Белла Ахмадулина и слышала, и слушала, и чувствовала глубже и тоньше, чем другие. Настолько не похожа на вокруг «нормальных», коими все мы себя считаем, настолько не умела да и не желала подладиться под «так положено», что часто недоброжелательные, а то и язвительные и желчные словечки, оброненные за ее спиной, обращались в острия, вонзавшиеся ей под самые ребра. Легенды о ней были, есть и будут. У каждого она своя. И у меня.
Вся наша жизнь театр… Как хорошо, пока играется, пока душа устала не совсем… Надеть на себя огромную черную шляпу? Итальянский художник Тонино Гуэрра был в восторге… Кто еще мог наших пять собак назвать размерами стихосложения – Ямб, Хорей, Анапест, Амфибрахий, Дактиль? Или «Миленький, – Белла обращается к водителю грузовика, – позволь мне сесть за руль, я только по прямой, вон до того степного истукана». «Этот руля не даст, – говорит Марите, – мрачный, неразговорчивый, тот комбайнер, что позавчера торопился к студентам-энергетикам, другое дело – молоденький, улыбался». А грузовичок тем временем поехал, и она за рулем… Да разве только это…
Никто не выбирает, когда ему родиться. А уйти из жизни? В новостях в 7 вечера муж услышал и пришел мне сказать, что Белла Ахмадулина умерла час назад… 29 ноября 2010 года…
Оглушило! Белка! Потом невыразимая тоска. Ты будто еще здесь, я тебя вижу, такую разную… Весть, невозможная для осмысления. Дни сменяются, убегают… Боль притупилась и – пустота. Утешение, как всегда, нашлось, иначе жить совсем плохо, оно – в обманной, но любовной придумке: кого не хоронишь, тот навсегда живой. Тоже ведь игра…
Белла Ахмадулина
«Там в море паруса плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре…». (Дальше наизусть не помнила, но нашла под алой обложкой драгоценного для меня сборника «Сны о Грузии», составленного Г. Маргвелашвили). «И лавочка в старинном парке / бела вставала и нема, / и смутно виноградом пахли / грузинских женщин имена. / Они переходили в лепет, / который к морю выбегал / и выплывал, как черный лебедь, / и странно шею выгибал. / Смеялась женщина Ламара, / бежала по камням к воде, / и каблучки по ним ломала, / и губы красила в вине. / И мокли волосы Медеи, / вплетаясь утром в водопад, / и капли сохли, и мелели, / и загорались невпопад»…
Да, платаны и у нас начали осыпаться в ноябре, и снова приблизился день 29‑е… Но какая уж разница, который нынче год и чей теперь черед…
Вернемся в юность.
По Тверскому бульвару вниз, к Литинституту, тороплюсь я, а Белка бежит навстречу, прямо на меня, но, поравнявшись, только счастливо машет рукой, показывая, что спешит… Привет-привет! Летит, а не бежит. «Не лети, – кричу ей вслед, – он там, он ждет!» Там – это у памятника Пушкину, а ждет ее юный принц Валя Тур… Туренок… С тайным восхищением мы с Маритей, тогда, до целины, студентки первого курса, провожали взглядами Ариадну Тур и ее сына, когда они, одинакового роста, с теннисными ракетками в руках, оба в белых костюмах, появлялись на переделкинской аллее. Позже мы стали здороваться. Они уже знали, что мы живем на бахметьевской даче. Тем знакомство и кончилось. Кивнули головами и разошлись. Разница в возрасте? Но если я рожу в 20, то в 40 и у меня будет сын… А можно остаться молодой, когда тебе уже 40? Мать и сын как будто подслушали меня, одновременно обернулись и улыбнулись…
Легко и празднично только вначале. Об этом романе нигде не читала. Он таки был коротким. Мне не доводилось встречаться с творчеством Вали Тура, но нашла о нем слова Юлиана Семенова (они познакомились в Коктебеле): «Сначала он мне показался слишком… спортивно развитым, эдаким современным модным молодым человеком. Но после двух вечеров разговоров я обалдел от того, сколь умен и поразительно талантлив этот двадцатилетний парень». Главное – Белла светилась от счастья и не скрывала этого. Так было на моей памяти всего несколько раз…
Я увидела ее впервые в «доисторическом» уже сентябре 1956 года, когда поступила в Литературный институт имени А.М. Горького. А уже в июле 1957 года мы оказались на целине, я после первого, она после второго курса, станция Шира, село Тергеш Ачинского района Красноярского края. Нас было всего пять девушек в группе студентов Литинститута, добровольно отправившихся убирать урожай. Боже, если подумать словами подруги, как можно предпочесть целину Всемирному фестивалю молодежи и студентов, который вскоре должен был начаться в Москве? Нас с Беллой и Маритей Глибаускайте, моей однокурсницей, никто не гнал, мы хотели испытать, проверить себя, свои руки в «настоящей жизни». Вскоре меня озадачат и мои руки и страшноватая «настоящая» жизнь: хакасы спали на земляном полу, вся семья в один ряд, от родителей до малолеток, малым-мала-меньше - такое необычное зрелище запоминается навсегда. А про руки – потом.
