждую опорожненную бутылку и, когда осталась последняя, упросила нас больше не пить. Бутылку поставили в буфет. Но ненадолго. В ту же ночь я разбудил старшую Симу, мы выпили по стакану, остаток долили водой, воткнули пробку и вернули бутылку в буфет. Через три дня на обеде с грибами несчастная бутылка заняла почетное место на столе. Мы с трудом удержались от хохота, когда Малка пригубила вино, с видом знатока-дегустатора посмаковала и, подержав во рту, изрекла: – Вот видишь, послушал меня, оставил – и вино стало еще крепче.
Выпили, с трудом скрывая отвращение и содрогаясь от рвущегося наружу смеха.
– Что с тобой? – спросила Малка. – Не нравится вино?
– Слишком крепкое стало, – ответил я, заикаясь, – горло перехватило.
Тут сестра не выдержала и, брызнув непроглоченным коктейлем, расхохоталась, а вслед за ней и я. Отсмеявшись, мы сознались в своем преступлении и были не только великодушно прощены, но одарены нераспечатанной бутылкой вина, которую Малка незаметно припрятала за банками с вареньем в буфете .
***
Недалеко от Черновцов расположено местечко Сад-гора с богатой еврейской историей. Отсюда вышли знаменитые цадики и знатоки Торы. Сейчас от еврейского присутствия не осталось и следа. Но тогда мы мало что знали об этом, да и не слишком интересовались. У Аси (вернее у дяди Мити) в этом местечке маленький домик. При домике небольшой огород и несколько фруктовых деревьев. Мы с младшей Симой ездили туда полоть грядки и набрать вишен для очередной наливки. Вишни без косточек засыпали сахаром в трехлитровой бутыли. Бутыль заткнули свернутой из газеты пробкой, обернули марлей и оставили на подоконнике.
Вот, что однажды произошло: Спал я на балконе. В середине ночи раздался громкий, похожий на выстрел хлопок, затем – панический визг. Я вскочил с раскладушки и открыл дверь в комнату: Сара, заламывая руки и причитая, металась между кроватями.
– Ой, готеню! – кричала она. – Да что же это такое? – Ее длинная, до пола ночная рубашка была покрыта темнокрасными, почти черными пятнами. В лунном свете это выглядело ужасно. Пятна были и на оконном стекле, на стенах, даже на потолке. Запахло чем-то кислым. Малка и старшая Сима испуганно оглядывались по сторонам. Я потянул шнур выключателя. Красная лужица пенилась и на подоконнике: просто выскочила пробка трехлитровой бутыли с забродившей на солнце вишневкой. Взглянув друг на друга, мы расхохотались и, вооружившись тряпками, принялись вытирать кроваво-красные пятна, менять забрызганные простыни, и потом долго втроем успокаивали Сару. Она нервно вздрагивала и уснула только под утро. Пятно на потолке мы отмыли уже днем, а в пробки догадались вставить дренажные трубочки.
***
Черновцы – это действительно заграница. Все иное, и прежде всего – архитектура: крытые черепицей массивные, пузатые, с высокими крышами дома, многие с мансардами. Здания в стиле "Art nuvo" украшены витражами, орнаментом, скульптурами, керамикой. Возведенные на рубеже конца 19-го – начала 20-го веков они мирно соседствуют с более поздними элегантными и рациональными строениями в стиле "Bauhaus". Обилие магазинов – в центре сплошные улицы витрин. Правда, уже не все соответствуют своему назначению: некоторые переоборудовали в жилые помещения или используют для нужд новой, советской бюрократии. Где теперь их бывшие владельцы? Чем занимаются, на что живут?
На улицах непривычно чисто: персонажи самого короткого, всего на два слова анекдота «еврей-дворник» в Черновцах работают на каждом шагу. Сверкают оконные стекла, блестят, словно смазанные маслом, булыжники на мостовой. В роскошном дворце-резиденции буковинского митрополита разместился университет. А когда идешь по улице Гете (где еще в городах СССР найдешь улицу с таким названием?), кажется, что ты в Германии.
