Лев Смиловицкий: Из опыта пережитого. Воспоминания. Публикация Леонида Смиловицкого0

(окончание. Начало в №3/2016)

 

Под Кенигсбергом

 Ты видел у меня медаль за взятие Кенигсберга? Ну, казалось бы, маленькая такая желтенькая медалька, которая ничего особенно вроде и не обозначает. Но когда берешь ее в руки, вспоминаешь, что бои за этот город были ожесточенными. Это была сильнейшая крепость Восточной Пруссии, которую Гитлер считал неприступной. Круглосуточно гремела канонада советской артиллерии, но в первые дни мы не могли продвинуться ни на шаг. Доты и дзоты стояли буквально рядами..

Через несколько дней я стал свидетелем странной картины. Из дота выскочил немец, вскинул вверх руки и, непрерывно крича страшным голосом, побежал в сторону наших окопов. Он орал голосом ненормального человека. Стало ясно, что он просто сошел с ума от канонады: непрерывная бомбардировка помутила его разум.

Кенигсберг достался нам дорого, много голов там положили. Потом нашу часть перебросили на север Восточной Пруссии к заливу Фриш-Гаф. Там находится знаменитая коса, по которой Лифляндская группировка немцев, спасаясь от окружения, переправлялась огромной массой. Стояла зима. Пошли разговоры, что отступавшие немцы побросали свою военную технику, в том числе и грузовые автомобили. Моя машина поизносилась. Я и еще несколько шоферов решили: почему бы нам не обновить технику? Тем более, что мы видели их где-то в километре от своей передовой линии. Море замерзло, и они стояли на льду.

Собрались мы и пошли, но не добрались до них метров 10, как вдруг с косы ударили немцы. Из минометов и даже из пушек. Мы сразу упали на лед, но представь себе наши ощущения? Мы не ожидали, во-первых, что они откроют огонь: ведь они были истощены и бежали от наших войск. Во-вторых, снаряд рядом разрывается – и образуется воронка с водой. Разрыв – и воронка. Ну, все, думаю, пришел мой конец. Одеты мы были в тяжелые белые полушубки из овчины и валенки. Мы перестали шевелиться – огонь утих. Прошло минут 10-15, только поднимемся, сделаем несколько шагов к машинам – снова огонь со стороны немцев. Мы лежали в снегу на льду до темноты. В конце концов, ночью добрались до машин. Действительно, очень хорошие стояли «опели», новенькие. Но мы ничего не могли сделать – машины вмерзли в лед.

Вот так из-за своей дурости я в тот раз чуть не нашел свою могилу на дне морском.

 

 

Медаль «За взятие Кенигсберга», которой был удостоен Лейба

  Смиловицкий за участие в штурме города-крепости 10 апреля 1945 г.

 

Долго мы там не пробыли, нас вскоре перебросили в центр Польши: наша бригада относилась к резерву Главного командования. Мы побывали под Варшавой, в Познани, колесили по всей округе. В конце концов, вышли в нескольких десятках километров севернее Берлина, форсировали Одер. В моей машине сгорело сцепление, и меня оставили в местечке Шведт вместе с еще тремя солдатами.

Проторчали мы там четыре дня. Вначале вообще не видели ни одного человека. На утро пошли по деревне. На поле часть скотины лежала погибшей: то ли немцы их потравили, чтоб нам не досталась, то ли еще что-то. Другая часть стада так кричала в сараях, что мы вынуждены были их кормить: жалко скотину было. Нашли сено, отруби, зерно, воду таскали. Потом вдруг увидели: какие-то женщины идут по дороге. Мы подошли к ним, а они разговаривают по-русски! Оказалось, что это рабыни из Советского Союза, жившие в поместье тамошнего бауэра. Он их купил в концлагере, и они на него работали. Я как сейчас помню: мы с ними разговаривали, они так рады были, что встретились с советскими солдатами! Молодые девушки, некоторые были даже мои ровесницы – 1925-1926 года рождения. Жили они на конюшне и работали с утра до ночи только за похлебку.

Мы как джентльмены начали брать в домах у немцев самую лучшую одежду и одаривать девушек. Они боялись брать, но мы настаивали: «Пойдете домой (на Смоленщину, откуда они были родом), а там ничего нет, мы же видели, что там все сгорело! Берите с собой!» Но они отказывались: «Нет, нет, нет.» Мы им чуть ли не насильно все это вручали.

Это была моя первая встреча с освобожденными из плена советскими гражданами. Потом мне приходилось еще несколько раз вывозить их на Родину на своем «Опель-блице»[20].

Машина была что надо: за день делали, шутка ли сказать, по 800-900 км! Какими же бесшабашными людьми мы были! Особенно те, кто любил выпить. Сколько я видел аварий на своем пути, когда мы ехали через всю Польшу! В южной Польше – горы, и я видел несколько грузовиков, перевернувшихся и упавших с откоса вместе с репатриантами. Одну такую аварию видел воочию, она произошла буквально за несколько минут до моего появления на шоссе в этом месте. Перевернутая машина колесами вверх. Люди копошатся под ней, под обломками кричат и истекают кровью, раненые, с раздавленными ногами и руками, – жуткая картина! А все почему? Бесконтрольность и безнадзорность водителей. Победа! Ура! Нам все позволено... Выпивали на остановках и нетрезвыми садились за баранку.

 

 

Советские войска на марше. Фото С.М. Гурарий

 

Перевезли очень большое количество людей. На границе были специальные лагеря, где осуществлялась проверка: при каких обстоятельствах люди попали в плен. Это называлось фильтрацией. Кого-то отпускали домой с поражением в правах, кого-то отправляли в советские концлагеря в Сибирь за Урал. Несправедливости, к сожалению, было много. Подозрительность, которая исходила главным образом от самого Сталина, распространялась в первую очередь на органы контрразведки. Тем более, что уже маячила на горизонте холодная война с Западом, с США.