На вокзале нас провожал Женя Евтушенко. Он закидывал в вагон беллины баулы с фестивальными юбками… К слову, урожая мы так и не увидели: среди нас оказался один техник-строитель, Юра Панкратов, и один техник-нормировщик, Юра Киршон, из нас быстренько сколотили строительную бригаду, отвезли в голую степь, в четырех километрах от села Тергеш, и мы лихо трудились почти четыре месяца на строительстве кошары для овец. И пока не достроили, нас не отпускали, хотя занятия в институте шли уже почти месяц. В конце августа уехал только наш шеф, профессор М.А. Водолагин, в сентябре в институте начинались занятия.
Почти четыре месяца вместе, в новых и далеко не простых условиях, рядом с утра и до ночи, – это больше, чем общение, это самая настоящая жизнь, впрочем, началась она еще в дороге – товарные вагоны, в которых нас везли почти неделю как заключенных, спали на нарах, а точнее, на огромных досках поперек вагона, уложенных на балки. Днем доски убирались… Потом степь, вагончик с печкой-буржуйкой для девушек, огромная палатка для парней. Нас 27 человек, все как на ладони. Один прячет полученный в посылке сахар и грызет его по ночам, чтобы не делиться, а Белка раздала все свои цветные юбки девочкам из энергетического института, а для нее доставали потом ватник (фуфайку, телогрейку), который скоро, в начале холоднющей тогда осени, станет самым главным и нужным элементом одежды.
Кто из девушек умеет готовить? Никто. Но строить кошару (загон для овец) из бута - камней неправильной формы и разных по весу, дело, сказали, не женское, кому же кормить людей, если не девушкам? Марите, самая старшая из нас, была из семьи депортированных советской властью в июне 1941 года, перед самым началом войны, повезли их из Литвы в республику Коми, и только совсем недавно она вернулась обратно, в свой маленький городок Вевис. Она была опытнее нас, и ее назначили главным поваром. А Белла стала ее правой рукой. Ей давали иногда лошадь, как-то Белла с ней договорилась, и та дала себя запрягать в телегу, привязывать к заборчику (Коля Дробин соорудил его, как и все остальное в нашем стойбище), в общем, было весело. Мешки с ячменем, пшеном и другими крупами, буханки хлеба, банки со сгущенкой можно было завезти с запасом, но молоко? От нашего места до Тергеша Белла шла пешком 4 километра, и я поражалась, как она с двумя бидонами идет, при тусклом еще рассвете, одна, а потом, уже с полными бидонами, обратно, и снова 4 км. И делала она это с такой душевной отдачей, как будто родилась именно для такой работы. Физически была сильной. Возвращалась она часто уже не одна, то с одной, то с другой собакой. И точно как этих собак, она подчиняла своей воле совершенно разных людей, доставала все эти крупы, уговорить могла любого мужика дать руль, сделать что-то, и грубые, бывало, люди повиновались, улыбались будто самим себе и становились подручными. Гипноз ее голоса, глаз, речи – все расцвело уже тогда и там, на большой воле, в Хакасии!
Так они с Маритей кашеварили, то есть, кормили и поили всю кодлу, а трудно стало готовить к осени, когда вода к утру в огромном чане покрывалась льдом. К чану была прислонена лестница. Белла взбиралась по ней то ли с молотом, то ли с ледорубом и начинала колоть лед. Как-то его складывали в ведра, растапливали на плите…
Единственная из девушек, я работала на самой стройке. Ира Озерова из Воронежа, хороший поэт и переводчик, была у нас за медсестру, добрая душа, всем улыбалась, а Галку, однокурсницу и жену поэта Игоря Жданова, если бы не фотография, и не вспомнила бы, на стройке ее не было, на кухне тоже, мы даже не понимали, почему она с нами, а Игорь вроде где-то на Алтае, но тихая была, никому не мешала и ни с кем не дружила. Ну, а Беллу и парни, которые сначала «фифой» обзывали (из-за баулов с юбками?), скоро зауважали, особенно, когда она, хоть и на вторых ролях, но тоже стала матерью-кормилицей, то есть, поварихой, вместе с Маритей…
На стройку я сама попросилась.