В просторных, многокомнатных квартирах предусмотрена даже отдельная комната для прислуги. Высокие, до потолка печи-голландки украшены цветными изразцами, паркетные полы из ценных пород дерева выложены замысловатыми узорами. Часто встречается еврейская символика: на литых бачках унитазов гордо выступает звезда Давида, на щитках над раковинами умывальников – выполненный цветной эмалью семисвечник-менора.
В базарные дни я просыпаюсь с рассветом под грохот колес на вымощенной булыжником улице Заньковецкой. Такого изобилия на рынке я не видел даже до войны, а дешевизна продуктов и услуг здесь просто сказочная. Цены фантастически низкие – социализм еще не успел утвердиться на бывшей румынской территории. В Москве цены на порядок выше.
Названия административных зданий выполнены на русском, украинском, идиш, румынском языках. Однако в неофициальном общении преобладает... немецкий! Кроме тех, кто приехал после войны, на немецком общаются все – румыны, евреи, гуцулы. Рыжий кондуктор-еврей ругается с безбилетным гуцулом по-немецки, на немецком кричат торговки на рынке.
Гуцулы, как правило, в белых домотканых штанах и вышитых рубашках. Поверх часто надета мехом наружу сшитая из овечьей шкуры жилетка, а иногда и пиджак, на голове черная шляпа с перышком. Но такой наряд ничуть не мешает им разгуливать босиком. Об этом, пощупав ткань моего пиджака, сказал кто-то еще в поезде: – Ты, хлопче, ще побачиш гуцулив. Костюм, як у тэбэ, а то й краще, на голови капелюх, а сам босый.
По вечерам на главной улице города Кобылянской движение транспорта запрещено и мостовую заполняет нарядно одетая толпа. После московской серости непривычно видеть яркую одежду детей, да и взрослых, многие молодые женщины в темно-синих жилетах, на которых сверкают золотые пуговицы с якорями. Лица здесь другие. Люди улыбаются, держатся свободно, раскованно. Какой контраст с угнетенными, мрачными лицами киевлян! И все же странно слышать вокруг немецкую речь. Кажется, что ты попал на спектакль, где в антракте публика вышла проветриться. Из открытых дверей кафе и бодег слышна музыка. Ярко сверкают освещенные, как прежде, витрины. У кондитерской, где по кругу неутомимо бегает нагруженный свежими пирожными игрушечный электропоезд, особенно многолюдно. Здесь подолгу задерживаются целые семьи с детьми. Вечерами мы тоже прогуливались по Кобылянской и часто встречали экстравагантно одетую очень красивую румынку. Холодные голубые глаза, выражение лица хищное. Мужчины, сворачивая шеи, оглядывались на нее. Не удержался и я.
– Что ты уставился? Это же проститутка! – мгновенно одернула меня сестра. Говорят, что представительниц первой древнейшей профессии в городе еще немало, но власти пока смотрят на них сквозь пальцы.
Посреди мостовой, бережно придерживая футляры с инструментами, с достоинством движутся музыканты, и толпа почтительно расступается. Музыкантов много, кажется, будто большой симфонический оркестр собирается на концерт. Но вот двое со скрипками спустились в подвал бодеги, исчез в кафе саксофонист, трубач, придержав дверь, пропустил в ресторан контрабасиста и сам вошел вслед.