На Эльбе мы встретились с американцами. Там я впервые в своей жизни увидел живого негра. Один здоровенный такой детина схватил меня и начал тискать. А рожа у него черная, губы толстые. Брат ты мой, как обезьяна! Я весь сжался, сроду таких людей не видел, не в обиду ему будет сказано. Страшно стало, как будто попал в лапы орангутангу! Впечатление просто жуткое. Второе, на что я обратил внимание, как они виртуозно владели машинами! Я сам шофер, проехал всю Россию до самой Германии по бездорожью, могу судить. Они просто вросли в машины и стали их частью. Не успеваешь рот раскрыть, одна нога у него в машине, другая на земле, а машина уже трогалась с места! Понимаешь? Вот как ноги ходят – левая, правая – так и они.

Американцы подарили нам один «виллис». Наш комбриг полковник Килеев любил на нем ездить. Рассказывали, что, если у них машина испортилась более-менее серьезно, они с ней не возились: бросили, сели на другую и поехали. То есть уже тогда машина для них не была роскошью. Встретились, целовались, стреляли в воздух, обменивались оружием. Кстати, мы не боялись дарить им свои автоматы. Но долго мы не общались: вышло решение развести войска за демаркационную линию.

Мы отъехали на восток и километрах в восьмидесяти от Берлина разбили свой лагерь. Там я и встретил известие о Победе над Германией.

Поздним вечером 8 мая мы были на марше. Вдруг по колонне пронеслось: «Война окончилась!» «Война окончилась!» «Война окончилась!» Мы сразу и не поверили, да и вообще уже настолько привыкли к войне, она стала настолько уже частью нашего образа жизни и мыслей... Только спустя некоторое время, когда мы осознали, что это действительно правда, началась такая пальба! Каждый старался выстрелить весь свой боезапас: раз война закончилась, то он не нужен. У кого что было – все стреляли вверх и кричали.

Мы были такими невоспитанными, у нас не было семейной культуры. Можешь себе представить: мне в голову не пришло, что нужно срочно написать родителям, маме, что я жив. Она уже потом рассказывала, что война кончилась, а от меня никаких известий нет. И написал-то я только через две (!) недели, потому что все время на марше, в движении. Мама уже думала, что я погиб, представляешь? А потом была такая радость в Речице, что два сына, я и Хаим, прошли войну, пережили такие испытания, были не один раз ранены, остались живы и даже не искалечены. Правда, у Хаима было насквозь пробито легкое, бок вырван[21]. Но руки-ноги есть, голова есть. Наверное, нам с ним на роду было написано выжить. А моя вторая контузия? Когда я шесть дней не разговаривал, лежал в полевом госпитале? Но ничего, очухался: мы были здоровые, молодые. Ну и Бог спас: контузия не так сильно долбанула, как некоторых. Повезло, просто повезло!

Через год после этих событий я побывал в Бреслау и видел огромное братское кладбище советских солдат. Я насчитал там 25 могил Героев Советского Союза! По-видимому, туда свозили останки наших бойцов. А вообще-то косточки бедненьких наших солдатиков разбросаны по всей Германии и Европе, и следов не найдешь. Закапывали, ставили какой-нибудь знак, фанерку с надписью химическим карандашом, если была краска, то краской. Очень многие не знают до сих пор, где покоится прах их близких. Вот так, сынок, такова жизнь. Не зря старики желают молодежи не знать войн.

 

 

«Виллис», образец 1945 г.

 

Вкус победы, весна 1945 г. Фото неизвестного автора

 

О репрессиях

Я могу считать себя человеком счастливым. Во-первых, потому что родился поздновато, в том смысле, что не подпадал под репрессии тридцатых годов по возрасту. Во-вторых, потому что уцелел в годы войны в числе тех трех процентов, – в отличие от моих ровесников 1925 г.р., которые ушли на фронт и не возвратились.

Обстановку репрессий перед войной я запомнил очень отчетливо. Что к чему, конечно, я не понимал, но вообще существовало убеждение, что кругом враги народа. Мы жили в атмосфере угнетенности, никто не чувствовал себя в безопасности. Могли арестовать каждого, хотя и жили там, на Комсомольской улице, простые люди: рабочие лесосплава, фанерного завода, грузчики. Чуть ли не в каждом втором доме каждую ночь брали людей, и мы хорошо знали, кого именно. Например, возле реки недалеко от нас был такой дед Иовка. Мне было тогда лет 12, но я его хорошо помню: как мы шли на речку, как он с нами всегда шутил. Потом говорят, что арестовали деда Иовку, его племянника и всю семью. В чем дело, как? Никто ничего не знал, потом уже перед самой войной стали поговаривать, что он якобы был стражником, то есть служил при царе в полиции нижним чином, вот его и забрали после убийства Кирова в 1934 г.

Еще через один дом от нас арестовали дядьку Парфена, простого и ничем не примечательного человека. Взяли и нашего соседа Мнухина, сына учителя. Как я понимаю, он где-то на собрании при обсуждении троцкистской оппозиции, позволил себе высказать собственное мнение. Арестовали сына учителя Махнача, очень уважаемого в Речице человека. На углу Комсомольской и Советской улиц жили Свидерские, интеллигенты, – их постигла та же участь. Еще через улицу арестовали отца и мать Саши Бараша, который был на два года старше меня и учился в нашей школе. Кстати, и судьба Саши сложилась несчастливо: он воевал, а после войны непонятно за что получил 15 лет – то ли за родителей, то ли cболтнул лишнее. Напротив него жила наша соученица Ляля Жаженко – первая моя школьная любовь. И ее родителей арестовали, отца и мать. Ляля ушла жить к своей тете.

Все это делалось тихо на фоне «счастливой» и «радостной» жизни, когда нас убеждали, что мы живем лучше всех в мире! Потом арестовали и моих родителей, твоих дедушку Марка и бабушку Лизу. Правда, как выяснилось позднее, не по политическим обвинениям, – у них просто вымогали золото. Получилось так, что во время голода 1933 года мама сдала в Торгсин свой свадебный подарок – золотые часики, очень красивые, они висели на золотой цепочке на шее. В НКВД рассудили так: раз сдаешь золото – значит, есть еще, и арестовали. Правда, ненадолго, на наше счастье.

Короче говоря, к чему я клоню? Человек-то я счастливый – исходя из таких соображений, что меня не арестовали. Как представлю все то, что теперь приходится узнавать о лагерях, о беззаконии, об издевательствах во имя торжества советской власти!

