Говорить о Шестове, значит, говорить о литературе, философии, науке, истории, но, прежде всего, о Боге и вере или, иными словами, о коммуникабельности, сообщаемости экзистенциально значимых истин. Его главной заботой было разоблачение власти над человеком и Богом вечных истин, этих химер, рожденных разумом и моралью. Иным читателям он кажется монотонным мыслителем. Но в вопросах о свободе и спасении «сколько ни повторять, все мало», по любимому выражению самого Льва Исааковича. [1]
Книга Шестова «На весах Иова» имеет подзаголовок: «Странствования по душам». Странный метод философствования – разговор с душами умерших! Шестов – религиозный философ. Однако он не присоединился к определенному вероисповеданию и всегда помнил о грехе философии: «Чтобы добиться желаемого, – писал он, – [философ] свой собственный разум, свое понятие о добре, нисколько не колеблясь, ставит на место Бога. И это называют религиозной философией». («Умозрение и Апокалипсис») Шестов ничего не приписывает Богу, но только всматривается в души тех, кто пытается преодолеть первородный грех, заключенный для него в признании власти казуальных и моральных законов непреложной истиной бытия, властью над самим Богом.
Человек ослушался Бога ради познания, сулившего свободу, но, говорит Шестов: «Познание убило человеческую свободу» ("Мартин Бубер"), побудив людей признать власть всеобщих и вечных истин, божественных в своей автономии. Однако они сами не есть личности. Признать их автономность и тем самым наделить их властью есть первородный грех – грех добровольного рабства, грех отказа от свободной воли, грех отказа от надежды на будущее, в котором ужасы бывшего не повторятся. Это грех сведения свободы к познанной необходимости – грех, столь часто усугублявшийся философией и культом науки с ее печатью аподектичности. Подчеркну, для Шестова это не ошибка, это грех!
«Верить против разума есть мученичество», цитирует Шестов Кьеркегора («Киргегард и экзистенциальная философия»). Но ведь человеческий разум не однороден, не системен, не един. Он приобретает автономию, как кажется, в науке и, если восходит на трон, то в философии. Только противопоставив веру, сведенную к догматике, разуму, сведенному к логике, философ может говорить о мучении верить против разума. В борьбе Шестова против власти автономных разума и морали звучит протест против отдачи «единого на потребу» науке и умозрительной философии, которым, по его словам, «нет дела до того, что происходило в душах». («На весах Иова»), но он находит корни связанной с ними экзистенциальной трагедии человеческого существования в начале времен. Но действительно ли Бог открыт только тем, кто отказывается от разума?
Шестовские герои это души, переживающие ужас, у каждой свой, особенный и личный, не поддающийся разумным увещеваниям. Преодолеть ужас, не знать его, сделать его не просто утешенным, но небывшим – только на это согласен Шестов. Всякая теодицея для него есть измена Богу.
Если вы не чувствуете себя соучастником злоключений Иова, если у вас не возникает отчаяния при мысли о судьбе отравленного Сократа, если вы не испытываете ужаса при взгляде в глаза обреченным на вечное осуждение, Шестов не ваш мыслитель. Но если в криках Иова для вас, как для Шестова, есть измерение истины, то она откроется вам в страданиях и радостях всех людей прошлых и будущих поколений. Здесь нет инвариантности во времени и в пространстве. Попытки определить пути преодоления зла, построить теодицею или идеал совершенного общества кончаются или безразличием к страданиям человека или их оправданием. Для Шестова победа над злом может означать только одно: зло побеждено тем, что стало небывшим, его не было. Его не было не потому, что оно стерто из памяти или преодолено в духе по Гегелю, но потому, что оно не совершилось в бытии. Это трудно помыслить. Но, несмотря на все, что говорят нам повседневная жизнь и разум, это можно помыслить, утверждает Шестов, если существует Бог, для которого все возможно, кто может прислушаться к воплям человеческих душ и сделать так, что «истине "Сократа отравили" положен срок и, рано или поздно, мы отвоюем себе право утверждать, что никто никогда Сократа не отравлял, что эта истина, как и все истины, находится во власти высшего существа, которое, в ответ на наши взывания, может ее отменить». («Афины и Иерусалим»)
Но Шестов также знает, что если для Бога все возможно, то Он может быть и добром и злом. Предугадать Его ответ на нашу мольбу или оградить нас от зла, следуя предписаниям разума и морали, невозможно. Ведь это Бог сказал Сатане: «Вот, все, что у него, в руке твоей» (Иов 1:12), и Иов был брошен в бездну ужаса. Но в ответ на вызов Иова Богу, бывшее стало небывшим. «И возвратил Господь потерю Иова» (Иов 42:10). Как это понять, как подражать Иову? На какой крик ответит Бог?
