Не существует истории человечества, существует лишь бесконечное количество
всяческого рода историй всех аспектов человеческой жизни...
Истинная история человечества, если бы она была возможна,
представляла бы собой историю всех людей.
Это была бы история всех людских надежд, борьбы и страдания.
Карл Поппер, «Открытое общество и его враги», т. II, 270
Глава 1 (1896 - 1899 - 1930). Мои родители
Проскуров (Хмельницкий) - город на Украине, на берегу реки Буг, в нижнем ее течении. Накануне второй мировой войны в городе жило около 20.000 евреев и примерно столько же неевреев. 15-го февраля 1919 года войска Петлюры, тогдашнего украинского премьера, провели запланированную военную операцию по избиению евреев Проскурова, в которой погибло 1.650 человек. Среди убитых был адвокат Биньямин Файн. Погром в Проскурове стал одной из вех в истории еврейских погромов во время гражданской войны в России.
Полонное, небольшое местечко в Восточной Украине. По данным переписи населения 1897 года, здесь проживало 16.288 человек, из них - 7.910 евреев. Одной из самых известных и уважаемых в еврейской общине была семья адвоката Биньямина Файна. Неевреи также обращались к нему за советами по юридическим вопросам.
В 1899 году в семье Файнов произошло радостное событие: родился их старший и единственный сын. Новорожденного назвали Моше. Вслед за ним родились две девочки. В доме говорили на идиш и по-русски, поскольку глава семьи получил образование в русских учебных заведениях. Родные и друзья звали мальчика «Мойше» или «Мойшеле» на еврейский манер, но чаще по-русски - «Миша», «Мишенька». Миша-Моше и был мой отец.
Когда Миша подрос, он поступил в реальное училище в Проскурове. В связи с началом его школьной карьеры, вся семья перебралась в Проскуров, более крупный город, чем Полонное. По иронии судьбы, сегодня город носит название «Хмельницкий» - в честь Богдана Хмельницкого, позорно знаменитого своими кровавыми расправами с украинскими евреями.
Миша любил математику и сохранил эту любовь на всю жизнь. В детстве его любимой книгой было «В царстве смекалки» Игнатьева. На всю жизнь сохранил он и любовную память об отце. До конца своих дней он вспоминал, как его отец щупал кожаный диван, проверяя, не слишком ли он холодный, прежде чем разрешить Мише спать на нем.
В 1914 году началась Первая мировая война, продолжавшаяся до 1917 года, за ней последовали Февральская и Октябрьская революции 1917 года. Эти события вызвали мощный подъем украинского национального движения. Множество его сторонников включились в вооруженную борьбу против революционной Красной Армии; одновременно началась серия еврейских погромов. Эта волна погромов отличалась исключительной жестокостью, садизмом, насилием.
В 1918 году отец решил отправить Мишу в Крым, на Черное море, надеясь, что там обстановка более спокойная. Мише было тогда девятнадцать лет. Я мало что помню из рассказов об этом времени, но один эпизод я слышал много раз. Случилось это в Симферополе, столице Крыма. К моему отцу привязался вооруженный украинец, член одной из банд, во множестве разбойничавших тогда в Крыму. Миша-Моше видел, что ситуация создалась угрожающая, но поделать ничего не мог. В этот момент он увидел ехавшего ему навстречу конного офицера. Офицер был, по-видимому, из антикоммунистической армии Деникина, известной своим антисемитизмом. Офицер спросил бандита: «Ты кого это ведешь?».
Украинец ответил: «Да вот, поймал жидочка, отведу его за город и расправлюсь с ним!».
«Оставь его в покое», - сказал офицер. - «Я сам им займусь».
Бандит подчинился, и офицер повел моего отца по улицам Симферополя. Он привел его в еврейский дом и сказал хозяину: «Позаботьтесь об этом молодом человеке. Через два дня в Симферополе будет Красная армия».
Этот офицер спас жизнь моему отцу, а, следовательно, и мне, и моим потомкам. Почему? Эта загадка навсегда останется нерешенной.
Мише пришлось вернуться в Проскуров, где его ждало страшное известие: его семьи больше не существовало...
Вплоть до начала 1919 года в Проскурове было относительно спокойно. Но когда казаческая бригада Симона Петлюры вошла в город, евреев охватила паника. Было ясно, что близится погром; не хватало только предлога. В феврале большевики в городе попытались произвести переворот, свергнуть власть «директората», независимого украинского правительства. Евреи не принимали участия в бунте. Тем не менее, командир регулярной армии в Проскурове, капитан Семосенко, заставил своих солдат присягнуть, что они будут убивать евреев «ради спасения Украины» (но не грабить их). Погром произошел в субботу 15 февраля 1919 года. Солдаты с саблями и штыками переходили из дома в дом и за четыре часа убили 1650 мужчин, женщин, детей и стариков. В их намерения входило расправиться со всеми евреями Проскурова, но Семосенко получил приказ прекратить погром. Его солдаты строем, с музыкой и песнями, промаршировали на железнодорожную станцию, откуда отправились в соседнее местечко Фельштин. Там за несколько часов они убили еще 485 евреев и ранили 180.
Отец, мать и одна из сестер Моше погибли в проскуровском погроме. Вторая его сестра, Фаня, так же, как и Миша, не была, по-видимому, в этот день в Проскурове и уцелела.
Когда я родился, меня назвали Вениамином, в честь моего деда, павшего жертвой во славу Господню. Перед Второй мировой войной фотография дедушки висела на стене в нашей комнате в коммунальной квартире. Во время эвакуации перед приходом немцев фотография эта затерялась. Мне помнится, мой дед на ней был в шляпе и гладко выбрит. Я немного похож на него.