Стоит только удивляться, как люди типа этой преподавательницы химии из Ленинграда Нины Андреевой[22] еще пытаются оправдать сталинский строй. Ты знаешь, что я и сам в течение долгого времени был активным защитником советского образа жизни и самой советской системы. Не случайно я пошел на войну добровольцем и долго работал в комсомоле. Я делал все это по убеждению, вплоть до последнего времени, когда работал доцентом кафедры истории КПСС (с 1965 по 1992 гг.).

Мне нравилась моя работа, я делал ее не из карьерных соображений. Теперь же, после всего того, что нам раскрыли в 1985 г. на апрельском Пленуме ЦК КПСС и затем, все приходится переосмысливать. Если даже десятая часть всего этого правда – то жизнь прошла наша... Прошлого из жизни не выбросишь, по-своему мы все были счастливы своей молодостью, свершениями, достижением поставленных целей. Но если посмотреть на нас и наше общество со стороны? Становится понятна ирония и критика из-за границы и отношение остального мира к нашему строю, режиму, партии.

И не дай Бог тебе увидеть и услышать то, что довелось мне, хотя я и не попадал под колесо репрессий. Но я видел тюрьмы, в которых не сидел. Итак, тюремная страничка.

Первое мое знакомство с тюрьмой состоялось в связи с арестом отца, твоего дедушки Марка. Тюрьма Речицкая находилась на окраине города всего в двух улицах от нас. И не случайно наша Комсомольская улица до войны называлась Тюремной. Через два месяца его отсидки нам дали свидание. Я увидел перед собой мужчину с черной бородой. Он сидел и печальными глазами смотрел на нас с мамой через стол. Мне было 8 или 10 лет. Папа был угнетен, почти ничего не говорил, и только слезы катились из его глаз. Рядом прохаживался охранник. Высокий забор, толпа людей в ожидании свидания со своими близкими, – какое это все могло произвести впечатление на ребенка? Прошло всего каких-нибудь 15 минут, но я тянул мать, чтобы мы ушли еще раньше. Я буквально не мог всего этого вынести. Отец отсидел шесть месяцев, вышел, и тут забрали мать. Жили мы с бабушкой. Если бы их не выпустили – неизвестно, что из всех нас получилось бы. На улице, где мы жили, и особенно на набережной Днепра, были ребята хулиганистые, воришки, в карты играли, тащили что-то из дома и проигрывали.

Второе мое знакомство с тюрьмой состоялось в более зрелом возрасте. После окончания войны я служил водителем в военной контрразведке. Вот однажды я доставлял вместе со старшим лейтенантом Гусевым солдата-фотографа, бывшего военнопленного. Через два дня мы приехали снова, и я присутствовал во время его прогулки с другими заключенными. Перемены, произошедшие в этом человеке за два дня, меня поразили. Стриженый наголо, лицо белое, отрешенное. Так это врезалось в память, на душе заскребло, хотя я и до сих пор и не знаю, в чем его обвинили. Это было в Легнице в Польше.

 

Служба в Легнице. Польша 1946 г.

 

В третий раз я и сам попал в тюрьму. Тут у меня были ощущения еще более сильные, чем просто умозрительные наблюдения. А как было дело? Вместе с другими водителями после окончания войны меня направили на перевозку репатриантов в Советский Союз. Везли мы их в Раву Русскую в Западной Украине. Машина была у меня трофейная – «Опель-блиц» с деревянной будкой на кузове. Лагерь, откуда я должен был вывозить людей, был в Бреслау (Вроцлав). Вдруг – удар в борт. Я остановился. Возле машины лежит на земле советский солдат-велосипедист, без сознания и весь в крови. Он ударился о борт машины и влетел под заднее колесо. Его быстренько отвезли в госпиталь. Патруль отправил меня в военную комендатуру. Посадили в подвал, где при немцах было гестапо! Можешь представить, в какие застенки я попал?

Рядом находился сравнительно молодой человек, немец. Шел уже 1946 год, мы почти десять месяцев находились в Германии, и на немецком я немного изъяснялся. Выяснилось, что этот человек был одним из организаторов Югендбунда в Бреслау, по-нашему что-то вроде секретаря горкома комсомола. Какие мысли приходили мне в голову? Я – советский солдат, победитель фашизма, а рядом – гитлеровец. И мы сидим на одних правах. Я испытал там такое тягостное чувство неволи, которое не покидало (может, которое не испытывал?) меня никогда в жизни! Я был готов на что угодно, только чтобы выбраться оттуда. Работать на Севере, в рудниках, но только не оставаться одному, быть среди людей. Чувство одиночества, которое охватывает тебя, когда находишься в четырех стенах каменного мешка, причем ни час, ни день, ни сутки, а недели, – совершенно жуткое, можно с ума сойти. Не забывай, что мне шел только 21-й год. Я очень тяжело это переживал. Недаром говорят: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Сидел же я невиноватым: не я сбил человека, а он сам в меня врезался! Теперь- то я могу тебе сказать правду: столько лет прошло, лукавить нечего.

Что же чувствовали без вины виноватые советские люди? Те, кто сидели не неделю – две, как я, а годами?! Причем меня-то не пытали. Это страшная трагедия отдельной человеческой личности, но ведь эти беззакония творились в массовом масштабе с сотнями тысяч людей по всей стране и в течение десятилетий!

– Как меня выпустили? 

– Провели экспертизу ВАИ (военная автоинспекция – ЛС) и пришли к выводу, что я был невиновен. Вызвали к капитану-следователю, и тот сказал: «Ну, что Смиловицкий, счастье твое: экспертиза показала, что ты не виноват. Велосипедист, который попал под колеса и умер в госпитале, был мертвецки пьян. Ему было лет 50, он должен был демобилизоваться и назавтра уехать из Германии. Вот он на радостях напился и нашел свою смерть».

Никто даже не извинился передо мной: какие там права у солдата перед военной прокуратурой? Так и сказал: «Счастье твое!» У меня были отличные мужские трофейные часы. Когда меня арестовали, я их припрятал, не дурак был: знал, что при обыске их отнимут и не отдадут. На радостях я отдал их следователю – за беспристрастное расследование. А может быть, и пожалели меня в какой-то степени? Молодой солдат, война кончилась, произошедшего не воротишь, зачем судьбу ломать?

