Жалобный голос еврейского мальчика: «Купите, койфт же папиросн!» Отчаяние в каждом слове: «отец на войне лишился обеих рук»... мальчик приникает к стене, сжавшись в комок... он просит, уговаривает, делится своим горем. Он не плачет... уже разучился плакать. Где эта стена, которая не спасает от холодного ветра? В Москве? В Киеве? А когда это происходит? Во время войны? Но такое совершенно невозможно! И потом – этот идиш...
Я иду по старинной Замковой улице Гродно. Узкий проход между домами, над ним арка и рядом мемориальная доска. На русском и на идиш надпись: «Памяти 29 тысяч узников гетто, жертв фашизма». Гетто было в этом районе...
И вдруг легкой тенью проносится догадка – нет, скорее, предположение: а если «Папиросы» – про другую войну, ту, что случилась раньше? И что если еврейский мальчик стоял тогда здесь, на этой улице, возле этого дома?
Прошли годы. На исходе 20 века я уехал в Сан-Франциско. И там, в 9000 километров от родного Гродно, убедился, что я был прав.
Мальчик по имени Хаимке
Хаим Шиллингофф считал себя уважаемым человеком. Полоска земли впритык к ограде нового еврейского кладбища, конечно, небольшая, зато его собственная. Домик, в котором он жил с женой и семью детьми, конечно, не дворец Ротшильда. Зато у него две коровы, плодовые деревья, курицы несут яйца – чего наверняка нет у Ротшильда. Так что он настоящий хозяин, балабос. И когда одна из его дочерей, Лея, заявила, что влюбилась в Алтера Яблоника и хочет выйти за него замуж, Шиллингофф сказал коротко и ясно: «Нет!». Алтер был из бедняков.
Мнения в семье разделились. Хаим упрямо стоял на своем. И тогда Лея объявила бессрочную голодовку. Она таяла на глазах. И только увидев, что дочь уже находится на тонкой кромке между жизнью и смертью, отец назначил день свадьбы.
В положенное время молодая жена подарила мужу сына. Потом она регулярно делала аналогичные подарки еще 11 раз. Накануне десятого старый Шиллингофф скончался, и новорожденному в честь деда дали его имя – Хаимке. В итоге у мальчика оказалось три брата и три сестры. Кто-то может сказать: не сходится арифметика. В еврейских семьях действовала особая арифметика – семеро выжили, пятеро ушли, едва появившись на свет. Алтер придерживался простой философии: принимай жизнь как она есть. Потому что как бы плохо ни шли дела, они могли бы быть еще хуже.
У Хаима оказался хороший голос, уже с малых лет он пел в хоре мальчиков при одной из синагог. В шесть его приняли в престижную еврейскую школу – там учились дети людей состоятельных и интеллектуалов. Отец Хаима не относился ни к тем, ни к другим, но его ценили как «интеллигентного нищего». Яблоник-папа мостил дороги – и в тоже время, был чтецом Торы для прихожан синагоги. Должность почетная.
Большая хоральная синагога в Гродно
Поскольку школа была религиозной, обучение велось на иврите. Кроме того, учили русский. А идиш, на котором все говорили дома, считался жаргоном и пользоваться им в школьных стенах было строжайше запрещено. Следующей ступенькой образования для Хаима могла стать только ешива.
1914 год. Мальчику уже одиннадцать, и с каждым днем жизнь становится всё интереснее.
Приехал на гастроли театр Якова Гузика. Труппа – одна из наиболее известных с репертуаром на идиш. Объехала все города с многочисленной еврейской публикой – от Одессы до Варшавы. По закону, играть полагалось на русском. Однако начинали обычно на идиш, выставив снаружи наблюдателей. Как только те подавали сигнал, что идет инспектор, мгновенно посреди действия переключались на русский, причем ударно – с частушками и исполнением казачка. Инспектор выписывал разрешение, и стоило ему удалиться, как спектакль продолжался на идиш с того места, на котором был прерван.
Для одной из музыкальных комедий на роль мальчика перед бармицвой Гузик всегда находил исполнителя прямо на месте. На сей раз из десятка претендентов безоговорочно был выбран Хаим Яблоник. Он не просто пел и говорил, он прекрасно играл. Так состоялся театральный дебют маленького актера, на всю жизнь определивший его профессию.
Поражение русских в ходе Первой мировой войны и четкий шаг вступающих в Гродно колонн вермахта застали население врасплох. Народ не знал – плакать или радоваться. На следующий день после занятия города немецкий оркестр играл на площади мелодии из оперетт Кальмана и попурри на еврейские темы. Ясно было, что это – всего лишь увертюра. А что последует за ней? И тут госпожа Случайность разыграла спектакль, сюжет которого предсказать было совершенно невозможно.