В ту эпоху погромы на Украине связаны были с именем Петлюры, главы «директората». Потерпев поражение в борьбе против Красной армии, он в 1921 году эмигрировал в Париж. Здесь, на парижской улице, 25 мая 1926 года, его застрелил еврейский поэт Шалом Шварцбард, мстя за погромы. Последовал драматический судебный процесс, вести о котором распространились по всему миру. Выслушав свидетельство Шварцбарда о Проскуровском погроме, суд присяжных вынес оправдательный приговор.
С материнской стороны мои корни идут из Житомира, столицы тогдашней Волынской губернии в Восточной Украине (Полонное тоже принадлежало к этой губернии). В 1887 году в Житомире было 30.748 евреев, 46,6% населения города в целом; в 1910 году их было 38.427. Примерно 90% торговцев в городе и 60% ремесленников были евреи.
У Элиэзера и Брахи Брегманов из Житомира было одиннадцать детей. Сам Элиэзер был богатый торговец, купец первой гильдии. Обладатель этого почетного титула пользовался существенными привилегиями; так, например, ему позволялось жить в любом городе Российской империи. В детстве, помню, родители не раз показывали мне в Киеве пятиэтажный дом, принадлежавший Элиэзеру до революции.
В 1896 году в семье Брегманов родилась дочь Сарра (Сура, или Сурале на идиш), одна из последних их детей. Я почти ничего не знаю о детстве моей матери. Житомир тоже пострадал от погромов, но семью Брегманов не тронули.
Когда разразилась революция, Элиэзер, Браха и часть детей переселились в Варшаву. Элиэзеру «повезло» - он не дожил до Катастрофы. Браху убили украинцы; одна из их дочерей, Эва, погибла при неясных обстоятельствах.
Моя мать Сарра, вместе с братом Абрамом и сестрами Аделью, Бертой и Лизой-Тамарой, осталась в советской России. Она работала медсестрой, примерно в 1928 году поступила учиться в Киевский Медицинский институт. К этому времени мой отец уже окончил математический факультет Киевского Университета. Они встретились в медицинском институте.
Я родился 17 февраля 1930 года, через одиннадцать лет после Проскуровского погрома. Мне не довелось узнать моих дедов и бабок ни с той, ни с другой стороны.
Глава 2 (1930-1942). Предвоенные годы
Не только в прошлом, но и до сих пор, когда люди в России говорят «война», имеется в виду та война, которая началась для них 22 июня 1941 года, когда германские войска вторглись в Советский Союз. Для остального мира Вторая мировая война началась в сентябре 1939 года. В этой главе я опишу предвоенные годы, когда мы жили в Киеве.
У моих родителей я был единственным ребенком. Мы жили в одной комнате в коммунальной квартире, на пятом этаже, со сломанным лифтом (недавно я побывал в этом доме, лифт по-прежнему сломан...). Кроме нас, в квартире жили еще две семьи.
Моя мать, окончив медицинский институт, работала врачом. Мой отец преподавал математику - то в университете, то в школе. Эти два человека представляли собой прямую противоположность друг другу: моя мать, как все Брегманы, была неисправимая оптимистка, уверенная, что любая цель может быть достигнута упорным трудом. Она очень гордилась тем, что первая из Брегманов добилась почетной профессии врача. В отличие от нее, отец был убежденный пессимист. Он не надеялся на лучшее будущее и был уверен, что любая перемена может быть только к худшему. Всю свою жизнь он колебался, выбирая путь. Больше всего ему хотелось читать лекции в университете, и иногда это желание осуществлялось. В позднейшие свои годы он работал учителем в средней школе, что нравилось ему меньше. Однако, несмотря на свою неудовлетворенность, он был отличным учителем.
Я, пожалуй, любил отца больше, чем мать. Он существенно обогатил мою жизнь. Две вещи, больше всего интересующие меня в жизни – еврейство и наука – достались мне от него. Мы вели бесконечные разговоры о еврействе. Что касается науки, то он не слишком поощрял меня в этом направлении, – во всяком случае, на первый взгляд, но сам он все время был погружен в свою математику. Еврейство было у нас не только темой разговоров. Иногда отец брал меня с собой в синагогу, и каждый такой поход был для меня незабываемым переживанием. Но самым большим удовольствием было для меня, когда отец пел на идиш или на иврите. Он обладал приятным голосом, и пение было у него признаком хорошего настроения. К моему величайшему сожалению, это случалось нечасто.
Было в нашей семье нечто, что отличало ее от многих других еврейских семей. А именно: дома мой отец постоянно выражал свою неприязнь к советскому режиму. Советские евреи были, как правило, патриотичны, хотя после войны это изменилось. Я, разумеется, принимал и усваивал все, что говорил мне отец. Но это создавало для меня серьезную проблему. Ребенком, с восьми до десяти лет, я жил двойной жизнью. В школе мне говорили о счастливом детстве в самой замечательной стране на свете, а дома я слышал, что все это вранье. Иногда мне казалось, что мой отец преувеличивает, и я восставал против него. Однажды мы всей семьей, включая домработницу, пошли в кино на фильм по русской сказке. Выйдя из кинотеатра, отец сказал: «Агитка!» Я огорчился. Наша домработница, украинка, знала немного идиш. Она стала утешать меня, говоря: «Агитка из гит!» (гит – «хорошо» на идиш). Меня это не слишком убедило. Эта двойная жизнь и внутренний разлад, который я ощущал, вызывали сильный эмоциональный стресс на протяжении всего моего детства.
Насколько я могу припомнить, все мои друзья и знакомые были евреи. Помню, я страдал, думая, что не похож на типичного еврея. Не исключено, что подсознательно я считал большинство людей евреями. А потому и не задумывался над вопросом, что такое еврей и кто является евреем. К этому вопросу я вернулся гораздо позже.