Следующая тюрьма, с которой я познакомился, была «Кресты». В 1950 году я проходил юридическую практику, будучи студентом второго курса Минского юридического института. Меня курировала следователь Шушпанникова – миловидная женщина невысокого роста, лет 35, энергичная, боевая. Кресты – это бывшая знаменитая Екатерининская царская тюрьма в Ленинграде. Сидели там и народовольцы, и эсеры-террористы, и анархисты, и Троцкий, и даже Сталин. Советская власть тоже хорошо попользовалась ее стенами. Стальные марши-лестницы, сетки из проволоки. Хоть я и пришел туда в роли практиканта- следователя, но душа замирала. Тюрьма ужасная: посидишь в ней и уж точно оценишь и жизнь, и волю, как самое главное в жизни человека.

Приведу любопытный эпизод, которому сам был свидетелем. Мне поручили дело одного фэзэушника[23], который с группой товарищей ограбил ларек. Ничего там особенного не было, просто оказался хулиганистым пареньком лет 17, родители пили, ничему хорошему он у них научиться не мог. Но что он мне рассказал? В его камере был мышонок. По утрам он оставлял ему кусочек хлеба от завтрака. Мышонок приходил за ним. Вначале боялся, а потом настолько осмелел, что садился на ладонь. Они крепко подружились... На меня это произвело большое впечатление. Только сейчас я понимаю, что человек, находясь в тюрьме, сильно тянется к любому живому существу. В обычной жизни, затравленные и задерганные мелочными заботами, переживаниями, бытом, мы самоизолируемся, замыкаемся в рамках семьи, отчуждаемся от других людей, предпочитаем уединяться. В тюрьме же человек тянется ко всему живому. Мой подследственный даже разговаривал со своим мышонком.

Теперь я хочу рассказать о деле, которое в известной степени отвратило меня от юриспруденции. Во время обыска проворовавшейся буфетчицы, жены торгового моряка, обнаружили кинжал типа финского, 40 см в длину. Завели уголовное дело на ее мужа. И он не отрицал, что сделал кинжал. С хранением оружия, как огнестрельного, так и холодного, тогда было очень строго. Только недавно изменили статью Уголовного кодекса, гласившую, что за такого рода преступления дается до пяти лет заключения. Сейчас уже судят не за хранение, а за ношение. Встретился я с этим моряком, и тот мне чистосердечно признался, что по полгода бывает в море, что этот кинжал ему там необходим: канат перерезать или еще что-то. Человеком он был пожилым, и я ему поверил. Когда же прокурор просматривал это дело, то устроил мне выволочку: «Как Вы ведете дело, молодой человек? Если в таком виде мы его представим в суд, нам его вернут». Я попытался возразить: «Как же быть, если человек не виноват?» Мне ответили: «Наше дело – прокуратура! Не знаю, чему вас учили в институте, но Вы не путайте прокуратуру с адвокатурой. Будете работать адвокатом – оправдывайте, а раз Вы работаете в прокуратуре – должны доказать, что он виновен!» Вышел я от него и задумался: «Ничего себе работенку я подыскал!» Если попадется какое-нибудь дело или заявление на кого-то, то нужно человека «закопать» и посадить, а в противном случае – брак в работе?! Выходит, я плохой следователь? Такая система мне не понравилась.

 

Лев Матвеевич Смиловицкий.

Фото 1947 (Германия) и 1954 гг. (Минск)

 

Расследовал я еще одно дело, которое укрепило мои сомнения. Однажды вечером на Лиговке (неспокойный район Ленинграда, где разрешалось селиться отбывшим наказание) группа молодых людей ворвалась в дом инвалида войны 2-й группы, у которого было черепное ранение. Избили его до полусмерти и ушли. Потом им вдруг за чем-то вздумалось вернуться. Инвалид схватил ружье и выстрелил в упор. Оказалось, что это возвратились не налетчики, а молодой инженер, который услышал крики о помощи и поспешил к этому дому. Инвалид же думал, что те возвратились его добить. Выстрелом из двустволки инженеру выбило оба глаза! Родители инженера писали во все инстанции, что их сын ослеп, а инвалид находится на свободе. Дело оказалось очень неприятным и сложным. Во время следствия мне пришлось выслушать всю историю жизни этого инвалида. Вся семья его погибла в блокаду, сам он перенес тяжелое черепно-мозговое ранение, жил трудно, бедствовал, не хватало денег даже на пропитание. Как его не пожалеть? Такая судьба! Невольно я повел следствие не с обвинительным уклоном, а наоборот, как мне казалось, объективным.

Прокурор познакомился с результатами моего расследования и снова отчитал: «Ты вообще парень способный, какое сложное дело ты расследовал с абортами на Кировском заводе! А тут два дела запорол, брак. Ты подумай о своей дальнейшей работе, как ты будешь работать юристом? Я удивляюсь».

Между прочим, после практики я получил характеристику, которая у меня сохранилась, можешь ее почитать, она оказалась блестящей. Думал, что он меня вообще провалит, что поставят мне по практике двойку, а тут? В институте мне даже сказали: не иначе прокурор оказался знакомый.

Наверное, неслучайно я изменил своей специальности в 1952 г. и пошел в комсомол к Машерову. Постепенно складывалось убеждение, что я не на своем месте. Намерения сначала у меня были благими: получить высшее юридическое образование после работы в СМЕРШе[24]. Было у меня чувство обостренной справедливости: бороться со злом; оставалась еще юношеская романтика – сажать врагов, ловить шпионов! Такая была у меня внутренняя установка после добровольного ухода на фронт. Так нас воспитали. Жизнь же сама все время меня поправляла и вносила свои коррективы. Следующая практика, которая проходила в Речицком суде, подтвердила мои сомнения.

Дело показалось мне очень грязным, общение с преступным миром вызывало отвращение. Часто попадались и совершенно невинные люди, которых тоже нужно было обвинять, чтобы не случилось «брака» в работе. Украдет колхозник сено или мешок зерна – он преступник, и сажай его на всю катушку! Но воровали-то не от хорошей жизни, это все знали. Много было очень дел скандальных, кляузных, бытовых. Это меня мало интересовало, и работа была мне не по душе.

 

Л.М. Смиловицкий. Минск, фото 1951 г.

 

 Характеристика на студента Минского юридического института Л.М. Смиловицкого

по итогам практики в прокуратуре Кировского района г Ленинграда в феврале – марте 1952 г.