1915-й. Первый год немецкой оккупации. Зима. Жестокие морозы. Печки топить нечем. В город, однако, прибывают машины, груженые длинными, толстыми бревнами – для нужд армии. Их надо пилить и рубить. Жандармы вылавливают на улицах мужчин. Подстерегают их у синагог, когда заканчиваются утренние субботние молитвы, и угоняют скопом к казармам на принудительную работу.
Мужчины оглядываются на раввина: «Работать? В субботу??» Он успокаивает их: «Спасение жизни выше, чем закон Субботы».
Бревна на берегу Немана возле разрушенного немцами моста. 1915
Немцы пробыли в Гродно до начала 1919-го. Хаим взрослел – он пристрастился к чтению. Брал всё подряд в городской библиотеке. Из русского отдела – классику, из еврейского – Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом Алейхема, Ицхак Лейбуш Переца и других – на идиш, Бялика – на иврите. Читал не только дома, умудрялся во время занятий в ешиве спрятать книгу под обложку Гемары. А друг предложил ему еще «особую» литературу – изданных в Нью-Йорке в переводе на идиш Конан Дойля, Жюль Верна, Джека Лондона...
Следующий акт: Германия проиграла войну. Немцы покидают Гродно. В город входят поляки. Хаима призывают в польскую армию – служить музыкантом. Кто-то доложил, что он научился играть на духовых в оркестре местной пожарной команды. На службе радости мало – казармы и муштра. А вдобавок – жесточайший тиф бросает его на койку военного госпиталя. Шансы на выживание – 50 на 50. Он все-таки выкарабкался. И сбежал – из госпиталя и армии.
Как раз в это время, в июле 1920-го, в город ворвалась красная конница. Целых четыре месяца правила советская власть. А потом Гродно снова стал польским. Как видно, надолго. И Хаим принимает трудное решение: покидает родных и уходит за границу, в соседнюю Литву, ставшую самостоятельным государством. По сути, прячется – оставаться в родном городе опасно, ему грозит кара за дезертирство.
Литва тоже на распутье. Между тем, надо на что-то жить, и Хаим примыкает к группе актеров из Ковно (Каунаса). Четыре года он скитается с ними по литовским проселочным дорогам. Они бывали счастливы, если за выступление удавалось собрать денег на конную повозку, которая довезла бы их до следующего небольшого городка. А ночами начинающему артисту снился дом и снилась далекая и манящая страна Америка, где жила его сестренка Мари, Марьяшка. И однажды он не выдержал и написал ей письмо: вызови меня к себе! Я не буду обузой тебе и твоему мужу. Я найду работу. Пришли мне нужные документы и билет на пароход!
Сестра любила Хаима. Нужные бумаги были получены довольно быстро. Воодушевленный, он пускается в путь. Поезд Ковно-Берлин, потом Берлин-Роттердам и каюта 2 класса на одном из судов Американо-Голландской линии. Прибывшие в Новый Свет искатели счастья высаживаются на знаменитый остров надежды и слез – Лонг Айленд.
Главный зал иммиграционного центра на Эллис Айленд
12 июня 1924 года Хаим предстает перед комиссией из трех юристов. Их задача – сказать беженцу «да» или «нет». Помещение битком набито, иммигранты ожидают своей очереди. Один за другим следуют вопросы: откуда, кто родители, не большевик ли, профессия, почему Яблоков, если в анкете Яблоник и т.д. Он объясняет: Яблоков – сценическое имя, а профессия – актер. Комиссия настроена скептически – слишком молод, всего 21 год, а утверждает, что уже 4 года работал как профессиональный артист. Наверное, обманывает. Нельзя его впускать в страну. Он возражает: все его ответы – чистая правда! Тогда ему говорят: ладно, докажите! И Хаим показывает, на что он способен. Монолог, песня, юмористическая сценка, стихи – разумеется, всё на идиш.
Иммигранты, в большинстве своем евреи, случайные зрители неожиданного представления – в восторге. Шквал аплодисментов. Комиссия тоже потеплела. И широким жестом выдала гродненцу разрешение на постоянное проживание в США.
Когда, еще не совсем остыв от происшедшего, он ехал в такси с сестрой и ее мужем к ним в Бруклин, Мари показала брату письмо. Оно было послано на имя Хаима в Роттердам, но поскольку он уже был в пути, письмо переслали сестре в Нью-Йорк. Текст гласил: «С сожалением должны сообщить вам, что в связи с изменениями в законе о квотах ваша виза в Америку аннулирована. Советуем вам сдать билет на пароход, поскольку ни при каких обстоятельствах вы не будете приняты в Соединенных Штатах. Американское консульство, Литва.»