Разделившись на множество рукавов, течет мелкий, мутный и быстрый Прут. Река коварна, часто меняет русло, и на месте вчерашней отмели сегодня появляется глубокий омут. Вероятно, поэтому купающихся мало. Большинство предпочитает чинно прогуливаться вдоль берега или просто загорать на траве. Вот группа женщин, накрывшихся цветными солнечными зонтиками. Впереди мальчик лет шести. Он словно сошел с французской открытки начала 20-го века – "belle époque": белая матроска, за спиной на широком синем воротнике белокурые локоны, соломенная шляпа с синими ленточками. Так до восьми лет разгуливают многие мальчишки: волосы надо лбом собраны в кок, на спину падают длинные накрученные локоны. Стригут их только перед школой. На старых открытках такие ребятишки обычно играют в «серсо», «бильбоке» или восседают на велосипеде с огромным передним колесом. Белокурый мальчик гонится за бабочкой, безуспешно пытаясь накрыть ее сачком. "Mutti,mutti, es its eine smetterling! " (Мама, мама, это есть одна бабочка!), – кричит он. Mutti und, naturlich, Tanten – тетки (их четверо), идут сзади. Мальчик еще мог бы сойти за арийца, но, хоть Mutti und Tanten и говорят по-немецки – всякий поймет, что они самые настоящие еврейки.
В городе много действующих храмов различных конфессий. Рядом с костелом протестантская кирха. Над улицей нависает униатская церковь с лихо закрученными, как на Василии Блаженном, куполами. По вечерам народ довольно активно их посещает. Мы с сестрой из любопытства тоже заходим в костел, в церкви, в пузатый православный собор и наблюдаем, как молодые девушки, накинув на голову платочки, истово молятся вместе со старушками. Видел я и синагогу. Она теперь помещалась в таком грязном, полуразвалившемся строении, что желание посетить ее не возникло.
Большая, главная синагога города пока еще стоит на углу, почти напротив нашего дома. Она построена в конце 19-го века в псевдомавританском стиле для реформистской общины. Величественный ее купол возвышается над колоннадой, и она хорошо просматривается с нашего балкона. Фотоаппарат в те годы был недоступной роскошью, поэтому несколько раз пытаюсь зарисовать здание. Не очень удачные наброски эти храню и теперь. После войны синагогу переоборудовали в кинотеатр с многозначительным названием "Жовтень" (Октябрь), но через несколько лет, все-таки взорвали – видный отовсюду купол не давал покоя коммунистическим культуртрегерам. Жителям прилегающих улиц тогда приказали заклеить окна крест-накрест полосками бумаги, как во время войны. Но взорвать синагогу оказалось не просто. Только с третьей попытки удалось разрушить это красивое здание. А через 50 лет, в середине 90-х прошлого столетия на бетонной стене кинотетра, который после распада СССР переименовали в "Черновцы", установили синюю памятную табличку: "Здесь стояла синагога. Сожжена фашистами". В каком году она сожжена, какими именно фашистами – табличка деликатно умалчивает. Я увидел эту табличку уже в Израиле: германский телеканал SAT-3 показывал документальный фильм "Черновцы". Немцы, таким образом, признали себя виновными в преступлении, которое не совершили. Правда, на них висит достаточно много других. В общем, хорошо, когда есть на кого свалить свою вину!
***
Летом 1951 г. министр иностранных дел Великобритании лейборист Моррисон направил в редакцию "Правды" письмо, в котором прославлял западные ценности — свободу и демократию. Моррисон резко критикует советские порядки, царящие в стране засилье и террор карательных органов. "Если у нас в 4 часа утра раздается стук в дверь, – писал министр – британцу нечего беспокоиться. Он знает – это молочник или булочник поставил свой товар у порога… Граждан Британии не забирают в их жилищах, их не ссылают, их не заключают в трудовые лагеря, хотелось бы мне знать, может ли каждый из вас открыто сказать, что он испытывает такое же чувство личной безопасности... ". Сталин распоряжается: напечатать это письмо без сокращений! Он знает: есть кому, и есть что ответить клеветнику. "Правда" и "Комсомольская правда"поместили на своих страницах это письмо, а также ответ, дополненный заранее подготовленными гневными письмами академиков, профессоров, простых колхозников и рабочих. К ним по собственной инициативе присоединился и знакомый сестры, Агранат. Письмо его, конечно, не опубликовали, но сестра гордится другом. Мне кажется, что Сима влюблена в него. Тетушки же возмущены и дрожат от страха. Страх их понятен, но меня больше задевает другое: кого в разгар антисемитской истерии взялся защищать неоднократно награжденный фронтовик Агранат? В конце 20-х годов родители Симы приехали из США строить социализм. Отец погиб во время большого террора в 1938-м. Как после этого она может гордиться своим знакомством? И все же, понимая, насколько перепуганы тетушки, от критики воздерживаюсь.