Религия и вера: Мой дядя Арон Хорол, муж моей тети Адели, был верующий еврей, соблюдавший заповеди. Каждый год он приглашал нашу семью на пасхальный седер. Однажды – мне было лет шесть или семь - идя по улице с отцом, я вдруг спросил ни с того ни с сего: «А Бог есть?» Отец, то ли от неожиданности, то ли потому, что действительно так думал, ответил: «Не знаю, может быть и есть». Для меня этого было достаточно. Для меня его слова бесповоротно подтвердили существование Творца. Спустя несколько дней родители, придя домой, застали меня за жаркой молитвой. Потрясенные, они пытались остановить меня, но им это удалось только на время.
Во мне шла глубокая внутренняя борьба. Вера в Бога сталкивалась с влиянием светского, материалистического, антирелигиозного окружения. Эта внутренняя борьба длилась во мне много лет.
В 1938 году киевская школа, в которую я поступил, перестала быть еврейской школой, хотя в старших классах продолжалось преподавание на идиш. Мне было тогда примерно восемь с половиной лет. Моя учительница, Вера Моисеевна, разговаривала на идиш с моими родителями – возможно, для того, чтобы я не понимал их разговоров. И вообще, когда мои родители хотели что-нибудь скрыть от меня, они говорили на идиш. В этой школе я проучился до лета 1941 года и окончил там третий класс. В 1939 году в нашем городе начали появляться беженцы из Польши, но никаких других признаков войны мы пока не ощущали.
В школе мне было хорошо и уютно, было ощущение, что все кругом меня любят. Это объясняется, я думаю, также и тем, что все школьники, кроме одного, были евреями.
Я дружил с ребятами в классе, но с одной девочкой, Реной Баумштейн, у меня были особые отношения. Рена казалась мне воплощенным совершенством. Она была отличницей. Она отважно атаковала грамматику и даже, что особенно меня потрясало, умела употреблять точку с запятой, чему нас никогда не учили. Я все время старался встретиться с ней взглядом и просто-напросто влюбился в нее. Читатель, возможно, насмешливо улыбнется – любовь во втором классе? Однако это была настоящая любовь. Ведь то, что я пишу, это не роман, придуманный настоящим писателем, а подлинная история моей души, моего единственного и неповторимого «я».
Подгоняемый честолюбием, я прекрасно учился и тоже стал отличником. Я приобрел немало знаний по предметам, не входившим в школьную программу, много читал. Произведения таких известных авторов, как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Мопассан, Диккенс, были читаны мной и перечитаны. Однако тайна точки с запятой по-прежнему оставалась для меня неразрешима... Интересы мои были многообразны, но особенно привлекали меня литература и математика. Любовь к математике я унаследовал от отца.
Как-то раз зимой я шел по улице. Стояла типичная киевская погода, снежная и безветренная. Навстречу мне шла Рена. Она сказала мне: «Я отношусь к тебе так же, как Тамара». А Тамара была девочка из нашего класса, которой я тогда нравился. Я был потрясен. Рена явно хотела сказать, что любит меня!
Не помню, что было дальше. Я вернулся домой, слова Рены непрерывно звучали у меня в голове. Сел читать «Николаса Никкльби» Диккенса, но даже чтение давалось с трудом – все кругом казалось мне нереальным.
Но слова Рены ничего не изменили. Как и прежде, я неотрывно смотрел на нее издали; когда же мы встретились годы спустя, она ничего об этом не помнила.
В 1941 году началась война.
Глава 3 (1941-1945). Война
Утром 22 июня 1941 года по радио несколько раз объявляли тревогу, на улице выли сирены. Само по себе это не значило ничего особенного: последнее время тревогу объявляли довольно часто, шли учения гражданской обороны. Но на сей раз все было иначе: объявления об учениях не последовало. И еще нечто странное происходило в это воскресное утро. Вдали раздавались взрывы. На общей кухне соседки гадали, что бы это означало. «Ведь не может же быть, чтобы Гитлер пошел на нас войной!» Они полностью доверяли пропаганде, утверждавшей, что Советский Союз – самая сильная держава в мире. К полудню все стало ясно. Молотов объявил по радио, что немцы вторглись в пограничные районы СССР. В тот день и в последующие мы проводили много часов в бомбоубежище. Немцы бомбили центр города. Мы нашли осколки бомбы у нас во дворе. Немецкий самолет пролетал низко над нашей улицей, и я своими глазами видел лицо немецкого летчика. Я еще не боялся немецких бомб. Немцев я научился бояться позже.
В июле 1941 года наша семья была эвакуирована, а в сентябре в Киев вошли немецкие войска. Наши странствия продолжались четыре года – эти четыре года вспоминаются как самые длинные в моей жизни. Казалось, что война никогда не кончится...
Из Киева мы поехали поездом на северный Кавказ. Ехали шесть недель, с бесконечными остановками. В нашем товарном вагоне была лишь одна нееврейская семья. В сущности, это была эвакуация евреев, однако добровольная, мы могли сами решать, эвакуироваться или остаться в Киеве (или в любом другом месте).
Наконец мы прибыли в Черкессию, в аул под названием Хабез. Мать начала работать там врачом, отец стал преподавать математику в старших классах. Аул Хабез расположен в очень живописной местности, посреди гор. Я впервые видел такие горы, и они произвели на меня сильное впечатление. Там я попытался осуществить некую идею, зревшую во мне давно: быстро сбежать вниз по крутому склону. Свою ошибку я понял, когда было уже поздно, я уже не мог остановиться. Делать было нечего, я только ускорял бег, но тело уже не слушалось. Чудом я остался цел и невредим, свалившись в небольшую впадину на склоне. Больше сбегать с горы я никогда не пытался.
Немецкие войска подступали все ближе к Кавказу. Весной 1942 года мы перебрались в Черкесск. Здесь я учился в четвертом классе, но мне не было здесь так хорошо и тепло, как в киевской школе, и вообще, я тосковал по Киеву.