Трудно странствовать по душе самого Шестова. Вы слышите, как в ней звучит надежда на преодоление зла через веру. Но говорит он: «Для [Бога] не существуют ни моральные санкции, ни разумные основания, он не нуждается, как смертные, в основании, в поддержке, в почве. Беспочвенность – основная, самая завидная и наиболее для нас непостижимая привилегия божественного. Стало быть, вся наша моральная борьба, равно как и разумные искания – раз мы признаем, что Бог есть последняя цель наших стремлений, – рано или поздно (скорее, конечно, поздно, очень поздно) приведут нас к свободе не только от моральных оценок, но и от вечных истин разума». («На весах Иова») Сами моральная борьба и разумные искания должны заставить нас освободиться от морали и разума. Может ли это принять верующий человек, сколь бы искренне и глубоко он ни верил? У Бога нет почвы, но человек не Бог. Ему нужна почва. Освободившись от разума и морали, пусть противоречивых и непоследовательных, кем станет человек? Ведь не Богом, но бестией! Оградить от этого может только личная встреча с Ним. Как возможна она?
Может быть, прислушиваться к Шестову уже поздно, слишком поздно, и мы должны оставить его в покое? Может быть, уже безнадежно устарело признание, что Бог есть последняя цель стремлений разумных и нравственных людей? Может быть, следует признать, что жизнь кончается ничем, что зло в истории в нашей жизни есть нечто естественное, разумно объяснимое, неизбежное и потому также морально оправдываемое на весах истории? И потому что «ничто» не может придать смысл нашим радостям, горю, надеждам и разочарованиям, нашему стремлению к добру и к истине, не должны ли мы просто стараться следовать аргументам друзей Иова, по возможности спокойно проживая отведенное нам природой время? Если мы не доверяем свидетельствам Шестова о том, что этот путь кончается ужасом, то отдадим ему должное как к философу (ни к чему нас не обязывающее) и забудем о нем и о его героях. Отдать должное Шестову, значит, разговаривать с ним, спорить с ним. Именно это он оценит.
Философия Шестова есть философия свободы, которую человек может приобрести, только преодолев стены, воздвигаемые разумом и моралью, выйдя к Богу за пределы всего, что подменяет Его в уме и душе человека. Свобода воли есть выход за пределы природного, и если она есть только иллюзия, то и Бог есть иллюзия. Не удивительно, что воинствующие атеисты страстно отрицают свободу воли (см., например «Свобода воли» Сэма Харриса). Нет Бога, нет свободы воли. Нет свободы воли, Бог оказывается под вопросом. Но со свободой мы можем пытаться выйти не только за пределы добра и зла, знания (науки) и морали (этики), но и за пределы смысла нашей жизни, по образу подпольного человека Достоевского. Как за этими пределами человек может рассуждать и понимать вообще?