Хаим засмеялся – сквозь слезы. Он уже был законным жителем США.
Фабрика Шерешевского
В Гродно о таком человеке – Яблоков – я не слышал и не знал. Но заинтересовавшая меня песня побудила к размышлению, кое-что удалось даже выяснить. Тонкую папку с надписью «Папиросы» я привез с собой в США, и она мирно дремала среди десятков других.
Однажды, выйдя на интернет, я попал на небольшую статью, автор которой категорически утверждал: «Купите папиросы» - однозначно русская песня, поскольку только в русском языке есть слово «папироса». И тогда я раскрыл свою папку...
Спору нет, самыми распространенными в мировом обиходе являются «сигарета» и «сигара». Что же касается слова «папироса» (papieros), то оно польского происхождения. От papier (папир) – по-польски «бумага». Естественно, его восприняли и ввели в свои языки жившие в Польше белорусы и евреи. А в 19 веке оно перекочевало и в Россию.
Из лингвистической оценки ситуации следовал несложный вывод: песня могла возникнуть лишь в таком месте, где находил отклик идиш и где для всего населения слово «папироса» было привычным. Однако даже наличие этих четырех категорий жителей не послужило бы толчком к созданию песни, если бы не было главного – самих папирос. А это не бублики, которые можно испечь в любом доме.
И существовал единственный город на Земле, где всё сходилось и где работала табачная фабрика. Этим городом был Гродно.
В 1861 году местный предприниматель Лейба Шерешевский задумал наладить табачное производство. Разрешение на это мог получить только официально зарегистрированный купец. Друг Лейбы Абрам Гордон имел такие «корочки», на его имя и оформили лицензию.
Начинали с небольшой мастерской, где вручную набивали папиросы. Работников было всего 4 человека. Потом сняли дом. В 1873-м работников уже 30 человек, общая стоимость продукции 40 тысяч рублей.
В начале 1880-х, после смерти отца, за дело взялся его сын Йосель. Перевел фабрику в большое, вместительное здание. Еще в 1862-м через Гродно проложили железнодорожную магистраль Санкт-Петербург – Варшава. Она открыла выход на Запад, и Йосель максимально использовал ее возможности. Провел техническое переоснащение всех цехов, установив современное оборудование. Стал закупать турецкий, боснийский, американский табак. По уровню налоговых отчислений фабрика вышла в первую пятерку аналогичных производств Российской Империи.
Здание фабрики Шерешевского
Кроме стандартных махорки и нюхательного табака, Шерешевский выпускал более двух десятков разных сортов папирос и сигары. Его склады были во многих крупных городах. Продукция фабрики завоевала несколько российских и международных призов, включая серебряные медали в Амстердаме (1884), Новом Орлеане (1885) и на Всемирной выставке 1889 года в Париже.
В 1899-м на фабрике трудилось уже 1700 человек (большей частью, евреи), продукции изготовлено на 2 млн 400 тысяч рублей. К 1913-му в год выпускали около 1,5 млрд штук папирос.
Реклама Шерешевских
Первая мировая война разрушила связи и налаженные торговые пути. А германская оккупация Гродно в 1915 году отрезала производство и от источников сырья, и от рынков сбыта. В то же время немцы требовали папирос для своих солдат. В этих условиях, учитывая ограниченность средств, приходилось иногда выдавать зарплату частично натурой – теми же папиросами. Разумеется, никто на фабрике не воровал, не выносил тайком товар из цехов – такое и в голову прийти не могло.
Бурные годы войны и смена властей подкосили детище Шерешевских. Когда Гродно вошел в состав новой, независимой Польши, еще была надежда на возрождение. Но в 1924-м поляки фабрику национализировали. Между прочим, она жива до сих пор, работает, выпускает белорусские сигареты...
Все эти сведения из папки – то, что я узнал и к чему пришел – пригодились практически сразу. Я работал тогда над материалом о появлении в Нью-Йорке еврейского театра Бориса Томашевского. И случайно наткнулся в комментариях на фамилию «Яблоков». Я бы не обратил на нее внимания, если бы не ссылка: актер из Гродно. А дальше покатилось...
Герман Яблоков
История с концертом на Эллис Айленд попала в газеты. Получилась бесплатная реклама. Она привлекла к безвестному беженцу внимание людей, занятых в еврейском театральном бизнесе. И вскоре Хаима Яблокова пригласили в труппу, с которой он отправился на гастроли в канадский Торонто. Это был серьезный коллектив, с собственным оркестром, и выступал он в хорошем театральном зале. Дочь дирижера, пианистка Дженни, тоже участвовала в постановках. Ей было 19, и она с интересом поглядывала в сторону симпатичного новичка. Он на взгляды реагировал.