Недалеко от будущей кошары блестела скала, от нее откалывали неровные куски, их носили на руках, тележка была одна. Меня поставили сначала на щебень. Через два или три дня руки опухли так, будто не кисть уже, а огромная коричневая варежка. Несколько дней я поневоле «сачковала» (потом меня приставят к мастерку). Девочки меня жалели. Белла с ложечки кормила. А когда все на работу уйдут, она читала Блока. Много наизусть помнила. К некоторым стихам я потом музыку сочинила и помню до сих пор, могу напеть: «Мой любимый, мой муж, мой жених» или «Ты проходишь без улыбки, опустившая ресницы…».
Раз были мы втроем на кухне. Что-то у них там варится, Белла то и дело пробует, и струйку со щеки, от краешка губ, не стирает. Это надо было видеть! И вдруг: «А сейчас я вам что-то спою». И начинает: «А ну-ка, Дженни, почеши мне позвоночник, Кудрявый Джонни Дженни говорит. И только ночь, (какая-то там плутовка), над тихим городом стоит. Ему подруга отвечает хмуро: А я не стану портить маникюра, Иди о стенку почешись» (говорю, как запомнилось). Она даже потерлась спиной о какую-то доску… Хохотали! Что за песня, кто сочинил, никогда не выясняла. Но зато мы ее всегда потом пели. Еще больше времени мы стали проводить вместе, когда Марите заболела туберкулезом, и Водолагин взял ее с собой в Москву. Тогда меня перевели на кухню, и уже я помогала Белле.
Студенты Литинститута. Целина. 1957
На фото (внизу слева направо): Эдуард Стукалкин, Николай Дробин, ?, Магомед Алиев, Азиз Абдуразаков.
В длинном ряду стоят: Леонид Миль, Олег Пучков, Юрий Григорьев, Юрий Панкратов, Иван Харабаров, Марите Глибаускайте, Белла Ахмадулина, Галя Лебедева-Жданова, над нею – Шуламит Шалит (тогда Суламита), справа от нас с Галей – проф. Михаил Александрович Водолагин, ? (водитель грузовика), Юрий Шаньков, Александр Бунин, ?.
Над Водолагиным – в белой кепке – Юрий Киршон, над ним справа – Вадим Семернин
Позже доводилось читать, будто на целину гнали «плохих комсомольцев»… Плохих, то есть «опасных»? Выдадут какие-то секреты студентам-иностранцам, гостям фестиваля? Те девчонки-«энергетички» в беллиных цветных юбках? Да и у нас таких вроде не было, разве что Юра Киршон, сын драматурга Владимира Киршона, «врага народа», расстрелянного, но ведь уже реабилитированного. Из коммунистов запомнила только Сашу (Александра) Бунина, прозаика, потому что после отъезда в Москву Водолагина именно Саша стал парторгом, но значит, была какая-то партийная группа. Саша дружил с Юрой Шаньковым, оба запомнились симпатичными интеллигентными людьми. Перечислю просто, чьи еще имена помню: поэт Вадим Семернин, Вадим Трунин (позднее – автор сценария фильма «Белорусский вокзал»), Эдуард Стукалкин, четыре, получается, Юрия – Киршон (сценарист), поэты Григорьев, Панкратов, Шаньков, Иван Харабаров, прозаики Николай Дробин, Владимир Бурыличев, Азиз Абдуразаков…
Тергеш справа вверху, «стан» студентов Литинститута в 4 км от него, в степи
Все наше «стойбище», включая кухню, навес для хранения дров, длинный стол, уборную на полдороги до будущей кошары – все построил наш умелец прозаик Коля Дробин. Баню мы так и назвали «Дробинская». И только совсем недавно, из воспоминаний Игоря Жданова, узнала, что это он, наш милый Коля Дробин, «мастер на все руки», рисовал плакаты с надписями «Пастернак, убирайся вон», «Пастернак продался за доллары».
Ну и ну, не знала, не думала…
Наши студенты ходили иногда стайками к ребятам из МЭИ, наверно, все-таки больше к девочкам, те как раз на полях, далеко от нас, работали, целину эту поднимали. И вот наши возвращаются, трое или четверо парней, а уже ночь, темень, и тут – почему, не помню, дверь из бани открывается, и оттуда – пучок яркого света, трансформатор, наверно, установили. Я нахожусь в десяти метрах от бани с одной стороны, а ребята – в ста метрах – с другой, и тут мы одновременно в освещенном на миг пространстве видим – то ли явь, то ли видение, то ли облако, то ли женское тело, сплошной Ренуар…
Белла метнулась обратно в баню, а я подтолкнула локтем подругу, но Марите немножко хромала, и я бросилась бегом к бане с кухонным полотенцем…
Может, издали они приняли «белое облако» за мираж, а к миражам в степи мы уже привыкли… Одно из сильных впечатлений – вот эти миражи в цветах сияющей радуги, истинное колдовство, знаешь, что над далекими сопками, но вроде близко, ведь вокруг безоглядная степь. И Белла была ее хозяйкой. И королевой в ватнике!