Слова Писания: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно..., ничего не будет невозможного для вас», не есть ответ на вопрос, ибо надо уметь верить, как не сумели верить ни Шестов, ни его герои, как, вероятно, и верить то невозможно. И, действительно, если высшая цель веры состоит в том, чтобы бывшее стало небывшим, Сократ не был отравлен, Адам не вкусил запретного плода, то не заключается ли смысл веры как раз в требовании, чтобы мир стал разумным и моральным? Мы помним, для Шестова Бог свободен от этого требования, что Он может пожелать зло с точки знания человека, но ведь ожидание самого Шестова разумно и морально. Мысль о загробной жизни не дает героям Шестова успокоения. Сам он не может выдержать мысли, что Сократа отравили как бешенную собаку. Он восхищается верой своих героев, потому что надеется на ее силу побудить Бога выбрать и сделать бывшее небывшим в угоду разуму и морали людей.
По свидетельству самого Шестова его герои от Плотина до Кьеркегора так и не сумели освободиться от власти вечных истин. Как понять, что «бывшее станет небывшим, человек возвратится к состоянию невинности и к той божественной свободе, перед которой гаснет наша свобода выбора между добром и злом или, точнее, пред которой наша свобода обнаружится как жалкое и позорное рабство, первородный грех, которым является признание того, что есть, необходимым»? («Афины и Иерусалим»). Если все это возможно по вере, обретением которой мучаются герои Шестова, то ее результатом оказалось бы исчезновение сотворенного мира и творение нового, где потеряют смысл вопрошания Шестова, ибо исчезнет уникальность человека с его проблемой выбора между злом и добром. В мире, где не произошло грехопадения Адама, отравления Сократа, отречения Петра, прелюбодеяния Давида, где не было концентрационных лагерей и геноцида, не нужна теодицея, и не нужны рецепты преодоления зла, ибо его не будет. В таком мире и Бога искать не надо будет! Вопрос о том, может ли Бог сделать бывшее небывшим оказывается продуктом умозрения, а не веры.
Не в этом ли заключена тайна Шестова? Он отвергает мир, в котором нет Бога, но также и мир, который нуждается в Боге!
Он восстал против разума и морали, увидев них преграду к Богу. Шестов говорит: «Ведь в Я и только в Я с его иррациональностью залог возможности освободиться от гипноза математической истины, которую философы за ее «нематериальность» и «вечность» поставили на место Бога». («На весах Иова»). Но одинокое Я не имеет почвы и средств для борьбы с этим гипнозом. «Всемство» подавляет Я, но вместе с тем только в общении Я находит свое содержание. Одинокий человек в состоянии отчаяния, отвергающий разум и мораль, есть образ европейской философии, сконструированный ею на фоне секуляризованной культуры и распада общинной жизни. Этому образу, чьи прообразы экзистенциалисты увидели в молчащем Аврааме и непонятом Иове, остается только общаться с Богом, а если Его нет, то только жить в абсурде. Нет общения, нет разума и морали, но и нет общения без разума и морали. Обращение к Богу также нуждается в них. Скажет ли Шестов, что Божий ответ открывается только в бормотаниях юродивого? Если да, то, как понять их? Крики Иова остаются личными, в них его истина. Но не спросил ли Бог Иова: «Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла... Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне:... Кто вложил мудрость в сердце, или кто дал смысл разуму?» Вера нуждается в них! Отказаться от них, значит отказаться от Бога!
Грех укоренен не в самих разуме и морали, этих дарах Бога, но в их противопоставлении Богу. Адам вкусил плод древа познания, но не ответил на вопрос Бога: «Где ты?» гордым: «Я здесь!». Он застыдился и спрятался от Бога. Грех, о котором говорит Шестов, был совершен теми, кто пришел вслед за Адамом, строителями Вавилонской Башни, философами, идеологами, политиками. Не Адам, а мы совершаем этот грех.
В самом начале своего творчества Шестов сказал: «Нужно искать Бога». Это стало нервом всей его философии, но одно замечание Евгении Герцык освещает все странствования Шестова: «Его книга («Добро в учении графа Толстого и Ницше») кончалась так: "Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога". И вот этого я и требовала от него в упор в каждом моем нетерпеливом письме. А он в своих ответах – на попятную, топчется на месте, изменяет обещанию» (Е. К. Герцык, «Воспоминания»).