А реклама продолжала работать – к Яблокову обратились студенты местного университета – попросили, чтобы он поставил с ними какую-нибудь известную вещь. Он выбрал пьесу, переведенную на иврит, и спектакль получился очень удачным. Режиссерский успех еще выше поднял авторитет Хаима.
Хаим Яблоков в спектакле «Трудно быть евреем» по Шолом Алейхему
Но – контракт, заключенный на один год, закончился. В преддверии очередного сезона Хаим и Дженни обручились. После чего он с новой труппой уехал в Монреаль. Там произошла неожиданность – штатный пианист, решив завершить карьеру, ушел из театра. Нужна была срочная замена. Обратились к Яблокову: давайте пригласим Дженни! Тот согласился. И тогда менеджер уточнил некоторые детали. Вы собираетесь пожениться, сказал он. Знаю, в карманах у вас пусто. Созвать гостей не на что. Вот я и предлагаю: не тратить деньги на свадьбу, а заработать на ней. Мы проведем свадебную церемонию прямо на сцене. Если об этом объявить сейчас, билеты расхватают за один день. Выручку пополам: половину театру, половину – вам.
В назначенный вечер в зале яблоку негде было упасть. Сначала шла драма Якова Гордина «Сумасшедший», где Хаим в главной роли играл блестяще, но выглядел очень непрезентабельно. Однако после окончания спектакля он появился на сцене снова – теперь уже одетый как жених. Контраст был впечатляющим. Молодые стояли под специально сооруженной хупой и, когда, согласно традиции, жених разбил стакан, зал в едином порыве выдохнул: «Мазл Тов!»
Прекрасное пожелание! В данном случае оно относилось к двум соединившим свои судьбы влюбленным, и будущее казалось ярким и безоблачным. Увы, нам не дано предугадать, что день грядущий нам готовит.
В дальнейшем Хаим выступал уже в США. Сезон 1928/29 гг., в Детройте, принес много роковых событий.
Город провинциальный, но Хаим не скучал. Он весь отдался творчеству. Кроме своей непосредственной актерской работы, писал песни – стихи и музыку, создавал тексты миниатюр, участвовал в постановках, как режиссер. Дженни, сидевшая дома с сыном, мужа почти не видела.
А посреди зимы невесть откуда явилась эпидемия гриппа. Буквально за несколько дней она унесла жизни двух ведущих актеров. Главный режиссер и его жена, примадонна труппы, решили не рисковать и покинули Детройт. По просьбе менеджера, Хаим Яблоков взял в свои руки всё руководство театром – репетиции, режиссуру, распределение и замену исполнителей и так далее. Теперь, загруженный до отказа, он еще и не высыпался – ночью плакал больной ребенок. В один из таких дней он получил письмо от брата из Гродно: скончался их отец. Известие потрясло, выбило из колеи, но вечером он должен был выйти на сцену – играть свою роль, как будто ничего в его жизни не произошло.
Старая истина – искусство требует жертв. Но мы не всегда задумываемся – каких именно? Сколько сердечных травм приходится перенести порой артисту, какие глубокие конфликты возникают между живым человеком и его выдуманным героем!..
Трагический момент в жизни Яблокова стал для него и переломным. «Смейся, паяц...» - эти слова знаменитой арии Канио из оперы «Паяцы» Леонкавалло не просто возникли перед ним, как иллюстрация, - у него родился образ, свой сценический образ. И связанная с ним песня. Привожу ее (в моем переводе):
Когда сердце пронизано болью,
Смейся, смейся, ты – паяц!
Хоть останется горе с тобою,
Смейся, смейся, ты – паяц!
Ты только игрушка, от которой все ждут,
Что ты их смеяться заставишь, ты – шут!
Ты не можешь печаль свою выдать,
Смейся, смейся, ты – паяц!
Мир не должен слезу твою видеть,
Смейся, смейся, ты – паяц!
Рассмеши всех забавным поклоном,
Ты ведь просто бесчувственный клоун...
Так что смейся, паяц! Смейся!
В 1930-м известный актер Миша Фишзон пригласил Яблокова отправиться с ним на гастроли в Европу. Они провели два месяца в Париже. Миша выступал в драматических ролях, Хаим – в романтических, и, вдобавок, пел свои песни. Полные залы, бесспорный успех. Потом они на несколько дней расстались – Яблоков уехал в Гродно, чтобы поставить памятник на могиле отца. Деньги для этого он собрал заранее. Выполнив эту очень важную миссию, он поспешил в Румынию – следующую точку гастролей. Там уже ждал его Фишзон. Гостеприимный Бухарест запомнился Хаиму на всю жизнь: из гримерной, где он переоделся, у него украли золотые часы – свадебный подарок.