Белла в своих интервью не любила затрагивать «острые» темы.
Но все-таки… Женя Евтушенко с гордостью сообщил ей, что его стихотворение опубликовано в газете «Комсомольская правда» на первой странице «вместо передовицы». И вот на той же кухне, на целине, Белла рассказывает, что она не только не обрадовалась, а, наоборот, написала ему, что считает это не просто глупостью, но и неправильным поступком, предупреждала, что он может встать на скользкий путь…
Белла Ахмадулина и Евгений Евтушенко. Свадьба. 1956
Фото из архива Ш.Шалит
Меня это тогда поразило. Мы же, девочки наивные, нам казалось, что она должна Женей гордиться. Его уже выгоняли из института, он был на 4-м курсе, но, будучи сам москвичом, все-таки добился в Союзе писателей, чтобы иногородним студентам, то есть нам, жившим «на дачах» в Переделкино, давали талоны на одноразовое питание в местной столовой и возили их в институт на занятия и обратно автобусом. Мимо кладбища после известной амнистии ходить, особенно по вечерам, было опасно. В моих глазах он был героем! А она писала ему о том, чего делать нельзя, что поэт не должен писать передовицы, и что до добра это не доведет: сдашь одну позицию – придется сдавать и другую! За точность фраз не отвечаю, но ее «сокрушенное» выражение лица помню, как будто это было вчера. Евтушенко по разному в течение жизни передавал причины разлада в их отношениях с Беллой, но этот «камешек», идеологический, принципиальный в вечной теме «поэт и власть», случился на моих глазах, поэтому рассказываю.
А еще помню, как она выступила против антисемитов у нас на целине! Да, на открытом партсобрании, где обязаны были присутствовать все… Накануне наши бравые строители где-то, наверно, в Шире, достали водки и кто-то по пьянке обозвал «жидом» Леню Миля, и была драка… Мы, девушки, ничего этого не видели. Но на собрание и нас позвали. Имен выступавших не помню, речей не приведу, но когда неожиданно руку, как отличница, подняла Белла Ахмадулина, все разом смолкли. Она своим отстраненным видом, высоко поднятым подбородком и особым взглядом искоса – оба глаза взлетают вверх - то влево, то вправо, будто гипнотизировала. Негромко, но очень четко Белла произнесла, что мечтает о том времени, когда мы будем не одни в степи, как волчья стая, а снова станем в Москве людьми, и можно будет вот такому… не подать руки… А тут, добавила она уже с какой-то горькой усмешкой, такого антисемита и просто хама еще и кормить приходится… Леня Миль и Юра Киршон, тоже нетрезвые, молча разошлись по своим топчанам. Неужто сразу заснули?…
Белла больше дружила с остроумным Киршоном, они были у нас самые красивые и образованные. Интеллектуалы. Он организовал как-то грузовик и повез всех нас на Енисей. Чуть ли не всю длинную дорогу они с Беллой стояли, держась за борт и веселя «публику» смешными кличками, которыми одаривали гулявших на пастбищах коров и овец…
Да, так и было: Марите готовила, но подавала нам кашу или суп в мисках Белла, и кормить надо было всех!..
Я вижу свои блестящие, со слипшимися пальцами, коричневые руки-варежки на коленях, ложку не только удержать, но и взять нечем. А подумать сегодня: я ела из ее рук, а она еще читала мне при этом Блока: «…Как лицо твоё похоже На вечерних богородиц, Опускающих ресницы, Пропадающих во мгле... Но с тобой идёт кудрявый Кроткий мальчик в белой шапке, Ты ведёшь его за ручку, Не даёшь ему упасть. Я стою в тени портала, Там, где дует резкий ветер, Застилающий слезами Напряжённые глаза... И смотрю я, вспоминая, Как опущены ресницы, Как твой мальчик в белой шапке Улыбнулся на тебя».
Своих стихов тогда нам не читала, может, Юре Киршону…
Потом Москва. Вечер Ролана Быкова в ВТО (Всесоюзное театральное общество). Она не сказала, что будет выступать. Просто неожиданно вышла на сцену. Скажет: чтобы объясниться в любви Артисту.