Вслед за Шестовым я не предполагаю, что смогу выразить его свидетельства в некой системе понятий. Я могу только по его примеру странствовать по душам. Прежде всего, я всматриваюсь в душу самого Шестова. В минуту потрясения он сказал: «Если молитвы не будут услышаны и нам придется возопить: «Господи, отчего Ты нас покинул» или повторить «плач Иеремии», нужно стараться не терять мужества и, как Иеремия и Иисус, под отвратительной «очевидностью» не забывать великой заповеди: «Слушай, Израиль»» (Наталья Баранова-Шестова, «Жизнь Льва Шестова», Том 2).
«Слушай, Израиль!» – так начинается первейшая заповедь Торы и Нового Завета – «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть; и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею и всеми силами твоими». Шестов вспомнил эту заповедь 22 сентября 1938 года в письме к Борису Шлёцеру в преддверии катастрофы, воплотившей гамлетовское «время вышло из колеи» – отправной точки философских исканий Шестова. В минуту ужаса и гнева он думает о Боге словами верующих в синагоге и церкви, несмотря на то, что, как и Кьеркегор, полагал, что рыцари веры не оправдаются в храмах.
Шестов свидетельствовал только о вере частного человека, но его странствования ведут нас к входу в Божий дом, в синагогу иди в церковь, где верующие молятся Богу, исполняют обряды, связывающие их с Ним, учатся жить по Его слову, сколь бы оно ни оставалось вопросом для самих верующих и потому для теологов и философов, сколько бы ни возникало напряжений в вере и расколов в ней. Здесь верующие исповедуют Бога как своего творца и содержателя, как судью и благодетеля, как любовь и добро, и от его имени осуждают зло мира, хотя нередко склоны его совершать или по неразумению, или по злому умыслу, даже с именем Бога на устах.
Признать, что странствования по душам Шестова ведут внутрь дома Божьего – в синагогу или церковь, может показаться странным выводом. Не боролся ли он против всемства, где бы и как бы оно ни проявлялось? Но если молчание Авраама не может быть понято и крики Иова не могут быть услышаны другими верующими, то какой может быть смысл в их обсуждении? Не обращается ли разговор о них в умозрительное толкование Откровения? Как удержать экзистенциальную значимость истин, о которых говорит Шестов, и вместе с тем признать их коммуникабельность?
Мы знаем истории тысяч Иовов 20 века, любого века, засвидетельствовавших глубокую и искреннюю веру людей, чувствовавших присутствие Бога в своей жизни. Им не довелось испытать повторения, дарованного Иову, возвратить себе погибших детей, вернуться в свои дома, обрести былое счастье. Но они чувствовали присутствие Бога в буднях, в минуты отчаяния и в минуты радости. Именно они, в синагогах и церквях, в своих общинах сохранили библейское Откровение и, тем самым, открыли Шестову души его героев. Однако их вера сохранялась не только в отчаянии одиноких душ, но и в горестях и радостях общинной жизни верующих. Да, псалмопевец восклицает: «Из глубины взываю к Тебе, Господи» (Пс.129), но он и поет: «Радуются уста мои, когда я пою Тебе, и душа моя, которую Ты избавил» (Пс. 70). И Давид провозглашает: «Да веселится сердце ищущих Господа» (1-Пар. 16:10) Надо сказать, что Шестов совершенно проходит мимо радости в вере. Не потому ли, что радость примиряет с жизнью? Но что в этом неистинного, даже если радость преходяща? Ведь сам Шестов не признает вечных и всеобщих истин. А радость столь же глубоко принадлежит человеческой экзистенциии, как и отчаяние. В жизни религиозной общины много и горя, и радости. Но Шестов прошел мимо жизни общины и этим, во многом, определилось его понимание того, чем является «измерение истины» в душах его героев.