Мама работала в военном госпитале. И вот однажды утром, без всякого предупреждения, нам приказали в течение часа вместе с госпиталем покинуть город. Нам очень повезло, что мама работала в госпитале, потому что немцы были уже гораздо ближе, чем мы думали. Мы проехали через Пятигорск, совсем почти опустевший – большинство жителей бежали. Дороги были забиты пешеходами и всеми видами транспорта. Мы прибыли в Нальчик и там узнали, что через полчаса после того, как мы покинули Пятигорск, там приземлились немецкие парашютисты.
Из Нальчика мы поездом двинулись в Баку. Вперемешку с нами, эвакуированными, в товарных вагонах ехали польские беженцы. Завязались оживленные разговоры на идиш, и я все понимал, хотя сам говорить не умел. Из Баку мы направились в центральную Азию, в Туркменистан и дальше в Таджикистан.
Когда мы бежали с Кавказа, мы были сыты, но теперь голод начал давать себя знать. Дневной паек, полагавшийся нам, составлял двести граммов хлеба, но и эта ничтожная порция доставалась нам не всегда. Воспоминание об испытанном тогда чувстве голода преследует меня по сей день. Должен, однако, к чести своей, заметить, что в этой тяжелой ситуации я вел себя весьма сдержанно. Я никогда не просил есть, ибо знал, что еды нет. Другие дети просили родителей, и матери отдавали им часть своего пайка. Помню, однажды рядом с нами в вагоне ехал мальчишка, который непрерывно жаловался и кричал: «Мама, есть хочу!» А я, ничуть не менее голодный, чем он, сидел тихо. Годами я мечтал о том дне, когда на столе будет лежать целая буханка хлеба, и можно будет отрезать и есть сколько хочешь.
Мы уезжали все дальше. Наш поезд прибыл в Баку, столицу Азербайджана на берегу Каспийского моря. Оттуда на пароходе мы доплыли до Красноводска в Туркменистане. Здесь снова сели на поезд и добрались до столицы Туркменистана, Ашхабада. Ехали мы на крыше товарного вагона, под жестоким туркменским солнцем. Из Ашхабада нас, еврейских беженцев, отправили в туркменское село Башир.
Мы прожили в Башире почти два года. Моя мать работала врачом, отец преподавал математику детям еврейских беженцев и русских механизаторов, работавших на местной машинно-тракторной станции.
Здесь начался настоящий голод. Многие евреи погибли (у местных жителей оставались запасы от прошлогоднего урожая). Я помню неделю, когда у нас не было хлеба вообще. Мы ели молодой кормовой клевер. Эти страшные голодные годы привели к тому, что я до сих пор с ужасом ожидаю каждого поста. Едва кончается летний пост Тиша бе-Ав, как меня начинает мучить мысль о близящемся осеннем посте Судного дня.
Однако чувство ответственности было во мне сильнее голода. Однажды, когда мне было двенадцать лет, мне пришлось отправиться в районный центр Керки, километрах в семидесяти от Башира. Я добирался туда на попутных машинах и на ослах. На полпути в Керки, в магазине в поселке Хаджамбасс, я выяснил, что нашей семье полагаются два килограмма шоколадных конфет. Я взял солидный пакет с конфетами и отправился дальше. Я нес этот пакет всю дорогу до Керки, а потом обратно домой, в животе у меня все переворачивалось от голода, но я не прикоснулся к конфетам.
И, как бы мы ни голодали, мы не ели свинины. Между тем русские в нашем поселке разводили свиней, и мясо было недорогое, поскольку туркмены, будучи мусульманами, свинины тоже не ели.
Наступило лето 1943 года. Начали созревать тутовые ягоды, потом и другие фрукты. Голод немного отступил.
Мой отец не мог привыкнуть к туркменской деревне. А я, наоборот, привык и приспособился. Лазил по деревьям, ел фрукты и приносил домой. Ездил верхом на ослах, а иногда и на верблюдах. Немного научился говорить по-туркменски. Приветствовал едущих мне навстречу туркмен словами «Салям алейкум!», и они отвечали мне тем же. Полгода я не ходил в школу и проводил все время на природе.
У меня был приятель, татарин, по имени Покатин. Он любил слушать мои рассказы, и я пересказывал ему прочитанное в книгах. В поселке не было библиотеки, за книжками надо было ездить в Хаджамбасс. Однажды мы отправились в библиотеку вместе с Покатиным. У нас был один осел, на котором мы ехали по очереди. Мы возвращались ночью, везя полные мешки книг. А в те дни в песках прятались басмачи, туркменские «партизаны». Покатин сказал: «На нас могут напасть басмачи. Меня они не тронут, я знаю молитву по-арабски, а тебя могут убить». Но мне не было страшно, я чувствовал себя там как рыба в воде.
Мой отец уехал из поселка, и через какое-то время мы получили письмо от его знакомого. Там говорилось, что отец живет в Сталинабаде, столице Таджикистана (ныне Душанбе), что все у него в порядке и он передает привет. Мать решила переехать в Сталинабад, что мы и сделали в 1944 году. И мы снова стали жить все вместе, отец, мать и я. Все это может показаться несколько странным, но, возможно, я тогда не вполне понимал, что происходит. Позже, в пятидесятых годах, мои родители развелись. Не исключено, что в 1944 году это была их первая попытка разойтись, за которой последовало примирение.
Где бы мы ни жили, везде мы встречали евреев, бежавших из Украины, из Бессарабии, из России и других краев Советского Союза, а также польских еврейских беженцев. В Таджикистане мы познакомились также с бухарскими евреями. Много позже, когда я поселился в Израиле, я услышал, что раввин Адин Штайнзальц определяет евреев как единую семью. Вот такое чувство единой семьи жило во мне тогда.