– Ролан говорил сейчас о том, как вырос зритель: насколько умнее он стал... Я не стала умнее и искушеннее. Я осталась зрителем доверчивым и неискушенным – таким, как была в детстве... Я не понимаю всех этих сложных и серьезных вещей, о которых здесь говорят…
Все это она произносит с достаточно осознанным артистическим умением внутренне чувствовать себя со стороны и желанием, чтоб видели ее так, как она сейчас хочет... В тот вечер она была худенькой и хрупкой, казалась грустной девочкой, и она была артистична в этом образе.
Я записала: когда видишь и слушаешь, как она читает свои стихи, прежде всего видишь и чувствуешь актрису. Актрису, воплощающую заложенный в стихах образ поэта. Это явление исключительное, по-моему, в среде поэтов.
Исключительным явлением Белла Ахмадулина была всегда, и среди сверстников, и среди наших преподавателей.
Юной Белле, безусловно, льстило, что именно ей руководитель семинара, Александр Коваленков, уделяет особое внимание. Но ведь боготворили ее многие, например, Сергей Михайлович Бонди (1891-1983). Он вел у нас спецкурс по Пушкину и теорию стиха, ставя нам зачеты, не интересуясь уровнем нашей подготовки. Зачем омрачать жизнь малограмотным в большинстве своем студентам? И приятна ли ему неизбежность вторичной встречи с тем, кому он не поставит зачета?! Бывший его аспирант Лев Левицкий писал о том, что Бонди излучал «особое обаяние» и добавлял: «Задыхаясь от восторга, он рассказывал о пушкинских черновиках, и слушать его было наслаждением». И я подписываюсь под каждым его словом. В отношении к Белле Ахмадулиной – тут уже речь не о мужской любви, а о преклонении перед чудом, юным чудом, одаренным свыше: «Это невероятно: Белла Ахмадулина приходит ко мне получить зачет! Она? должна? кому-то? сдавать экзамен?!» – его голос смеялся, а глаза лучились счастьем. Особый случай, более известный: очарованность Беллой Павла Антокольского… Вспоминаю случайную встречу. Ресторан «Пекин» – за столиком Антокольский, Белла и еще несколько слушающих мэтра с открытыми ртами студентов, но он обращается к ней одной, все время, как будто никого ни за столиком, ни во всем мире больше нет. Заметив меня, она чуть-чуть подняла руку. Он резко и, мне показалось, зло, повернул голову в мою сторону: кто это отнимает у него внимание Его Музы?..
1963 год. Мы, молодежь, были тогда другими. Время было другое. Это было время, когда поэты и поэзия волновали наново как факт Времени. Когда стихи читались на площадях и в аудиториях, в книжных лавках. Поэзия – без грима, запросто – ворвалась тогда как «лирическое наступление» Времени в сюжет киноэкрана...
Помню – с высоты 23 ряда Дворца спорта: «вижу синее, вижу алое… Все исчезло – остались цвета». С самого края огромной ярко-желтой чаши – оттуда, вниз – только ромашковое ее дно. И двенадцать тысяч разноцветных капель медленно заполняли ее огромность.
Масштаб этой огромности – шесть человек за столом. Впереди них – неразличимые в полумраке двенадцать тысяч. Сзади – десятки метров пустого пространства, залитого светом.
Она появилась из-за кулис во время какой-то паузы. С высоты – маленькая-маленькая. Вобрав голову в плечи, как-то неудобно наклонившись, на полусогнутых ногах, осторожно ступая, почти скользя на носках, она вошла в яркую пустоту этой огромности, как входят в тихую комнату, где спят... Сердце забилось в страхе за нее…
Полумрак взорвался. Мгновенно побледнел от всплеска ладоней. Двенадцать тысяч аплодировали, пока длилось преодоление этого тягостного пространства хрупкой согбенной фигуркой...
А она еще ниже нагнула голову. Кажется, что она хочет пробежать этот путь света, чтобы скорее уйти от единоборства своего смущенного одиночества с пространством – туда, за плечи собратьев...
Она села рядом с Андреем Вознесенским. Заговорила. И в микрофоны – за другим чьим-то голосом – попали слабые отзвуки ее голоса. Не слова, а только звучание их интонаций – с какими-то надорвано-стонущими всхлипами. И с убеждающим проникновением. И – бледное лицо под черными прядями челки. И порывистые жесты какого-то страстного уверения... Вознесенский кивал ей в ответ...