Для него общение между людьми, даже общение между верующими, отстраняет человека от Бога. Общение формируют общие идеи, моральные установления, видение Бога через мнения и поведение других людей. Но что бы он сказал, если, войдя в синагогу, услышал возглас: «Если Ты предпочитаешь нам врага, чьи страдания уступают нашим, пусть враг и воздаст Тебе хвалу!” Так вскричал рабби Леви-Ицхак из Бердичева во время службы на Рош-а-Шона, день Творения. А перед молитвой в Йом-Кипур, день покаяния и суда, он обратился к Богу: «Сегодня Судный день! Давид в своих псалмах объявил это. Сегодня все Твои создания стоят перед Тобой, и Ты можешь вынести им приговор. Но я – Леви-Ицхак, сын Сары из Бердичева, я говорю и провозглашаю, что судить сегодня надо Тебя. И судить Тебя должны Твои дети, страдающие и умирающие за сохранение святости имени Твоего, Твоего Закона и Твоего обета». И никто в общине не обвинил рабби в богохульстве, и никто в общине не отвернулся от Бога.
В вере экзистенциальная истина коммуникабельна, ибо она укоренена в Откровении, которым живут поколения, родители и дети, семья, община. Вся они стоят перед Богом как Иов, как Авраам, и вопрошают: «Судия всей земли поступит ли неправосудно»? Крик рабби Леви-Ицхака прозвучал в восемнадцатом веке, но разве его эхо не слышалось в двадцатом веке, в лагерях смерти, в подвалах катакомбной церкви, разве оно не раздается сегодня среди церковных развалин от Ирака до Нигерии, под которыми гибнут христиане?
Шестов не признавал «теофанию, излагаемую на современном языке, [если она] должна по существу отличаться не только от библейской теофании, но и от теофании хасидов, живших уже не так много раньше, чем мы. И мы, и хасиды, и люди библейских времен, можем равно говорить о буднях и о том, что в буднях проявляется Бог». Более того: «Бог может быть настолько озабочен буднями бедного человека, чтобы послать ему нужные гроши для покупки свечей и вина». А если это возбраняется сегодня, то: «Кто или что возбраняет? Двух ответов быть не может: нам возбраняет так думать наше «познание»». («Мартин Бубер»). И опять можно спросить Шестова: «Какое познание? Какое знание?» В синагоге и в церкви Откровение остается хранимым без отказа от разума и морали, и вместе с тем без подчинения его умозрению, сколь бы верующие ни модернизировались. Ведь разум, воплощенный в науке, и мораль, воплощенная в философских системах этики, не правят в храме: в молитвах, праздниках, обрядах. Шестов говорит: «Только такая вера, вера, которая не ищет и не может найти оправдания у разума, есть, по Киргегарду, вера Св. Писания». («Киргегард и Достоевский»). Это верно, вера не должна искать оправдания у разума, она оправдывается жизнью общины и индивида. Однако не искать оправдания у разума не значит отказываться от него.
В своей радикальной критике философского умозрения Шестов открыл для себя веру, которую вряд ли поняли бы Авраам, Исаак и Иаков при всех их душевных кризисах. Они знали Бога, заповедовавшего им жить и верить вместе со всем Израилем. Они не отказывались от Его дара: разума и нравственного сознания. Они знали, что Бог может слышать их и в буднях жизни, и в тихой радости, не только в криках отчаяния. Иначе Иов, Авраам, Моисей, пророки, Иисус не обращались бы к Нему, не говорили бы от Его имени, не строили бы жизнь по его заповедям. Вера не есть хаос эмоций, но вопрос к Богу с надеждой понять Его ответ.
Верующие различно слышат ответы Бога на свои вопросы. Они разделены по конфессиям, часто враждующие между собой. Шестов мог бы сказать, что расколы между конфессиями и внутри каждой из них есть также результат грехопадения – отпадения от Бога в результате подчинения веры теологическим определениям.
Однако это единый Бог сотворил многообразие на Земле. С этим не просто надо жить, надо признать ценность этого – ценность «достоинства различия», как сказал раввин и философ, лорд Джонатан Сакс. И Шестов настаивал, что идея всеединства есть ложная идея. Общение возможно не только тогда, когда люди исходят из общего мнения. «Мнимая потребность поклоняться одной общей истине, – пишет Шестов, – приводит к вечной вражде, и Крестовые походы и сейчас не кончились... Таким способом все пути закрываются и единство меж людьми достигается не путем общения, а путем истребления всех, кто думает, чувствует и хочет иначе, чем мы». («Афины и Иерусалим»).