Семья Яблоник у памятника Алтеру, отцу Хаима. Гродно, 1930
После возвращения в Америку – опять новые партнеры. Увы, все театральные труппы, с которыми выступал до сих пор Хаим Яблоков, были как бы второго ряда. Самыми престижными считались театры на 2-ой Авеню, которую называли «еврейским Бродвеем». В 1932-м, играя в Бруклине, Хаим оказался в паре с Бэллой Майзель, одной из «бродвейских» звезд. Но и его огонек уже стал разгораться всё ярче и ярче.
В том же году ему предложили вести еженедельную программу на еврейском радио. Он использовал для нее родившийся недавно образ. После слов диктора «Фантом эфира – Паяц!» звучали музыкальное вступление и первые две строчки песни: «Когда сердце пронизано болью, смейся, смейся, ты – паяц!» Передачи всегда бывали насыщенными – не только песни, но и сценки, юморески. Восторженные звонки и письма слушателей в редакцию не обходились без неизменного вопроса: кто ведущий? Но именно это держалось в тайне. Никто, кроме посвященных, не знал имени Паяца. Он оставался для всех человеком в маске.
Белла Майзель и Хаим Яблоков
Хаим Яблоков чувствовал в себе творческие силы и энергию, чтобы круто повернуть свою судьбу. Он решил создать собственный коллектив, арендовать зал и играть в нём свой мюзикл «Паяц». Затея выглядела рискованной – лето, время отпусков, все театры закрыты. Дженни была против. Она забрала сына и ушла к родителям – уже не в первый раз. Те ее поддержали: влезать в долги, тратить деньги, вместо того, чтобы спокойно зарабатывать их привычным способом – это безумие, авантюра.
«Авантюра» завершилась триумфом. С неослабевающим успехом шел спектакль в Нью-Йорке и других городах Америки, а затем и Канады. Перед началом турне Хаим несколько изменил свое сценическое имя и стал Германом Яблоковым. И уже в этом качестве арендовал в 1935-м лучшее театральное здание на 2-й Авеню – с оркестром и залом на две тысячи мест. Как яркий исполнитель, продюсер, сценарист, композитор, режиссер он завоевал имя не только среди своих, его отмечали профессиональные американские критики.
Разворот из еврейской газеты «Форвертс», посвященный театру Яблокова
Он ушел от стандартов, бытовавших на американской сцене. В его постановках переплетались смех и слезы. Как в жизни. Его собственная судьба тоже претерпела изменения. С Дженни они расстались, сохранив, впрочем, добрые отношения. А через несколько лет распалась семья у Бэллы Майзель, и они с Хаимом, повинуясь взаимному притяжению, заключили союз, в котором прожили в любви и согласии до конца дней своих.
Но тогда, в начале 40-х, спокойное существование оборвалось, оставив у бывшего ученика гродненской ешивы незаживающие раны. В аду Холокоста погибли все его родные и близкие, кроме одной-единственной племянницы.
Наступил 1947-й. И то, что совершил в том году Герман Яблоков, иначе чем подвигом не назовешь. Он получил разрешение в госдепартаменте США на серию бесплатных концертов в лагерях для перемещенных лиц.
Беспримерный тур начался в Германии в апреле. Отделение американского Джойнта выделило ему видавшую виды машину скорой помощи, а он подобрал себе команду. В нее входили водитель Ганс, немец с еврейскими корнями; пианист – польский еврей Аржевский и Мишка, партизан из России, выполнявший обязанности костюмера. В салоне машины – две скамейки, реквизит и пианино.
Первый концерт. Люди стоят, плотно прижавшись друг к другу – говорили, что в этом лагере сосредоточено 10 тысяч человек. Те, кто не уместился на плацу, приготовились слушать через окна и распахнутые двери бараков. На крыше машины установлены громкоговорители.
Спустя много лет, Герман Яблоков так опишет этот эпизод в своей книге:
«На сколоченном наспех помосте, облаченный в костюм клоуна, я безмолвно стоял перед микрофоном, растерянный и ошеломленный. Не отдавая себе отчета в том, что мой аккомпаниатор Аржевский уже несколько раз повторил вступление к моему первому номеру, я застыл, не в силах вымолвить ни слова. Никогда прежде, даже в тот день, когда получив известие о смерти отца, я должен был играть на сцене, я не ощущал себя в большей степени паяцем, чем сейчас – стоя лицом к лицу с тысячами отчаявшихся «перемещенных», мужчин и женщин, здесь, в Гинденбургских казармах. В Германии».