Откуда бы мы, евреи, ни были родом - из Киева, из Польши или из Бухары, все мы, несмотря на все различия между нами, были как одна семья. И это чувство возникло не только как результат переживаемых нами военных бедствий. Может быть, оно созрело во мне под влиянием отца. Бухарские евреи сильно отличаются от ашкеназских и языком, и обычаями, и одеждой, но мой отец немедля отправился в их синагогу и познакомился с ними. Помню, он рассказывал, как к нему подошел старый бухарский еврей и сказал на иврите - видимо, он не слишком хорошо знал русский: - «Ани Исраэль ушми Исраэль» (Я Израиль, и зовут меня Израиль). Очевидно, он хотел сказать: я еврей, и зовут меня Израиль. В сталинабадском педагогическом институте, где мой отец работал, он очень быстро подружился со своими местными коллегами-евреями. Их легко было узнать по фамилиям - одного, я помню, звали Хахамов (хахам - на иврите - «мудрый»).
Глава 4 (1945-1948). Послевоенные годы
После войны мы жили в Сталинабаде (Душанбе). Это был очень важный период в моей жизни. После застойного существования в селе Башир в 1942-44 годах, для меня началось новое, плодотворное время. Мое внутреннее «я» становилось все определеннее, и два главных интереса в моей жизни, еврейство и наука, принимали все более отчетливые формы.
Еврейство: Во мне проснулся интерес ко всему еврейскому, и в особенности к еврейской истории. Война была для меня особенно острым переживанием. Никакой урок истории не мог бы заменить мне опыт военных лет. Немцы преследовали нас, и мы знали, что если попадем им в руки, нас ждет неизбежная смерть – только и исключительно потому, что мы евреи. Временами мы теряли надежду. Помню, однажды, когда мы ждали парохода в Баку, на берегу Каспийского моря, мой отец встретил знакомого, который спросил: «Куда вы бежите? Немцы везде вас разыщут!». Я сознавал свое еврейство и раньше, но в пятнадцатилетнем возрасте я начал искать наши корни. В Сталинабаде была очень приличная публичная библиотека имени Ленина, и там я проводил все свободное время. Я перечитал все имевшиеся там книги по еврейской истории. Но я не нашел в них объяснения уникальности нашего народа, и желание узнать и понять только возросло.
Тем временем в новейшей еврейской истории происходили события чрезвычайного значения. В Эрец-Исраэль началась борьба за создание еврейского государства. Мой отец и я горячо переживали все перипетии этой борьбы. Я к этому времени довольно хорошо изучил английский язык. У нас был коротковолновой радиоприемник, и я слушал передачи Би-Би-Си и радиостанции из Дели, находившейся от нас сравнительно недалеко. Бюллетени новостей, передававшиеся порой каждые полчаса, доносили до нас сведения о событиях в Эрец-Исраэль. Мы узнавали также о еврейских беженцах в Европе, которые всеми возможными способами стремились добраться до Эрец-Исраэль, чтобы строить там свое будущее. Все успехи и неудачи этого исторического процесса живо затрагивали нас. Хочу напомнить, что в те времена у нас не было ни малейшей возможности эмигрировать из Советского Союза в Эрец-Исраэль. Тем не менее, происходившая там борьба была для меня острейшим эмоциональным переживанием.
Наука: К этому времени мой интерес к науке начал оказывать влияние на мою жизнь. Этот интерес был невероятно силен, что, как я теперь понимаю, явление не совсем обычное. Я прочел все научно-популярные книги, какие нашел в сталинабадской библиотеке имени Ленина. Особенно меня интересовала теория относительности Эйнштейна и абстрактные понятия вообще – такие, как пространство и время. Я прочел «Математические основания натуральной философии» Исаака Ньютона в русском переводе, что, конечно, не было обычным чтением для подростка. Я ходил на лекции моего отца по высшей математике – я уже упоминал, что он был превосходным преподавателем. Так я накопил огромный запас знаний, который я, возможно, не полностью использовал.
Глава 5 (1948-1950). Москва
В 1948 году я окончил среднюю школу и поступил в Энергетический институт в Москве. Мне повезло – у нас на факультете была довольно спаянная группа московских евреев. Студенты-евреи из других городов вроде меня быстро присоединились к этой группе. Между нами царили близкие дружеские отношения, и некоторые поддерживают эти связи всю жизнь: я, например, до сих пор дружу с супругами Сашей Соломоником и Аллой Чаусской, которые тоже живут в Израиле.
Осенью 1948 года я принял участие в важном историческом событии. Мне были известны, не помню откуда, даты главных еврейских праздников, Рош Ьа-Шана (еврейский Новый год) и Йом Кипур (Судный день). И в эти дни я ходил в Большую Синагогу в Спасоглинищенском переулке. К моему изумлению и восторгу, я встретил там израильское посольство в полном составе! Пришло туда и немало московских евреев. Получилась своего рода демонстрация солидарности с государством Израиль. Мне трудно передать читателю то особое чувство, которое я испытывал в те минуты – я был свидетелем осуществления многовековой мечты нашего народа. Там, в синагоге, я увидел Голду Меир, первого израильского посла в Москве. Рядом со мной стоял еврейский генерал, израильтянин, Иоханан Ратнер. Я не отрывал от него восторженного взгляда. Ратнер заметил по-русски: «Военная форма привлекает молодых людей!» Но дело было не в этом. Мне радостно было смотреть на еврейского офицера еврейской армии. Эти слова олицетворяли для меня новую эру в нашей истории. Все, что я пишу, лишь в ничтожной мере передает ту бурю чувств, которая бушевала во мне тогда, и не с кем было поделиться, я был один, никто из моих институтских друзей в синагогу не ходил.