Позиция Шестова есть протест против духа Платона в философии. Это дух умозрения отвлеченный от Откровения. Но ущербность духа Платона может признать и секулярный мыслитель. Так Исайя Берлин писал: «Есть одно убеждение, которое более всех остальных ответственно за массовые человеческие жертвы, принесенные на алтарь великих исторических идеалов: справедливости, прогресса, счастья будущих поколений... Согласно этому убеждению, где–то — в прошлом или будущем, в Божественном Откровении или в голове отдельного мыслителя, в достижениях науки и истории или в бесхитростном сердце неиспорченного доброго человека — существует окончательное решение». («Две концепции свободы»)
Столь разные мыслители, исходя из разных посылок, засвидетельствовали, что мир и человек не устроены или не сотворены так, что их можно понять, описать в единой всеобще-значимой системе истин или воспринимать себя, других людей, мир в единообразных эмоциях. Cэр Исайя восхищался творчеством своего антипода, Шестова. Как так? Благодаря нашему разуму мы формируем идеи. Без идей жизнь погружается в эмпирический хаос, но идеи оказываются в конфликте. Он осознаются нами, и именно благодаря тому, что мы можем разумно рассуждать, мы можем искать компромиссы между нашими идеалами, целями, средствами. Как раз общение, знающее компромиссы, разумно и морально, не позволяет идее всеединства подчинить себе жизнь людей, сколько бы каждая сторона конфликта ни думала, что имеет право на последнее слово. Разумно признавать, что такого слова человеку не дано, а насилие ради того, чего не дано, аморально. Экзистенциальная позиция становится социальной. Вера ограждает ее от падения в релятивизм.
В позиции самого Шестова, как и в позиции сэра Исайи, есть моральная озабоченность и определенная рациональность, соответствие реальному положению дел, онтологической структуре бытия, аксиологической структуре ценностей, гносеологической структуре познания. Бог разделил языки и культуры, но не заповедовал народам воевать друг с другом. История Вавилонской башни есть история низвержения идолов власти и могущества. Люди могут сопереживать горе и радость друг друга, понять проблемы друг друга, и не предполагая, что бывшие битвы, поражения и победы станут небывшими, совместно стремиться к будущему более разумному и справедливому, чем было прошлое. Ждет ли на их пути поражение или победа, я не знаю. Но знаю, прав Шестов, свидетельствуя об опасности истин разума и морали, лишенных экзистенциального измерения и при том наполненных политической злобой дня.
Да, вера, живущая в общинах, пронизана моральной борьбой и противоречивыми мнениями, но именно здесь была и есть та почва, на которой жила вера героев Шестова. Свидетельства Шестова об их одиночестве и отчаянии возвращают нас на путь поколений верующих, знавших Бога в синагогах и церквях, на путь, на котором герои Шестова узнали Бога и служили Ему вместе. Не был ли Иов тем, кто, по словам его друзей, «наставлял многих и опустившиеся руки поддерживал, падающего восставляли слова твои, и гнущиеся колени ты укреплял»? Будь Иов одинок, как служил бы он Богу, как ведал бы к кому взывать, как знал бы что требовать, в чем видел бы несправедливость обрушившегося на него несчастья, наказания, о чем бы гневался? Он мог почувствовать себя одиноким, как и Авраам, ведущий Исаака к алтарю, но его вера есть вера, хранимая в общине.