Вспомним, что этому предшествовало.
Германия капитулировала, и на ее территории, а также в Австрии, были созданы четыре оккупационные зоны – американская, советская, британская и французская. Союзники столкнулись с непредвиденной проблемой – массой людей из разных стран, пригнанных на принудительные работы, переселенных, оставшихся в живых в концлагерях к моменту освобождения. Их оказалось ни много, ни мало – около 10 млн. Они получили название DP – displaced persons, перемещенные лица. Их надо было как-то вернуть на родину, к семьям, если конечно, было куда и к кому возвращаться.
В этом смысле евреи составляли особую группу. В основном, из Польши, оккупированной части СССР, Чехословакии, Венгрии, Румынии, чаще всего одиночки из полностью уничтоженных семей, они знали, что никто их не ждет. Поэтому в трех западных зонах евреев – около 250 тысяч – отделили от остальных. Многие из них хотели бы попасть в Палестину. Или в США. В Германии работали HIAS, JOINT и масса других американских организаций, оказывавших помощь евреям – всех надо было кормить, а многих и лечить. Но заниматься вопросами иммиграции они не имели права. (В советской зоне, конечно же, никого не выделяли, и вопрос, куда кого отправлять, не возникал).
Время шло, дело почти не двигалось. Великобритания не пускала еврейских беженцев в Палестину. Масса обездоленных людей продолжала ждать решения своей участи в мало приспособленных для жилья лагерных условиях. Поднять дух измученных ожиданием, вселить в них веру в будущее – этой цели посвятил себя Яблоков. Его трехчасовые программы включали в себя народные и авторские песни, монологи из спектаклей, отрывки из книг. «Не отчаивайтесь! Не сдавайтесь перед трудностями!» - призывал он аудиторию.
Хаим Яблоков во время поездки по лагерям
Своих помощников он нашел здесь же. Профессор Соломон Аржевский в прошлом – концертирующий пианист в Варшаве, основатель первого в Польше джаза. Его руки огрубели в концлагере. Мишка, девятнадцатилетний парень, прошел гетто и партизанский отряд, рассказывал об ужасах, которые довелось пережить.
Условия для выступлений были разные. В лагере Бекнанг гримерная состояла из двух одеял на помосте. В Штутгарте «перемещенные» жили в городской черте, там удалось дать концерт в театре. В Ульме опять бараки – и четыре концерта, один для детей в Доме сирот.
Ansbach, Schwabach, Struht, Furt, Bamber,Wilseck, Eichstadt, Eschwege, Kassel, Regensburg, Heidenheim, Nurenberg… Лагеря, лагеря, лагеря... Германия. Австрия. Италия. Из отчетов: «... незабываемые представления... посол доброй воли... люди настолько вдохновлены им, что забывают, хотя бы на время, о своем мрачном существовании...»
Яблоков похудел. У него начались головные боли.
Сотый концерт, в Италии – для 6000 еврейских «перемещенных» - при свете уличных фонарей.
104-й концерт, Италия. В середине программы Яблоков внезапно почувствовал острый укол в мозгу. Он схватился за голову – и упал без сознания. Продолжение выступлений стало невозможным.
Семь месяцев без перерыва длилась эта уникальная, героическая поездка по лагерям. Театр одного актера – яркий всплеск родной речи, вселявший надежду в души людей, переживших Холокост. Когда впоследствии Яблоков приезжал в Израиль и другие страны, всегда находились среди зрителей такие, которые слышали его в 1947-м и остались ему благодарны.
Герман (Хаим) Яблоков
Его артистическая судьба сложилась счастливо. Он ушел из жизни 3 апреля 1981 года, и некролог в газете «Нью-Йорк Таймс» приводил его слова, сказанные за год до смерти: «Мы – ветераны театра на идиш. Люди не знают, через что мы прошли. Никто из нас не разбогател. Все мы годами голодали. Если мы заболевали – лечили себя сами. Но мы будем сражаться – будем сражаться до последнего дня за еврейский театр».
Упомянули в некрологе и мюзикл Г. Яблокова «Мой сын и я», завершивший в 1960-м его карьеру – написанный и поставленный им, в котором он играл главную роль. В рецензии на этот спектакль, опубликованный в «Нью-Йорк Таймс» тогда же, были такие слова: «... жизнерадостный в море слез и сопровождаемый взрывами смеха...»
Что может точнее передать еврейское восприятие жизни?
Купите папиросы!
Несколько выдержек из интернетских статей.