 

Довелось мне познакомиться и с ИТЛ (исправительно-трудовым лагерем), а по существу, концлагерем, чего там говорить. Сеть таких лагерей покрывала всю страну. В одном из них под Ленинградом я проходил прокурорскую практику. Располагался он в районе больницы Фореля (до революции это была психбольница). Впечатление лагерь произвел угнетающее. До сих пор вспоминаю и думаю, что много бед есть на свете, но хуже тюрьмы, где лишают человека воли, нет. Даже физическая боль не может идти с ней в сравнение. Постоянное, изо дня в день, из часа в час унижение человеческого достоинства…Человек низведен до положения животного, раба, вещи. Это страшное дело – неволя, хуже ее не бывает.

Там была у меня прокурорская практика. По закону любой страны, в том числе и нашей социалистической, лагеря должны были периодически проверяться прокурорами. Содержатся ли заключенные согласно закону, не издеваются ли над ними? Кормят ли их доброкачественной пищей, лечат ли их? Встречи с заключенными были для меня очень тягостными.

Зашли мы в один барак и увидели: сидит на нарах пожилой человек, как мне тогда показалось, лет 40, обросший, и вяжет на спицах. И что вяжет? Какую-то салфетку. Почему я его запомнил? Мужчина – и чтобы вязал. Что-то такое убогое, где-то нашел он эти нитки, что-то распустил, понимаешь? Но с каким энтузиазмом он показывал мне, какую салфетку он вяжет, и с такой радостью, как будто он написал картину уровня? Левитана. Чувство творчества даже в такой обстановке! Он рассказал, что никогда прежде не вязал, что попал в лагерь за растрату. Работал он бухгалтером и получил 10 лет заключения за 5 тысяч руб. И вот он уже 8 лет отсидел. Убогость обстановки, страшная нищета барака просто не поддается описанию.

С другим заключенным мы беседовали в карцере. Он пытался что-то проглотить, чтобы попасть в больницу, и его, как когда-то за самострел на фронте, посадили на 15 суток в карцер. Это вообще страшное место: каменный мешок, вода сочится – и все. Я потом сравнивал то, что видел в 1950-е гг. в период моей студенческой молодости с тем, что увидел недавно во время посещения казематов Петропавловской крепости в Ленинграде. Наши советские тюрьмы мало чем отличались от царских. Тюремная система не изменилась, не дай Бог с ней никому познакомиться.

  

 

Тюрьма «Кресты» в Петербурге (Ленинграде). Фото 2015 г.

 

<span ru"="">После войны. Работа в ЦК ЛКСМБ

 

В пятидесятые годы я работал в ЦК комсомола Белоруссии. Много внимания у нас уделяли пропаганде новых методов работы. Мы искали и популяризировали комсомольскую инициативу, проводили молодежные фестивали.

За год до Всесоюзного фестиваля мы готовили Всебелорусский фестиваль молодежи и студентов, который намечался на июнь 1957 г. Это было решение ЦК ВЛКСМ, которое мы исполняли. И так было во всех союзных республиках. Прошел ХХ съезд КПСС, люди стали дышать вольнее, появилось больше открытости, откровенности.

Мы разработали условия соревнования: победители должны были ехать на фестиваль в Москву. Это был большой стимул. Студенческий отдел и отдел пропаганды ЦК ЛКСМБ, где я работал, занимались именно этим. Возглавлял отдел Толя Корабельников. Он был толковый парень, закончил МГИМО, но за границу не поехал, а попал к нам в комсомол, потом перешел на работу в КГБ и до последнего времени ходил в больших чинах.

Победителем соревнования стала комсомольская организация колхоза им. Н. Гастелло Минского района. Их наградили почетной грамотой ЦК Комсомола Белоруссии; представителей молодежи колхоза им. Н. Гастелло включили в состав белорусской делегации в Москву.

 

  

Поехали вдвоем с Корабельниковым. Люди мы были взрослые, прошли фронт, закончили ВУЗы – не чета нынешним комсомолятам. И отношение к нам было серьезное, как к партийным работникам, которые работают с молодежью. Встречать нас вышли председатель, секретарь партийной организации колхоза, комсорг, несколько передовиков. Предполагалось созвать актив комсомольской организации и посоветоваться: кого лучше выдвинуть в состав делегации в Москву.

В сельском клубе нас встретили, поднесли хлеб на цветастом рушнике, а на нем стояла вот эта солонка. Мы приняли подарок, поблагодарили и стали проводить собрание. Все было демократично, не надуманно, никто не зевал. В то время вообще этого понятия не было: все делалось на подъеме, с интересом, несмотря на то, что жили бедно. Потом была художественная самодеятельность, выступил хор девчат. Вечером – танцы до упаду, белорусская полька с притопом и прихлопом, ну, и мы потанцевали, хотя было немного неудобно. Танцевали фокстрот и танго.

Хлеб и солонку мы увезли в Минск. Долго эта солонка стояла у нас в отделе – валялась, валялась. Жили мы в полуподвальном помещении ЦК комсомола, где было общежитие для холостяков. Приехала мама, естественно, ничего у нас не было. Потом переехали на Соломенную улицу, где был двухэтажный барак, принадлежавший ЦК еще с довоенных времен.

Взяли мы солонку: она красивенькая такая, маме понравилась. Так она у нас и осталась.

Да, я и сам помню: всегда она стояла у нас на столе. Все билось, а она не разбилась.

Да, с Соломенной мы переехали на ул. Горького, где ты и родился. Кстати, символические ворота Минска, построенные на Вокзальной площади, которые изображены на той солонке, были одной из первых новостроек города. Все еще лежало в развалинах, восстановили только здание вокзала, а потом принялись за эти ворота. Ничего еще не было, а они стояли. Поэтому их рисовали на всех открытках, тарелочках и наклейках. Такова история этой солонки.