Живя в Москве, я решил изучить иврит. После занятий в институте я шел в Ленинскую библиотеку, крупнейшую библиотеку Советского Союза, и искал учебник иврита. Мне повезло: я нашел самоучитель под названием «Иврит на каждый день». Книжка была написана по-английски. Я решил ходить в библиотеку каждый вечер и переписывать ее от руки, поскольку другого способа скопировать книжку у меня не было. Так я и сделал, ходил туда каждый вечер и переписывал. Через неделю книжка исчезла. Вернее, мне перестали ее выдавать. Я пошел в отдел библиографии узнать, что случилось. Там сидел еврей средних лет, он спросил, зачем мне нужна эта книжка. Я сказал, что хочу изучать иврит. Ладно, сказал он, я буду учить вас ивриту. Приходите завтра. Я очень обрадовался, но, когда пришел в библиотеку на следующий день, он сказал, что очень сожалеет, но учить меня не сможет. Разочарование мое было велико. Тогда я решил, если уж иврит я изучать не могу, буду изучать идиш. Я пошел в редакцию издательства «Дер Эмес» («Правда»). Там меня встретили с распростертыми объятиями: «Вы хотите изучать идиш! Замечательно! Приходите через месяц, мы приготовим вам все материалы».
Я пришел через тридцать дней и застал ужасную картину: все редакционные книги и бумаги грудами валялись на полу. И никого не было, кроме одной пожилой женщины, которая спросила меня: «Вы что, не знаете, что случилось? Их всех посадили!». Больше мне там делать было нечего.
Ну, хорошо, сказал я себе, в Москве есть театр на идиш. Я начал туда ходить. Мне нравились их спектакли и еврейская публика в зале. Но очень скоро власти закрыли и еврейский театр, и мне пришлось отложить все мои еврейские планы до лучших времен.
В институте я учился неплохо. Однажды я услышал, как один преподаватель говорил другому: «У Файна блестящие способности. Ему бы надо учиться на девятом факультете» (На девятом факультете учились лучшие студенты, отобранные на всех факультетах по окончании первого курса. Но, будучи евреем, я не мог надеяться, что меня туда примут). Учеба в Энергетическом институте была для меня компромиссом. На самом деле я стремился учиться в университете. На протяжении двух лет я безуспешно пытался перевестись в какой-либо университет в том или ином городе страны. Наконец я сделал последнюю попытку: разослал телеграммы с оплаченным ответом ректорам университетов в Ташкенте, Казани и Горьком (ныне Нижний Новгород), в которых я просил перевести меня по окончании мной второго курса Энергетического института на физический факультет одного из этих университетов. К моему изумлению, я получил положительный ответ от ректора Горьковского университета. Как это получилось, что ректор Мельниченко согласился принять меня в университет, не выяснив даже, каковы мои институтские достижения? Я задаюсь этим вопросом до сих пор. Более того - уже будучи профессором и сам, я задал этот вопрос профессору Мельниченко, и он не смог мне ответить.
Глава 6 (1950-1966). Горький
К лету 1950 года я окончил второй курс Энергетического института и, с согласия профессора Мельниченко, перевелся в Горьковский университет. В городе Горьком, находящемся в 430 километрах от Москвы, было тогда около миллиона населения. Мне очень повезло – это был университет высокого уровня, с прекрасным преподавательским составом. Так, время от времени у нас читал лекции выдающийся физик мирового класса, впоследствии (2003 год) лауреат Нобелевской премии, Виталий Гинзбург. Когда мне пришло время защищать кандидатскую диссертацию, он стал моим научным руководителем.
Приехав в Горький, я начал искать жилье. В университете мне дали список адресов, где сдавали комнаты внаем. В одной из таких комнат, на улице Звездинка, неподалеку от университета, жила вместе со своим маленьким сыном- школьником еврейская женщина, вдова по фамилии Хасина. Вот здесь я и останусь, сказал я себе. Мне выделили угол, отгороженный от остальной комнаты занавеской, в углу стояла кровать, небольшой столик и стул. Со временем мы очень подружились с этой семьей, и я прожил там четыре года. Оглядываясь назад, я сам поражаюсь, как мне удалось это выдержать: в доме не было водопровода, воду черпали из бака, стоявшего в темном холодном коридоре; уборная была во дворе, куда приходилось бегать и зимой, в трескучий мороз.
Университет, как уже говорилось, был отличный. Мне нравилось учиться в новых условиях, но я по-прежнему скучал по своим московским друзьям. И нашел дешевый способ ездить в Москву и обратно. Просто-напросто ловил попутные машины на Шоссе Энтузиастов, которое тянется от Энергетического института в Москве и переходит в шоссе до Горького. Поймать машину было легко, проезд стоил недорого, и я ездил в гости, когда и сколько хотел.
В университете я особенно я любил лекции Александры Григорьевны Любиной. Однажды, задержавшись допоздна в гостях у московских друзей, я провел всю ночь в пути, вернулся домой в семь утра, а через час сидел уже на лекции Любиной.
Так же, как и в Москве, в Горьком я скоро нашел группу студентов-евреев, с некоторыми из них я поддерживаю связь до сих пор.
Я очень много занимался, читал больше, чем того требовала учебная программа. Большую часть времени после лекций проводил в библиотеке и уходил домой в числе последних.
Политическая обстановка в России в эти последние годы сталинского правления была напряженная. В 1952 году по приказу Сталина была казнена группа еврейских писателей; в январе 1953 года он пустил в ход знаменитое «дело врачей», которые якобы составили заговор, намереваясь отравить советских вождей. Помню, однажды мы, несколько студентов- евреев, занимались в доме одного из друзей. Отец его был еврей, мать русская. Мы изучали теорию относительности, и я задал такой вопрос: существует ли система отсчета, в которой Петр I по-прежнему жив. Русская мать нашего приятеля заметила: «Ну как же, с вами поживешь!» Смысл ее слов, без сомнения, был такой: вы, евреи, отравили бы его так же, как собираетесь отравить наших вождей.