«Песня сложена в 1920-е годы на мотив, бытовавший в еврейской среде Восточной Европы еще в XIX веке. Автор этой мелодии не установлен... Автор текста "Папирос" (по крайней мере, текста на идиш) – актер из Гродно Герман Яблоков, эмигрировавший в США. По одним данным, песня была в СССР популярна уже в годы НЭПа, по другим - получила распространение после гастролей в 1959 году американских исполнительниц на идиш сестер Берри... Непонятно, какой текст появился раньше – идиш или русский (по логике вещей, идиш)».
«Изумительная мелодия и трогательные слова о маленьком беспризорнике, который, как еврей, пытается заработать не традиционными промыслами беспризорников, а торговлей. Слова на идиш написал Герман Яблоков из Гродно, что в Беларуси. Герман мальчик был не глупый, что подтверждается хотя бы тем, что во время НЭПа (когда коммунисты вдруг разрешили мелкий бизнес) он не стал буржуазиться в СССР, а, поняв куда ветер дует, уплыл в Америку, не дожидаясь судьбы нэпманов при Сталине. Купите папиросы" была известна среди евреев в 20-е годы.»
«Ещё один пример уличного фольклора времён нэпа. По популярности эта песня не отставала от «Кирпичиков» и «Бубличков» . Её с огромным воодушевлением пели беспризорники на улицах, на перронах и в поездах. Песня постепенно перекочевала в «одесский» уличный фольклор. Как и в случае с «Бубличками», появился перевод на идиш, где в первой строке припева сохраняется зачин по-русски: «Купите, койфте, койфте, папироссен!»
В этих фрагментах кое-что действительно верно, но, слишком уж много откровенной липы. Справедливости ради, встречаются более точные описания. Однако трудно поспорить с тем фактом, что лучше всех знал историю своей песни сам Яблоков.
Как я уже говорил, с 1932 года он вел еженедельную радиопрограмму. Она требовала постоянного обновления, причем надо было сохранять свой стиль, свой образ. В поисках материала он вспомнил о написанной в 1922 году песне. Тогда, после революции в России, на городских улицах можно было увидеть множество осиротевших детей, беспризорников. Голодные и оборванные, они использовали любую возможность, чтобы выжить. Хотя Хаим не прожил ни одного дня в Советском Союзе, он знал об этом из рассказов. Более того, он сам в 1915-м, во время немецкой оккупации Гродно, в зимний холод продавал папиросы на улицах, чтобы заработать несколько пфеннигов. Его сестра, Славка, работала тогда на фабрике Шерешевского. Из живых впечатлений и воспоминаний родилась – разумеется, на идиш – песня «Папиросн».
В репертуар, с которым их каунасская группа ездила по литовским городишкам, песня эта никак не вписывалась. Хаим не исполнил ее ни разу и никому не показывал. По приезде в Америку, в его первых комедийных программах ей тоже не было места. Но сейчас, в 32-м, когда он для радиослушателей – Паяц, песня попадала в самую точку. Уже после первого исполнения она произвела фуррор.
Афиша спектакля «Папиросн»
В 1935-м Яблоков на основе своей песни создает музыкальный спектакль. Чтобы показать детские годы главного героя, он снимает 15-минутный немой фильм, делает к нему синхронную запись дикторского текста и музыки и органически включает его в ход действия на сцене. Для роли мальчика, продающего в фильме папиросы, Хаим взял Сидни, сына актера Баруха Люмета. Впоследствии Сидни Люмет стал одним из крупнейших режиссеров художественного кинематографа.
Сидни Люмет в роли мальчика, продающего папиросы
В группе юных певцов и танцоров, выступавших в спектакле, были две талантливые девочки, сестры Клэр и Мерна Бэйгельман. Их уже тогда можно было услышать по одной из радиостанций. Повзрослев и продолжая петь дуэтом, они сменили свою «бубличную» фамилию на более красивую, став сестрами Берри. Они записали много песен Г. Яблокова, включая «Купите папиросы». Исполнение сестер до сих пор остается лучшим.
А теперь – сама песня. Ее транслитерацию, то есть запись текста на идиш русскими буквами, осуществил Шломо Громан. Это хорошая работа. Те, кто заинтересуются ею и владеют языком, легко найдут ее на интернете. Я же приведу здесь подстрочный перевод «Папиросн» на русский, который выполнил тоже Громан.
Холодная ночь, туманно, темно кругом.
Стоит мальчик опечаленный и оглядывается по сторонам.
От дождя защищает его только стена,
Корзинку держит он в руке,
И его глаза молчаливо просят каждого:
У меня уже нет больше сил слоняться туда-сюда по улице,
Голодному и оборванному, от дождя промокшему.