Поэты читали стихи. Их хорошо принимали. Им много и охотно аплодировали. Но когда Владимир Огнев объявил Беллу Ахмадулину, в аплодисментах Белле было не только признание, но и какое-то особое тепло, любовь: она женщина. Она, почти девочка, – но уже один из флагманов своего поэтического поколения…
Я смотрю на нее, еще недавно такую близкую, кормившую меня с ложечки какой-то кашкой, а теперь, издали – самую маленькую среди маленьких от расстояния ее друзей. И я вижу, как поэзия обретает голос...
Она стоит перед микрофоном, заложив руки за спину. Словно не пуская их ринуться в страсть, в боль, в отчаяние, в нежность строк.
Я вижу ее вполоборота: ее устремленный вслед за летящими в микрофон строками силуэт, с головой – вперед, как у птицы в полете...
Она стоит – «звучащая, открытая для боли»...
Она вся – трепетно пульсирующий клубок эмоций и нервов, страстно бьющийся в мыслях о мире. В размышлениях о жизни, о людях…
И это биение мысли и страсти отдается в голосе ее, который – поэтому, может быть, и есть – сам явление искусства...
Это редкий дар – когда сам поэт так читает свои стихи. Для этого надо, должно быть, быть поэтом всем существом человеческим - органом поэзии...
Женственной нежности полон этот голос. И детской чистоты и беззащитности. Но сколько в нем – в тихом, в слабом ведь, срывающемся порой на исступленно шепчущий гортанный хрип, – сколько в нем силы. Он рождает гипнотическую искренность стиха. Он плачет и улыбается. Мечтает и мучается. Как стремительная кардиограмма сердца человеческого. Как острые изломы сейсмограммы колебаний неведомого пульса Земли...
Вот он поднимается от прозрачной звонкости до истовой экстатической ноты:
«Чем я утешу пораженных / Ничтожным превосходством зла? / Прославленных и побежденных / Поэтов, погибавших зря? / Что расскажу я вам о битвах / Ума с безумьем роковым, / О малых и больших обидах, / О женщинах, неверных им?..» –
– и внезапно вдруг обрывается, захлебнувшись, на этой ноте, которой отдана вся страсть... И следующая строка, расслабленная от взлета, на затухающих всхлипах: «Я так скажу...» – как след пережитого – скорбная складка у губ...
Потом она читает о Пастернаке. Свой плач. Реквием... Стихи бьются о неотвратимость утраты с пронзительной болью. Ее личной утраты. Неправда, что она к нему в дом приходила, но проходила мимо, вдруг встретилась – лицом к лицу… Стихи рассказывают о нем – живом... Он живет в стихе, а голос – плачет.
«Но рифмовать пред именем твоим? О нет!»
С ее голоса я записала не «Но рифмовать», а «Как рифмовать», причем каждое слово – интонационно – она отделяла одно от другого: «Как – рифмовать – пред именем – твоим?» – и тут в голосе было сразу три знака препинания – и восклицание, и вопрос, и точка, как часть многоточия. И тогда только шло: «О нет!» А дальше – проза. В сбивчивом ритме волнения. Голос бежит за воспоминанием, будто стремясь остановить Прошлое. Голос бежит, повторяя тот путь, тот пробег за Ним – по камням, по пням опушки в Переделкине... Бежит, спотыкаясь: глаза застилает слеза сегодняшней боли... «Он спросил с ужасом: "Вам не холодно? Ведь дело к ноябрю?"»…
И там и тогда – холод ноября…
Порой больно смотреть и слушать ее – так обнажена ее боль...
Как летел ее силуэт... И как она чудом оставалась на месте, перед микрофоном – руки, только руки, кажется, не пускали ее - сложенные за спиной ее руки... Как летели черные ее пряди над летящей темнотой ее глаз... И как потом сникла она вся, и руки бессильно упали вдоль тела – с последней строкой, с последним вздохом...
Читать ее стихи после нее – нельзя...
Так думала я тогда, в шестьдесят третьем, когда ее еще не пели...
В принципе, копировать ее манеру чтения нетрудно, страшно опошлить…
Однажды и я читала. На декаду русского искусства и литературы в Вильнюс среди прочих гостей приехала моя добрая знакомая еще с моих 18 лет поэт Тамара Жирмунская. Она познакомила меня с Давидом Самойловым – Дэзиком. В его номере в гостинице «Вильнюс» собралась небольшая компания, пили вино, спорили и по очереди читали стихи. У меня в сумке лежали две поэмы Беллы «Сказка о дожде» и «Озноб», только что в машинописном виде полученные от Вики Швейцер, тогда она была секретарем московского отделения Союза писателей. Поразила она меня тем, что могла читать наизусть километры стихов Марины Цветаевой. Меня как-то немножко опекала. Добрейшая душа, вот тебе, грустной, поэмы, их еще никто не публиковал, и она знала, по выражению Беллы, как «причинить» мне счастье! Когда очередь в номере Самойлова дошла до меня, минутой раньше не думая об этом, я стала читать начало из «Сказки о дожде», а когда свое чтение прервала, Самойлов не без удивления отметил, что мое чтение очень похоже на ахмадулинское. В принципе, копировать ее интонации нетрудно. «Дождь, как крыло, прирос к моей спине. / Его корила я: / – Стыдись, негодник! / К тебе в слезах взывает огородник! / Иди к цветам! / Что ты нашел во мне?..»