А вообще я тебе должен сказать: у нас устраивали такие показушные деревни, чтобы возить туда иностранные делегации молодежи. В каждом доме хочется показать что-то хорошее. Нам же стыдно было водить делегации в плохие колхозы, показывать развалюхи, нищету и бедность большинства людей, а демонстрировать ведь надо было что-то... И не просто демонстрировать, а показывать пример остальным. Как же, советская страна – победительница фашизма! Да и кому показывать? Странам народной демократии. Более того: после фестиваля в Москве 1957 г. ЦК комсомола получил новую международную функцию, расширились наши связи с внешним миром. Так долго мы жили в изоляции, не верили никому и боялись врагов, а тут стали принимать иностранцев.

Особенно обширные связи были с молодежными организациями из развивающихся стран Азии и Африки. Итак, нужно было что-то показывать. Всего по Белоруссии было пять-шесть таких колхозов, куда мы возили своих гостей, таких как «Гастелло». В Слуцком районе было такое хозяйство, еще «Комсомол Гомельщины» и некоторые другие. Делалось все заблаговременно. Привозили делегацию, а там уже готовились: чистили, драили, мыли и всё такое. Показывали делегации все, что могли, а потом угощали.

– Угощали? 

Так угощали, так хлебосольно! А председатель хозяйства должен был сам изыскать средства. Угощали не просто так, а с водкой, обильной водкой. И столы ломились: картошка, сало, яйца, огурцы, мясо. Одним словом: что было, то и на стол накрывали. И все за счет колхоза, а ЦК комсомола только заказывал. Откуда же у нашего ЦК деньги? Все взносы уходили в Москву, а нам оставляли «слезы»: на канцелярские товары и на зарплату аппарату. Бюджет был небольшой. Колхозы, брат, отдувались.

– Часто ли возили делегации? 

Часто, 5-6 раз в месяц и чаще. Мы же в Белоруссии – на полпути к Москве. Все едут через Минск, и, естественно, из ЦК ВЛКСМ поступала

команда: «принять», «обеспечить», чтобы все было на уровне. Вырабатывали программу, утверждали на бюро ЦК, назначали ответственных, выделяли транспорт. Машина крутилась четко. И, конечно, хотели показать, что все у нас в порядке.

Мы считали, что иногда и слукавить можно, если во имя идеи, во имя патриотизма. Это все равно, как сейчас читаешь в газете: следователь допрашивает арестованного по доносу человека. Говорит: «Признайся, это нужно для партии». Арестованный признается. Потом у него друзья спрашивают: «Как ты признался, ведь это все липа?» А тот отвечает: «Так нужно было партии, так и следователь сказал. Вот я и признал себя английским шпионом». Арестованный верил, что это нужно для партии, что существуют какие-то интересы, о которых ему знать не велено. Вот и мы были глубоко убеждены, что показуху эту устраивать морально. Мы совершенно не чувствовали, что это непозволительный компромисс. Мы думали как? Живем мы пока бедно, ничего сделать не можем, но идеи социализма правильные, они должны жить и пропагандироватьс, – значит, будем приукрашивать. Об административно-командной системе никто тогда и понятия не имел и не догадывался.

Сегодня кое-кто критикует эти вещи. Они не понимают, что мы были искренни. Никто никогда намеренно не обманывал. Мы были добросовестно заблуждающимися людьми, своего рода «добросовестными оборонцами», по определению Ленина. Я думаю, что даже в высших сферах были «добросовестные оборонцы» – в партийных органах, в ЦК. Это были люди честные, порядочные. О лжи и разговора не было. Наоборот: если кто-то соврет – его наказывали, да еще как! Умели наказывать!

Это была странная, но очень высокая мораль. Может быть, нельзя проводить такие аналогии, но я иногда задумываюсь, что у фашистов тоже была своя мораль. С одной стороны, они убивали людей: стреляли, сжигали, закапывали живыми, а с другой стороны, имели свои семьи, были примерными мужьями и отцами, любили музыку, занимались спортом. Вот ведь весь ужас в чем! Их мораль не соответствовала общечеловеческим идеалам, но она была.

Как раз в это время на бюро ЦК ЛКСМБ мы начали рассматривать апелляции тех комсомольцев, которые были в оккупации, и даже комсомольских работников. Они попрятали свои комсомольские документы или даже уничтожили их, чтобы уцелеть. Не все же ушли в партизаны, прижились по деревням, затаились. Они приняли этот рабский образ жизни, а когда пришла советская власть, их, конечно, исключили из комсомола – с треском, публично, на собраниях. После ХХ съезда КПСС обстановка в стране изменилась, и они начали задумываться о своем положении. Началась Великая Реабилитация, и эти люди стали заявлять, что сталинизм поставил страну в такие условия, когда оборона была уничтожена, армия обезглавлена, территория почти без боя отдана противнику, народ брошен, миллионы людей оказались в тылу врага, а теперь валить все на них? Считать их неполноценными гражданами? Эти люди не хотели быть в роли предателей. Они были морально унижены и запуганы – сначала фашистами, а потом и нашими.

В то время относились к таким людям непримиримо. Я присутствовал почти на каждом бюро ЦК комсомола, их вел Машеров, пока не ушел на партийную работу[25]. Петр Миронович их очень не любил. Обсуждения на бюро проходили бурно. На каждом бюро разбирались дела 3-5 человек. Готовились, посылали инструктора, тот выезжал на место, беседовал с людьми, встречался с представителями органов безопасности, составлял информационную справку. Это были настоящие драмы, которые пока нигде не отражены, ни в каких книгах это еще не прочитаешь. Это может рассказать только очевидец: в литературе такого нет, а документы пока закрыты. Все это есть только в архивах, в протоколах ЦК и материалах к ним.

Больно было смотреть, как взрослые мужики плакали. Они доказывали, что сочувствовали советской власти, сердцем были с родиной, помогали партизанам, что никакие они не предатели. Мол, малые дети были, не мог пойти в партизаны: боялся, что убьют детей, убьют жену. Другой говорил, что работал на заводе при немцах, потому что больше не на что было жить, а дома – больная мать-старушка, инвалид-отец. Простите меня, восстановите в комсомоле. Тут же реплики членов бюро: «А почему другой мог? Почему я был в партизанах? Почему этот пошел добровольцем? А ты отсиделся, порвал комсомольский билет! Хочешь пойти снова в комсомол, двурушничать перед людьми»? Редко кого восстанавливали, это было при исключительных обстоятельствах. Можно предположить, что подобные случаи были в это время и в партии.

– А как ты к ним относился? 