Я прочел копию письма Аграната, проигнорировав вопросительный взгляд сестры. Чувствую, что Сима недовольна моей реакцией. Чтобы завуалировать отношение к письму, нахожу другой повод выразить свой восторг: Сима подарила мне переписанные от руки оригинальные тексты: "Мне декабрь кажется маем" и "Чаттануга чу-чу" из любимого фильма "Серенада Солнечной долины". Английским она владела прекрасно. Потом в Москве эти тексты разошлись среди школьных и студенческих друзей.
***
Праведник мира Оскар Шиндлер спас тысячу евреев и благодаря фильму Стивена Спильберга широко известен во всем мире. Но мало кто знает, что во время румынской оккупации другой праведник мира – мэр города Черновцы, Траян Попович отстоял жизни двадцати тысяч(!) евреев. Он сумел убедить румынский генералитет, губернатора и самого маршала Антонеску не депортировать жителей Черновцов. Румыны были ничуть не лучше немцев, они успели уничтожить до 400000 человек – половину евреев своей страны, а на оккупированных территориях Южной Украины и Молдавии проявляли еще большую жестокость. Не пытался помешать геноциду и молодой румынский король Михай Первый. Но после капитуляции Румынии в августе 1944 он приказал армии повернуть оружие против немцев, и армия с готовностью выполнила приказ. В советской прессе времен войны не раз цитировали следующее высказывание "железного канцлера" Бисмарка: "Румыны не национальность, а профессия". После присоединения Румынии к антигитлеровской коалиции Антонеску судили и расстреляли. Король же стал союзником, и подобные цитаты больше не появлялись. Помню удивительную газетную фотографию, опубликованную через год или два после окончания войны: румынские пионеры (как быстро успели прямо из "Кузи" – румынского аналога "гитлерюгенда" – да, в пионеры!) повяывают королю красный галстук! Но это еще не все: сразу после войны Сталин пожаловал экскоролю орден "Победы". Звание почетного пионера и высший советский орден не очень помогли: в годы холодной войны король был вынужден эмигрировать, и вернулся в Румынию только после краха коммунизма.
В появившейся в последние годы литературе Поповича называют "Буковинским Шиндлером". Он умер сравнительно молодым в 1946 году и не удостоился фильма. Свою рукопись об этих событиях Попович назвал "Исповедь". Ее в переводах на иврит и английский издали только в Израиле и США. На "Аллее праведников мира" в иерусалимском комплексе "Яд ва-Шем" в честь Поповича посажено дерево.
Здесь, в доме номер 6 по улице Заньковецкой жил Траян Попович
Тетушки мои жили в доме номер 3 по улице Заньковецкой. Почти напротив, в одной из квартир дома номер 6, жил Траян Попович. Не особняк, не вилла, а просто дом как дом, ничего особенного. Мэр мог выбрать и получше. Просыпаясь по утрам, я видел этот дом с балкона, и не раз проходил мимо. Но много лет прошло, пока узнал о благородстве мэра города Черновцы. Только в 2008 году на деньги еврейской общины здесь установили мемориальную доску.
А на празднование 65-летия Победы над гитлеровской Германией в Москву был приглашен единственный оставшийся в живых кавалер одноименного советского ордена – экс-король Румынии и почетный пионер Михай. Более достойных гостей не нашлось.