Дождь у Беллы создание живое: «Со мной с утра не расставался Дождь…». Она его отталкивает, но «преданно и грустно» он вновь идет за ней, она убегает от него в кафе, а он «за окном пристроился, как нищий, и сквозь стекло желал прийти ко мне». Там много тем, и может, это виртуозное сочинение давно поставлено в кино, может, есть мультик уровня «Ежика в тумане» Норштейна, где Дождь бы мог естественно сесть, как обезьяна, на плечо героини, но только мне про это неведомо.
Через год, в апреле, Белла приехала в Вильнюс вместе с ее тогдашним мужем, писателем Юрием Нагибиным. На Литовской киностудии по его рассказу «Эхо» режиссер Арунас Жебрюнас поставил фильм «Последний день каникул». Поводом к их приезду были финансовые расчеты с киностудией. К тому времени я уже прочла сценарий Беллы к фильму «Чистые пруды» по другому рассказу Нагибина, в котором были ее стихи. Она объяснит, что стихи прозвучат за кадром, но в ее исполнении. «Но скажет кто-нибудь: она была артистка, и скажет кто-нибудь: она была поэт».
Ахмадулина и Нагибин, Красная Пахра, 2 июля 1964
10 апреля 1964 года. День рождения Беллы. Нагибин с утра отправился в Тракай, поэтому мы с Беллой одни идем закупать напитки. Гастроном возле гостиницы «Вильнюс», а их «Неринга» – через дорогу. Она оставляет меня охранять ящик с коньяком, исчезает и вскоре появляется с таксистом, «миленьким Йонасом» (или Юозасом?), который, сделав кружок на проспекте, и довезет и донесет, получив, допустив, 10 рублей вместо 30 копеек (за 1 рубль доезжали до вокзала), и будет всю жизнь, как и я, помнить ту поездку, пути было метров пятьдесят, ну, семьдесят. Вечером, в их номере, человек пятнадцать-двадцать – литовские поэты, писатели, кинематографисты. Кажется, только поэт Межелайтис пришел с женой. Ее зовут Стасе. Он уже лауреат Ленинской премии, официально возвышен над собратьями, а его книгу «Человек» (БСЭ: «радостный гимн Человеку-коммунисту») переводят на все языки. Белла читает именно «Сказку о дожде», когда на пороге появляется красавец-мужчина, и это Юрий Нагибин, муж. Нагибин молча прошел в спальню. Дверь осталась открытой. По взгляду Беллы я поняла, что надо пойти за ним. Я: «Юрий Маркович, Вы с нами не посидите?» Он: «Как может великий поэт Белла Ахмадулина метать бисер… Она и читает божественно, но кому и зачем…» – и без всякого перехода: «Что вы знаете о караимах?». Я что-то лепечу. «Самое интересное, что есть в этой республике, это караимы, советую заняться этой темой!». Он тоже не вполне трезв… Но как заносчив. В гостиной он больше не появлялся. Гости друг другу подливали, а Белла в каком-то трансе продолжала читать «Сказку о Дожде». Чтобы спасти репутацию уже уходившего литовского поэта Межелайтиса, а Беллу - от гнева заснувшего русского писателя Нагибина, робея от собственного нахальства, я бросилась в коридор догонять нашу гостью Стасе, забывшую вернуть накидку из шиншиллы, сброшенную хозяйкой… «Вам к лицу «боа из шеншелей!» – весело сказала Белла, – это Саша Черный. И он предупреждает тебя: поберегись, ты не можешь знать, какую из рук, левую или правую, тебе оторвут первой». Все еще переживая случившееся, я думала: «Ну, примерила – и верни». Руку не оторвали…
Самая первая книга Беллы Ахмадулиной, изданная в 1962 г.