Был и такой эпизод. Мои близкие друзья устроили мне нечто вроде суда. Один из них пригласил меня к себе домой, и здесь они стали выступать один за другим, обвиняя меня в том, что я веду разговоры на опасные, антисоветские темы. Было вынесено решение: подвергнуть меня остракизму и прекратить всякое общение со мной. Позже я узнал, что один из них, тот самый, с русской матерью, решил донести на меня в партийные органы, заявить, что я заражен скрытыми антисоветскими настроениями. Однокурсники, включая неевреев, отговорили его, и опасность была предотвращена.
Дело происходило в дни, когда Сталин планировал депортацию евреев. Евреев предполагалось выслать в места «не столь отдаленные», никто не знал точно, куда. По радио об этом не объявляли, но ходили упорные слухи, явно основанные на действительности. Я знал, что мое имя находится в списке лиц, намеченных к высылке из Горького (не знаю, попали ли в списки имена моих родителей, поскольку они жили далеко от центра России). Но, подобно тому, как это случилось во времена Мордехая и Эстер, этот заговор современного Амана провалился. В марте 1953 года Сталин, не успев отдать приказ к выполнению плана, скончался! «Дело врачей» было прекращено, списки потенциальных еврейских ссыльных сданы в архив, и вскоре информация о преступлениях Сталина стала всеобщим достоянием.
В 1954 году я закончил университет. Хотя я и заработал диплом с отличием, но, будучи евреем, не мог воспользоваться привилегией, которую давал такой диплом, а именно, учиться дальше в качестве аспиранта и готовить кандидатскую диссертацию. Не мог я рассчитывать и на приличную работу. Спасла меня профессор Любина: она взяла меня на неполную ставку к себе на кафедру в качестве ассистента.
Моя научная деятельность началась на пятом, последнем курсе университета, когда я опубликовал две статьи в серьезном советском научном журнале. Профессор Виталий Гинзбург приезжал в Горький примерно раз в два месяца. У нас установились хорошие отношения, и он согласился быть научным руководителем моей диссертационной работы. Хотя я и не был принят в аспирантуру, но получил возможность готовиться к защите диссертации экстерном, под руководством профессора Гинзбурга. Он также помог мне оформиться в качестве диссертанта. С тех пор мы всегда поддерживали связь друг с другом.
Я описал здесь внешние обстоятельства моего пребывания в Горьком. А что происходило внутри, в моей душе? Я был полностью погружен в науку, у меня не было ни минуты свободного времени. Вдобавок к обычным университетским заданиям, я упорно работал над решением некоторых физических задач, задаваемых себе мною самим. Звучит странно? Сейчас я попробую вкратце объяснить сущность научной работы. Ее нельзя сравнить с работой любого другого рода, где человек приходит утром на свое рабочее место, чтобы выполнить некую часть порученного ему дела. Берется нечто, уже существующее, из него производится нечто другое. Машинистка, скажем, должна за свой рабочий день перепечатать без ошибок пятьдесят страниц готового текста. Научно-исследовательская работа (или любая другая творческая работа) не такова, особенно работа теоретика, в частности, в избранной мною области теоретической физики. В этой области требуется не только решить проблему; порой приходится эту проблему найти и определить. Такой поиск представляет собой творческую работу, создание чего-то из ничего. Может быть, я слегка преувеличиваю, но в целом такая характеристика соответствует действительности. Разумеется, научно-исследовательский труд включает в себя значительное количество рутинной работы, простых и сложных расчетов, логических построений. И те, и другие относятся к той области, где нечто создается из чего-то. Но сущность творческой деятельности в научном исследовании проявляется в те редкие моменты, когда происходит внезапное озарение, внезапное понимание, или кеара в каббалистической терминологии. Каббала определяет понятие кеара как излучение света от Бога. Выше (4:8) я цитировал Поппера, который подчеркивает, что «созидательная способность есть способность вполне иррациональная, мистическая...» Лично я предпочитаю иной термин: религиозность. Анализируя вопрос во второй главе первой части книги, мы пришли к заключению, что созидание в научном творчестве есть, по сути своей, созидание от Бога. Сознательно или бессознательно, ученый в своей творческой работе получает желаемое новое знание от Бога. Это религиозный акт. Об этом же говорит Альберт Эйнштейн, когда он пишет, что «религиозное чувство [ученого] выливается в форму восторженного изумления перед гармонией законов природы, в которой ему открывается разум столь неизмеримого превосходства, что в сравнении с ним все систематическое мышление и деятельность человека превращаются в бледное отражение («Идеи и Мнения», стр. 50)».
Но я привожу здесь этот анализ задним числом. В 1954 году мои размышления не оформлялись в эти понятия. Я ощущал свою религиозность, но не употреблял этого термина. Именно эта религиозность привела меня в будущем к другим битвам, порой опасным. Религиозность близка или тождественна чувству веры. Впоследствии я стал выполнять предписания еврейского закона, что придало моей уже существующей религиозности новое измерение. Заметим, что эти два понятия, религиозность и соблюдение закона, как раздельные понятия, отсутствуют в Торе. Личность, описываемая в Торе, была целостной и не знала этого разделения. Возможно, читатель не согласится с моим анализом, особенно там, где речь идет о роли религиозности в науке и в других видах деятельности, требующих полной самоотдачи и творческих качеств. Таким видом деятельности является, например, участие в национальном еврейском движении в СССР. Но я и не стремлюсь здесь к общему анализу, я говорю лишь о себе, о моем «я».
Вернемся в 1954 год. Помимо моей ассистентской работы на кафедре общей физики у Любиной, я прочел серию лекций на тему общей теории относительности. По моему мнению, это самая грандиозная из всех физических теорий. В моей научной работе я ее не использовал, но она оставила отпечаток в моей душе, и сейчас я благодарю за это Провидение Господне.