Мне было их жалко, но это, наверное, свойство моего характера. Приведу пример. Под Могилевом в 1944 г. взяла наша батарея пленных немцев. Я знал, кто такие фашисты. Знал, что попадись я к ним, они бы со мной не церемонились. И все мы это знали. Но посмотрел я на них – обычные солдаты, которые попали в плен, и теперь судьбу их будут решать другие, враги. Даже солдаты наши из одного котелка ели с этими немцами. Покормили их, потому, что они двое суток не ели. И я дал одному кусок хлеба. Как-то жалко его было. Вот и здесь так. Конечно, я добровольцем в 17 лет в армию пошел. Такого горя хватил, такое дно жизни повидал. Мог недоброжелательно относиться к тем, кто апеллировал на бюро ЦК. Плохо ли, хорошо ли им было, но лучше, чем нам, кто в окопах сидел и себя под пули подставлял. Жизнью они не рисковали. Если они детей рожали, то, наверное, не так плохо им было жить при немцах. Повторяю: ненависти к ним не было, просто было их жалко. Но я был глубоко убежден, что восстанавливать их в комсомоле нельзя, несправедливо. Они жизнью своей не подтвердили, что нужны комсомолу и партии.

А вот смотри: какова современная политика СССР в отношении наших пленных в Афганистане? Специально объявлено, что амнистия распространяется на всех, независимо от обстоятельств пленения и того, как они себя в плену вели... Как это объяснить? Наверное, потому, что так мы признаем неправильность своего присутствия в Афганистане, что не нужно было своих ребят там подставлять, что это не просто гуманизм. Я так это понимаю.

Да, правильно. Но события нужно рассматривать не просто с позиций сегодняшнего дня (потому мы свою историю исказили), а конкретно-исторически, то есть в данном случае с позиций 1950-х гг.

Если ты попадешь в плен, считалось тогда, попадешь в окружение, то пеняй на себя, защищайся до последнего патрона или погибни. Мы шли на крайние меры, у нас не было боевого опыта, мы оставляли врагу советскую землю, советских людей... Поэтому от нас требовали поступать как самураи. Самое настоящее самурайство! Не случайно же появились истории Александра Матросова и Зои Космодемьянской.

Так почему кто-то должен был отдавать свою жизнь, а другие – прятаться и выжидать? Это все сложно, и рассуждать сегодня с позиций теперешних, а не тогдашних, нельзя – ничего не поймешь. То были условия военного времени, чрезвычайные обстоятельства!

Но вообще наше сознание – всех, кто родился после революции, – было деформировано. Ленин-то умер в 1924 году, ну, еще года три продержался ленинский дух в стране, а потом начали делить его наследство, и что получилось? Люди поступали в духе «добровольного обороничества». Я сомневаюсь, что было много таких, кто понимал действительное положение вещей, но кривил душой ради карьеры или просто, чтобы выжить. Как правило, этого не наблюдалось. Объяснять иначе будет поверхностно.

Сталин это, конечно, понимал. Возможно, сначала он и сам так думал, а потом поверил в свои методы? Он не был прямым врагом. Но услужливый дурак хуже лютого врага. Вот он так и «услуживал» своему пониманию марксизма и дошел до беззакония. К тому же был он человеком капризным, упрямым, ревнивым, нетерпимым. А остальные боялись или верили, что так и надо. Когда на тебя ежедневно обрушивается пропаганда радио и газет: «Родина», «Партия», «Мы самые передовые, прогрессивные», «Сталин – самый умный», «Это радость, что он живет на свете»! Kогда тебе вдалбливают это каждый день в мозги – любой поверит!

 

Жетон в ознаменование 70-летия освобождения Беларуси от

нацистов из сувенирного киоска Белгосмузея истории Великой

 Отечественной войны в Минске. Фото Леонида Смиловицкого, июль 2014 г.

 

– Да, но когда то же самое делалось при Брежневе, народ хихикал. А тогда – нет!

Правильно. Единожды солгавшему веры нет. Пока Хрущев не разоблачил Сталина, очень много было добросовестных «оборонцев», а когда карты раскрыли и доказали – всё, больше дураков нет!

В самом деле. А я раньше не понимал: сначала вдалбливали и верили, а потом опять начали вдалбливать, но ничего не получилось.

Конечно! Более того, теперь уже и правду говорят, а люди все равно сомневаются. Вот и Горбачеву не все верят: докажи делом. Правильных слов уже наслушались, обещаний тоже.

Работая в ЦК ЛКСМБ, я пережил трех первых секретарей: Машерова, Аксенова и Криулина. Начинал я с должности лектора. Брали меня из Барановического ОК ЛКСМБ. В Барановичи меня направили после окончания Минского юридического института в 1952 г., а почему? Там проходила коллективизация. До войны не успели, потом хватились, а ситуация изменилась. Кончилась война, люди ничего не боялись, оружие припрятали: знали, какие плоды несет с собой сталинская коллективизация, поэтому и сопротивлялись. Мы квалифицировали это как бандитизм, кулацкие восстания. Коллективизация в Западной Белоруссии проходила мучительно. Эта страничка истории еще ждет своего исследователя.

Нужно учитывать, что крупных сел там не было, – в основном, хутора. Идти в колхозы крестьяне не хотели, а их заставляли, уговаривали, запугивали. Поэтому и требовались такие люди: во-первых, идейно преданные, во-вторых, прошедшие огни и воды, фронт, которые не пугались бы экстремальных обстоятельств. Только сейчас мне становится понятно, почему Машеров так меня уговаривал перейти на работу в комсомольские органы, – лично, ночью в своем кабинете. Говорили мы долго: с половины двенадцатого до часа ночи. 

Это ведь не случайно: учился в юридическом институте, был заместителем секретаря комитета комсомола института, отличником.

Да, но мне кое-что было непонятно. Машеров был 1914 г.р., намного меня старше, Герой Советского Союза, очень авторитетный человек. Беседа шла в присутствии двух других секретарей ЦК ЛКСМБ (Данилова и Цереня), а назавтра у меня был экзамен по уголовному процессу. Кстати, из-за них я «завалил» его – получил четверку. Как говорится, не хватило одной ночи. Вызвали меня в ЦК на беседу к Машерову на вечер. Почему? Манера тогда была работать по ночам. Сталин работал ночью и другим спать не давал.