Мемориальная доска установленная на фасаде дома номер 6
(Эти снимки любезно предоставил Марк Фукс).
Большинство спасенных Поповичем жителей Черновцов сразу выехали в Румынию (и оттуда в Израиль), но осталось тоже немало: в этой веселой толпе на Кобылянской то тут, то там мелькали еврейские лица. К ним добавились многочисленные соплеменники из Молдавии и Южной Украины, приехавшие после войны. Видимо поэтому в Черновцы после эвакуации загнали Киевский еврейский театр: не стало для него места в украинской столице. Театр довольно красив, и местные жители с гордостью сообщают, что он третий в мире после оперных театров Вены и Одессы. Все три театра будто бы проектировал один архитектор.
В 1949-м еврейский театр закрыли, и помещение занял театр украинский. Артистов и персонал, а среди них и мою тетушку, отправили на пенсию или просто уволили. Лишь несколько самых молодых включили в новую украинскую труппу.
***
Каникулы подходили к концу, визит мой затянулся, и я уже немного скучал по Москве. Впереди последний студенческий год, защита дипломного проекта и новая жизнь. Все чаще задумывался я о том, как она сложится, куда попаду?
Оставалось несколько дней до отъезда, когда в квартире началось непонятное оживление. Мой песочный костюм вдруг оказался выстиранным и выглаженным, ботинки старательно до блеска начищены. Тетушки загадочно улыбаются и шепчутся о чем-то очень важном.
– Не пора ли тебе, дорогой племянничек, постричься? – вкрадчиво спросила Сара. Я глянул в зеркало: действительно пора.
Молодой парикмахер-еврей с искалеченной правой рукой долго возился с моими торчащими дыбом патлами, стараясь придать им приличную форму, менял ножницы, присматриваясь, словно художник перед холстом, заходил то справа, то слева, нависал спереди и перед тем, как щелкнуть ножницами, долго прицеливался. Отдельные места он подправлял опасной бритвой. Рука его при этом неестественно выворачивалась, и видно было, что движения пальцев причиняют боль. Несколько раз парикмахер останавливался передохнуть. Глядя на него, я и сам почувствовал усталость. Отложив ножницы, он долго орудовал расческой, поливал волосы из каких-то разноцветных бутылочек, наконец, закончил и с помощью зеркала дал полюбоваться моим затылком, снял простыню и произнес традиционное: "Будьте здоровы! ". Никогда не думал, что можно так долго заниматься моей головой. Стало даже стыдно – заставил инвалида столько трудиться. Больше нигде и никогда я не получал подобный сервис – только для этого стоило постричься в Черновцах.
Дома тетушки обошли меня вокруг и удовлетворенно переглянулись. Что они хотели?
От природы я не любопытен, вопросов не задавал и в чем дело, не понял даже, когда младшая Сима спросила:
– Хочешь проехаться со мной на аэродром?
Она словно почувствовала, что суета тетушек начала меня угнетать, – подумал я, и был рад возможности хоть на время исчезнуть.
– Поехали. Аэродром – так аэродром, – ответил я и равнодушно пожал плечами. Мне было все равно куда.
Двухмоторный "Дуглас, С-47", или, как его назвали в Союзе, "Ли-2", описал круг, покатился по бетонной полосе и остановился. Подали лесенку-трап и немногочисленные пассажиры начали спускаться. Эту девушку я узнал сразу. Высокая, голубые глаза, длинные косы – все было на месте. Мамина Уля Громова, о которой я ни разу не вспомнил за месяц пребывания в Черновцах, спустилась прямо в объятия моей сестры.
– Знакомься, – сказала девушке Сима, – мой брат Марк, – и повернувшись ко мне: – Твоя мама знает Эллу. Это она жила у нас, когда мы учились в одной группе на первом курсе.