Я работал в иной области, в лазерной физике, тогда только зарождавшейся. Я отдавал работе всю душу. Мое отношение к работе было подобно отношению евреев к служению Богу. Оглядываясь назад, я могу сказать, что это было своего рода идолопоклонство. В сущности, работа исследователя, сознательно или бессознательно, есть своего рода поиск Бога, а, следовательно, акт религиозный. Необходимым условием достижения высоких интеллектуальных результатов являются обширные познания в той или иной области (в данном случае, в физике). Это условие необходимо, но не достаточно; без Божьей помощи цель не может быть достигнута.
Мне трудно самому судить о моих достижениях. Тут легко отклониться от истины (если таковая существует) в обоих направлениях: либо недооценить, либо переоценить. Поэтому постараюсь, когда можно, пользоваться объективными критериями. Я опубликовал множество статей в советских научных журналах. В 1964 году, в соавторстве с моим другом Яковом Ханиным, я написал книгу «Квантовая радиофизика». Книга была напечатана в 1965 году в 11.500 экземплярах и разошлась за несколько недель. Книга эта до сих пор оказывает известное влияние на научно-исследовательскую деятельность, особенно в странах СНГ, так же как и вторая моя книга, «Фотоны и нелинейные среды», опубликованная в количестве 5.700 экземпляров. Ученые до сих пор цитируют эти книги. В 1969 году «Квантовая радиофизика» была переведена на английский («ЦиапШш Е1ес1гошс8») и немецкий языки и получила в высшей степени положительные отзывы в научной критике. Публикация книги на английском и немецком языках принесла мне большую пользу: мои статьи в советских журналах стали известны на Западе, благодаря чему я приобрел международную репутацию. Однажды в восьмидесятые годы я участвовал в научной конференции, проходившей в Соединенных Штатах. Во время моей беседы с одним из участников, сидевший рядом ученый проговорил с удивлением: «Так вы тот самый Файн, автор ЦиапШш Е1ес1ГОП1С8»?
Соответственно улучшилось и мое профессиональное положение в России. В 1956 году я защитил диссертацию и получил степень кандидата наук. Несколько позже я был назначен заведующим лабораторией квантовой радиофизики в Институте Радиофизики. Я стал также завкафедрой квантовой радиофизики в Горьковском университете, поскольку именно я начал разрабатывать эту новую область физики. В 1964 году я получил степень доктора наук, а в 1965 году - звание профессора.
Тем временем в моей личной жизни происходили перемены. В 1956 году я познакомился с девушкой из Черновиц по имени Бина, студенткой медицинского института. Вскоре мы поженились. В 1960 году у нас родилась двойня, две прелестные девочки, Адель (Делля) и Ева. На летние каникулы мы ездили в Черновцы, где жила со своей семьей сестра Бины, Рива. На меня Черновцы произвели сильное впечатление, это был вполне еврейский город, во всяком случае, центральная его часть, где люди сплошь да рядом говорили на идиш. Вот так, наверное, думал я, выглядит Тель-Авив, только вместо идиш там говорят на иврите.
Затем произошли два серьезных события. Во-первых, мои отношения с Биной начали ухудшаться. Одна из наших проблем, - может быть, главная, - заключалась в том, что Бина не ладила с моей матерью. Задним числом я понимаю, что совершенно не сумел справиться с этой ситуацией. Меня воспитали в духе глубокого уважения к родителям. Отец всегда внушал мне, что человек должен почитать отца и мать, даже если они работают уборщиками. Для моей матери в 1956 году все еще продолжалась эвакуация. Она все еще жила одна в Сталинабаде. Но когда я начал работать и женился, она решила переехать в Горький. Жить нам всем вместе в однокомнатной квартире было мучительно, и я не знал, что с этим делать. Я до сих пор не могу простить себе свой оппортунизм и неспособность справиться с положением. Проблема не разрешилась и после того, как моя мать переехала на другую квартиру. Я не желаю никого судить на этих страницах. Могу лишь сказать, что ситуация эта была для меня невыносима. У меня в душе остался шрам на всю жизнь. Происходили и иные события, которые в конце концов привели к разводу, но это произошло позже, в семидесятых годах.
И еще одна большая беда случилась в нашей семье. Когда близнецам было по три года, обе девочки заболели оспой. У Делли эта болезнь вызвала тяжелейшее осложнение: у нее развилась эпилепсия, с годами принимавшая все более тяжелые формы.
Еврейскии вопрос. В широких кругах русской интеллигенции существует проблема отношений с еврейством. В Горьком антисемитизм чувствовался не так остро, как в других местах, - скажем, на Украине. Тем не менее, я ощущал антисемитизм, в скрытой или открытой форме, практически во всех областях жизни. Я подружился с двумя научными сотрудниками-неевреями. Как-то раз я сказал им, что до двадцати пяти лет, до тех пор, пока не подружился с ними, я ни разу не встречал нееврея, который не был бы антисемитом. Возможно, это было некоторое преувеличение; они увидели в этом оскорбление всему русскому народу. Однако со временем им пришлось смириться с моим утверждением. Однажды я ехал с одним из них на поезде из Москвы в Горький. Разговор, как обычно, обратился к еврейскому вопросу. Мы начали перебирать сотрудников нашего института, пытаясь выяснить, кто из них не затронут заразой антисемитизма. Поскольку мой приятель был неевреем, остальные, естественно, открыто обсуждали с ним свое отношение к евреям. Он начал называть имена одно за другим, и не мог назвать ни одного, кто не был бы антисемитом. Внезапно он воскликнул радостно: «Знаешь что? Я думаю, Ящин не антисемит!» Комизм заключался в том, что Ящин был евреем (ныне живет в Израиле); моего приятеля сбила с толку его нееврейская фамилия.
В 1965 году я начал подумывать о переезде в Москву. Начались переговоры с новым научно-исследовательским центром, Институтом физики твердого тела в Черноголовке под Москвой, и, наконец, мы всей семьей переселились туда.
(продолжение следует)
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer11_12/Fajn1.php