Раввин Джонатан Сакс сказал замечательные слова, которые сможет повторить и священник: «Я вижу людей, преобразованных верой, живущих с чувством благодарности Богу за дар быть живыми и стремящихся вернуть этот долг, даря, что могут, другим людям... И когда я вижу людей, достигающих под воздействием солнечных лучей божественной любви высот, не достижимых для них под безбожным небом, тогда, как герой Борхеса в “Приближении к Альмутасиму”, я нахожу следы, ведущие к присутствию Бога в людях, которые не идут путями, предназначенными им учениями Маркса, Дарвина, Фрейда или их учеников. Эти следы сверкают крупинками золота в пыли и сигнализируют о трансцендентном». («The Great Partnership»).
Шестов был потрясен судьбами людей, выпавших из обыденного, даже освещенного божественным. Оба измерения веры сигнализируют о трансцендентном. Сигналы о нем надо расшифровывать. Они могут привести к глухой стене, у которой остается только взывать к Богу в отчаянии и гневе, или в храм, где вместе с общиной верующий может обращаться к Богу в разуме и с нравственным сознанием. Да, там мы встретим много человеческого, слишком человеческого: святошество, споры теологов, подчинение веры политике, симбиоз религии и власти, тривиализацию веры вплоть до окропления святой водой коров, чтобы они давали больше молока, или оружия, чтобы оно лучше убивало даже во имя Бога, а не просто во имя геополитических интересов.
Шестов не занимался доказательствами Его существования, не определял Его атрибуты, не строил теодицею, но просто вел своих читателей к Богу, свидетельствуя о вере в Него от имени своих героев. Шестов раскрыл так ярко, как, возможно, никто другой в 20 веке, экзистенциальное измерение веры, укорененное в Откровении. Но тот же 20 век показал, как распад общиной жизни подорвал это измерение и привел к пустым храмам или к эрзацу веры, выхолощенной до суеверия, до моральных тривиальностей, до приспособленчества к всемству, до отчуждения людей от библейского откровения, от Авраама и Иова. В культуре, осуждающей религию на положение мифа или на служение преходящим идеологическим и политическим интересам, странствования по душам Шестова напоминают нам об экзистенциальной напряженности веры в личного Бога. После всего, что сказано, недоговорено, не решено, из того далека, откуда Шестов смотрит на нас сегодня, звучат его слова: «Вера дает человеку мужество и силы, чтобы глядеть в глаза смерти и безумию и не склоняться безвольно пред ними».
Для Бога все возможно! Что это значит? Или и для Бога что-то невозможно, как бывшее сделать небывшим? Что это значит? Бог есть, и кто есть тогда человек? Бога нет, и кто есть тогда человек? То, что услышал Шестов в его странствованиях по душам, должно звучать внутри стен синагог и церквей, дабы живая вера входящих в храмы и выходящих из них была ограждена от подчинения идолам века: философским, идеологическим, политическим, изваянным в камне или навязанным пропагандой. Тогда разум и мораль не будут врагами человека, тогда они освободятся от химер умозрения, противостоящего откровению, и Шестов с его страстной борьбой с ними будет оправдан на суде истории философии и на суде Бога за верность Откровению в век, поклонившемуся Умозрению.
На похоронах Льва Исааковича раввин прочитал молитву Кадиш – не просьбу, а особое благословение, произносимое при прощании с душой, уходящей к Богу. Оно начинается словами: «Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его» и оканчивается: «Благословен Он, превыше всех благословений и песнопений, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: амен!». И Исайя Берлин, как-то сказавший, что он глух к разговорам о Боге, в предчувствии конца жизненного пути попросил совершить службу с Кадиш на своих похоронах. Так возвращаются странствующие души к своему Творцу и узнают ответы на волновавшие их при жизни вопросы. Нам же, еще живущим, остается, по слову Шестова: «попытаться угадать, что они говорят, что они думают теперь о том, что их тревожило и волновало, когда они, как и мы, были отделены ограниченностью своего смертного существа от последней тайны». («О вечной книге. Памяти М.О. Гершензона»)
Примечание
[1] Ссылки на цитируемые тексты ограничиваются их названиями. Все они доступны онлайн.
* Этот текст был написан для конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Льва Шестова, Петербург-Москва, 12-16 сентября 2016 г.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer12/Dynin1.php