Пожав смущенно протянутую руку, я взял у Эллы чемодан, и мы направились к стоянке такси. – Так вот о чем шушукались, дорогие мои сводни-тетушки! Вот зачем послали в парикмахерскую, выгладили костюм, и начистили ботинки! Вот зачем милая сестричка Сима позвала на аэродром! – дошло до меня, наконец.
Но, рассмотрев украдкой киевскую гостью, я с удовлетворением отметил, что на Улю Громову она совсем не похожа. Родители сумели добиться перевода Эллы в Киевский университет, и сейчас она приехала в Черновцы забрать документы. Год назад, на вступительных экзаменах в Киеве ее, как представителя нежелательного нацменьшинства завалили.
Вечером собрались у Аси. За столом Эллу усадили рядом со мной. Теперь преувеличенное внимание тетушек становилось нестерпимым. Они не спускали с нас глаз. Когда я поднялся из-за стола, низенькая Сара догнала меня и, встав на цыпочки, спросила шепотом:
– Правда, она тебе нравится?
Я молчал.
– Ну, скажи "да". Не будь таким вредным.
Я молчал.
– Какой ты упрямый, ну, точно, как твой папа! Ведь нравится же, не может не нравиться!
Это было уже слишком. И сейчас, когда думаю об этой встрече, вспоминаю эпизод из фильма "Крестный отец": сделав предложение сицилийской девушке, Майкл Корлеоне отправляется с ней на прогулку. А за ними, чуть приотстав, торжественно следует традиционный кортеж: толпа тетушек и дядюшек, братьев и сестер невесты с родителями во главе.
Но тогда я все-таки сдержался и не ответил. Вопрос этот задавали по очереди Сара, Малка и Ася каждый день по нескольку раз до самого отъезда, и каждый раз я уклонялся от ответа. Сам удивляюсь, как выдержал такой напор. Мне только исполнилось 23 года, о женитьбе даже думать не хотел и, заняв глухую оборону, встречал в штыки непрекращающиеся атаки тетушек. Потом узнал, что они наседали не только на меня, и не раз настойчиво задавали тот же вопрос Элле.
Черновцы в 1951 году.
Ни на что не претендующие наброски
Улица ведущая вверх, с вокзала в город. Рисунок по воспоминаниям, не с натуры
Румыны действительно подожгли синагогу «Темпль», внутри все выгорело,
но само здание не пострадало и простояло до середины 50-х, пока его не добили коммунисты
Этот вид с балкона дома номер 3 по ул. Заньковецкой
И этот вид с того же балкона. Не знал я тогда, что почти напротив, в доме номер 6 жил Траян Попович
Тем не менее, по вечерам, забыв о поднятой вокруг нас суматохе, мы беспечно прогуливались по черновицкому Бродвею – Кобылянской или, как говорили в городе, "кобылке". Хорошо еще, что дело не дошло до сицилийского кортежа, который так наглядно воспроизвел Френсис Форд Коппола. Но во время прогулок мужчины довольно часто оглядывались на нас.
– Может быть, Элла все-таки похожа на Улю Громову? – спрашивал я себя. – Не на меня же они смотрят.
Но каждый раз, вглядевшись в лицо моей спутницы, понимал, что привлекало эти взгляды, и решительно отвергал мамину версию.
Незаметно пролетели последние несколько дней, и, попрощавшись с тетушками и сестрами, я уехал. А в кармане лежал киевский адрес Эллы.
Предстоящий последний мой год в Москве был насыщен событиями до предела: занятия, экзамены, преддипломная практика, работа над проектом.
Весной я защитил дипломный проект и по распределению попал на один из киевских заводов, где должен был отработать три года. В украинскую столицу прибыл утром 9-го мая 1952 года, в день Победы, которую тогда еще не додумались праздновать.
Еще через год Элла стала моей женой.
Тетушки одержали полную победу.
Правда, для этого им больше не пришлось вмешиваться.
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer11_12/MShechtman1.php