Я выпрашиваю милостыню с раннего утра -
Никто не дает мне заработать,
Все смеются, потешаются надо мной.
Припев:
Купите же, купите папиросы -
Сухие, дождем не намоченные.
Купите дешево, я вам доверяюсь,
Купите - сжальтесь надо мной,
Спасите от голода меня сейчас.
Купите же спички - ценные вещицы,
Тем самым вы сироту утешите.
Напрасны мои крики и моя беготня -
Никто не хочет у меня покупать,
Сгинуть мне придется, как собаке.
Мой папа на войне потерял обе руки,
моя мама не смогла вынести страданий,
молодыми загнали себя в могилу -
А я остался на свете
Несчастный и одинокий, как камень.
Крошки собираю я, чтобы есть, на старом рынке,
Жесткая скамейка - моя постель - в холодном парке.
И к тому же полицейские
Бьют меня тяжелыми дубинками -
Их не трогают моя мольба, мой плач.
Припев.
У меня была сестренка - дитя природы,
Вместе со мной она побиралась целый год.
С ней мне было намного легче,
Не так тяжко переносился голод,
Стоило лишь взглянуть на нее.
Однажды она очень ослабела и заболела,
У меня на руках она умерла на тротуарной скамейке.
И, когда я ее потерял,
Я понял, что утратил всё -
Пусть же смерть придет и ко мне тоже.
Припев.
Хаим Яблоков в спектакле «Папиросн»
Итак, «Папиросн» никто нигде не пел до 1932 года. Попытка в одном из приведенных выше онлайновских фрагментов представить ее автора (Германа?) торговцем – грубый и безответственный домысел. Не говоря уже о ряде других утверждений. Но вот что удивительно: песню, которая впервые прозвучала в СССР в 1959-м на идиш, перевели (на свой манер) на русский и выдали ее за хит времен НЭПа! Значит, глубоко сидела в душах память о «той единственной гражданской», загубившей столько детских судеб. К тому же жгла боль от недавно отгоревшей Второй мировой.
И появились варианты. Появились исполнители. Михаил Турецкий поет: «Мамку где-то под Одессой немец расстрелял». У Джеммы Халид мальчик уже слепой, обращается к прохожим: «Друзья!», а в целом получается шлягер с залихватской мелодией. Но это еще не всё. Сегодня без видео никак не обойтись. И встречаешь запись, где исполнение на идиш наложено на изображение улыбающихся беспризорников с сигаретами в зубах.
Получается полное несовпадение акцентов, потеря настроения, заложенного в оригинале. Но не будем спешить с осуждением. Вспомним – песня начинается с «Купите», единственного русского слова в тексте (не считая частичку же): «Купите, койфт же папиросн». Наверняка, не случайно именно так поступил Яблоков. Ориентация и на российского слушателя бесспорна.
Вот как выглядит общепринятая русская версия песни «Купите папиросы» (автор данного варианта мне не известен):
Мальчик маленький рыдает только об одном.
Он стоит, к стене прижатый
И на вид чуть-чуть горбатый,
И поет на языке родном:
Друзья, купите папиросы!
Подходи, пехота и матросы!
Подходите, пожалейте,
Сироту меня согрейте!
Посмотрите, ноги мои босы.
Мой папаша под Херсоном жизнь свою отдал,
Мамочку мою с винтовки немец расстрелял,
А сестра моя в неволе
Погибает в чистом поле –
Так свое я детство потерял.
Друзья, купите папиросы!
Подходи, пехота и матросы!
Подходите, пожалейте,
Сироту меня согрейте!
Посмотрите, ноги мои босы.
Что ж, переводить приходится не только текст, то есть слова – переводить приходится мироощущение, которое у еврейского мальчика из песни и потенциального русского мальчика-героя не совпадают. Поэтому имеет право на существование интерпретация, не совсем адекватная оригиналу, зато близкая иной реальности. Беспризорники с сигаретами в зубах – атрибут именно такой реальности.
«Папиросн» Хаима Яблокова – призыв к защите открытого, хрупкого мира ребенка от неустроенности и жестокостей Большого Мира. Песне уже скоро 100 лет, а она не устаревает. Она и сегодня актуальна. В бессчетных революциях и военных конфликтах, в первую очередь, страдают дети. Даже если удастся выжить, атмосфера страха и ненависти формирует их сознание. С другой стороны, занимательные игрушки технического прогресса всё глубже замыкают людей на себя. И проходя мимо горя и боли в детских глазах, взрослые их просто не замечают. Они ищут покемонов.
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer11_12/Kur1.php