Ночевать я осталась по просьбе Беллы у них, легла на диванчике в гостиной. В розовом пушистом халатике, с рюмкой в руках, Белла сидела на подоконнике и смотрела на улицу. Может упасть. Я встала и подошла к ней. Она сказала, что часто хочется выйти в окно. Догадалась? Тут проснулся Нагибин и попросил сделать ему компресс. Белла бросила в воздух: «Полотенца в ванной!», но с подоконника не встала. Странно. Я помнила ее другой, заботливой, сердечной. Ну да, утром он уезжает в Тракай, оставив ее одну принимать гостей, да еще в день рождения. Неуважительно отнесся к ее гостям… И хотя я всегда на стороне женщин, но нашла в ванной, под мыльницей, крахмальную салфетку и отнесла Юрию Марковичу. Утром он все так же лежал на спине – в одежде и с полотенцем на лбу, а Белла, одетая с иголочки, стояла, склонившись к нему и, кажется, что-то ему выговаривала. Я расслышала только сказанное с нажимом слово «старый»… Он был старше ее на 17 лет, но неужели она имела в виду его возраст? Единственный раз, когда я встала на защиту обижаемого ею… Они прожили 8 лет.
Потом пришел семьдесят первый, и она снова читала из той своей поэмы о Пастернаке… И я снова была в зале.
Она пришла, преодолев пространство в семь лет. Это немало. И глядя на нее, видно было, как много оставлено на дороге этих лет...
Там, где ТОГДА была грусть и боль стиха, СЕЙЧАС – грусть и боль самой этой маленькой женщины, с профессиональной бережностью актрисы сохраняющей в себе беззащитный наив удивленной и мудрой девочки. И интуитивный душевный артистизм соединился с другим артистизмом – взращенным и вытренированным на эстраде и в салоне. Он стал теперь профессиональным качеством, признаком высокого мастерства.
Слева направо: Белла Ахмадулина, Шуламит Шалит (Суламита), Геннадий Айги (Иерусалим, 1990)
В 1990 году в Израиль прибыла группа поэтов из Москвы, и среди них Белла Ахмадулина и Геннадий Айги (Лисин), друзья из моей ранней юности. Гена привез себе первую жену из сибирского совхоза. Свадьбу играли в том же Переделкине, и именно мне поручили сначала стелить постель молодоженам, а потом разносить гостям свежевыпеченный и нарезанный горой белый хлеб… Было ли это по чувашскому или какому-то особому сибирскому обычаю, не знаю до сих пор. Гена был оригиналом – мог лечь в постель, не снимая ботинок. Брак продержался три месяца… Лет через 7-8, навещая его в Черемушках, в домике, нависшем над кручей, вот-вот свалится в ущелье, мы были поражены, увидев, что все стены увешаны листочками с французскими словами. Он сказал, что хочет переводить с французского. Впоследствии станет командором Ордена искусств и литературы Франции, издаст антологии «Поэты Франции» на чувашском, и чувашской поэзии на французском. Считавшийся бедным милым чудаком Гена оказался гением собственной биографии.
Б. Ахмадулина с неведомым поклонником на вечере в Иерусалиме. Белла была растрогана тем, что не знающий русского языка израильтянин знаком с ее творчеством и просит с ней сфотографироваться. 1990. Фото Ш. Шалит
На банкете в честь приезда гостей царила единственно Белла. Мужа ее, художника Бориса Мессерера, я не сразу заметила, потому что он озабоченно прикрывался газетой, будто ничто в этом большом зале не стоит его внимания, а на самом деле, чтобы не видеть, что происходит. У меня сжалось сердце: она летела с того конца зала, ей протягивали рюмки, она выпивала, грациозно выхватывала другую рюмку из чьих-то рук и так еще несколько раз. «Я, как птенца, в ладони грела рюмку. / Попискивал ее открытый клюв…». Дня через два и спустя четверть века у меня в Тель-Авиве Белла сидела и аккуратно вносила корректорскую правку в машинописную копию своих поэм «Сказка о Дожде» и «Озноб», подаренных мне когда-то Викой Швейцер.
От Беллы Ахмадулиной: «Целую Беллочку.
Всегда Ваша…». 24.02.1990
Я подарила Белле три свитерочка – ей и ее девочкам, Анне и Лизе.
Вечер Беллы Ахмадулиной в Тель-Авиве был «волшебным». Никакой рекламы не было. Меня попросили «собрать публику». Я позвонила брату в Нацрат-Илит, он привез полный автобус. Звонила многим целый день... Зал был полон. Белла читала много, щедро. «Волшебным» назвала вечер доктор Лида, жена моего брата. Мне кажется, они оба, наконец, не просто поняли, а осознали и почувствовали, почему я назвала дочь ее именем.
Я своей Белке даже сказать боялась, что ты ушла. Боялась слез. Не люблю плакать при детях…
Первая версия этой статьи опубликована в «Новостях недели», приложение «Еврейский камертон», за 8.12.2016
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer12/Shalit1.php