 

 

Л.М. Смиловицкий, студент Минского юридического института. Минск, лето 1952 г.

 

Ну да, все «звоночка» ждали. 

Да, и все боялись – вот по ночам и работали. Как я попал в юридический институт? В последние годы службы (уже после окончания войны) меня направили шофером в СМЕРШ: возить начальника контрразведки бригады майора Самцова. Кстати, родом он был из Борисова. Я был солдат, а они – офицеры, да не простые, а из контрразведки, то есть на два порядка выше остальных. Они были на особом положении. Я все это наблюдал, и у меня родилась мечта достичь их уровня. Примитивная цель, но большего я и не желал. И когда демобилизовался, я сразу направился поступать в юридический институт. Сомнений у меня не было.

Поступил, начал учиться, а тут еще Михоэлса убили в 1948 г.[26], и я начал догадываться, что занялся не тем, что это не мое дело. Поэтому, когда Машеров со мной беседовал, у меня были сомнения в отношении будущей профессии. Но меня этому учили, а комсомол – что это такое? Но Петр Миронович убедил: «Я тоже учитель по образованию, а не кадровый работник. Я работал в Россонской школе, работа нравилась, а война все изменила. Родина потребовала! Знаете, поработайте у нас, а потом, возможно, и вернетесь к своей профессии».

Поехал в Барановичи, выдали мне пистолет – были случаи нападений. В поездках за пределы Барановичей нужно было брать с собой оружие. Пользоваться мне им не пришлось, но однажды ночью нашу машину обстреляли из леса. Это был август 1952 г.

– Могли и попасть? 

– Могли. 

– И убить? 

– Ну, раз стреляли…

Но какие мы были жестокосердные! Вот нужно было агитировать за займы восстановления народного хозяйства СССР – бумажки, которые должны были оплачиваться через десятилетия! Сейчас я бы не пошел, а тогда? Есть было нечего, люди сопротивлялись, не хотели покупать облигации. Мы же их уговаривали, убеждали. И пустым не приезжал, из кожи вон лез. И планы нам доводили, а как же?! Это была еще одна своеобразная коллективизация. У людей вымогали деньги ни за что. Вот еще нераскрытая страница истории, о которой романы можно писать. Сказано только одной строчкой, что были использованы займы восстановления народного хозяйства, и все! Историки еще доберутся до этих займов. Может быть, в документах это будет представлено красиво: например, Барановичская область подписалась на столько-то, Брестская на столько-то и так далее.

Ну, документы разные бывают. Есть и справки для начальства, составленные в доверительном тоне, где раскрывается настоящее положение вещей. Составлялись же они в полной уверенности, что эти сведения никогда света не увидят. Вот отыскать бы их в архивах, а они есть.

Да, конечно, хранятся. Да и никто не думал, что это предосудительно. Государство народное, оно во всем право. Средства нужны для восстановления разрушенного. А государство лучше народа знает, что ему нужно, а что – нет. Да, ну и потопали мы! Приезжаем в район, есть нечего, переночуешь в паршивой гостинице, выпьешь стакан чаю в столовой и пошел.

– Пирогами вас не встречали…

Да какими пирогами! Единственные, кто нас поддерживал, – это местная интеллигенция или руководство колхоза вечером покормит.

Что едят в Белоруссии? Картошка с жареным салом и луком, немного капусты. Натуральная пища. Хорошо, еще голода не было. И выезды такие были 20 дней в месяц.

– Двадцать дней в месяц?

Да, 10 дней в аппарате обкома комсомола, остальное время – по районам. Конечно, для своей хозяйки Зинаиды Павловны Ярошевич я был хорошим постояльцем. Но и она была очень порядочной хозяйкой.

– Вот еще о чем я хотел спросить: когда и где ты услышал о кончине Сталина и,какое это произвело впечатление лично на тебя?

Накануне смерти Сталина в печати появились бюллетени о его состоянии здоровья. Народ готовили. События эти настигли меня в Новогрудке, где я был по заданию ЦК ЛКСМБ в командировке. В Новогрудке располагалось ремесленное училище. Можно себе представить контингент его учащихся в послевоенное время. Сейчас мы жалуемся на тех, кого отправляют в ПТУ, а тогда, думаешь, лучше было? Хуже.

В город приехала с концертом бригада артистов из филармонии. Эти юнцы их встретили и избили. Задрались, затеяли драку и избили. Какому-то артисту проломили череп железкой. Милиция их арестовала, тогда училище высыпало на улицу, окружило отделение милиции, загнало милиционеров на второй этаж, забросало камнями окна и подожгло.

Случай стал известен в ЦК ВЛКСМ в Москве. Где была комсомольская организация и была ли она в училище вообще, в каком состоянии находилась идейно-воспитательная работа и прочее? Из Москвы приехал инструктор, и я вместе с ним поехал в Новогрудок. Меня Пилотович послал, секретарь Барановичского ОК ЛКСМБ[27]. Провели серьезную работу: избрали новое бюро, комсорга училища. Целую кампанию провели, серьезно поработали. Положение там было отвратительное. Воровство. Утром выдадут постельные принадлежности, а вечером их уже нет – продали на толкучке, деньги пропили и спят на матрасах. Пьют, развратничают – такие там были нравы…

Там мы и узнали о смерти Сталина.

Страха я не испытывал. После войны, после того, что я видел и пережил на передовой, был ранен и контужен, после того, как я каждый день хоронил товарищей, страха в жизни у меня больше не было. Но на душе было тягостно. Большой политикой мы не занимались, и все это представлялось на уровне обыденного сознания. Но я задумался, и все задумались. Сталин – такой человек, столько сделал, столько на нем висело. Это одно. Теперь второе: не думай, что у нас было время для размышлений. Думать было некогда, мы постоянно были заняты практической работой. Мы были исполнителями, нас готовили исполнителями, думать не требовалось: делай, что говорят, и все! Мы в это и не лезли. Мы организовали в училище траурные церемонии: чтобы были портреты, венки, митинг; выступающих готовили; письмо нужно было написать в ЦК ВКП(б) от имени училища. Но когда вечером я приехал в Барановичи, у меня произошел очень примечательный разговор с хозяином дома, где я жил. Георгий Филиппович Ярошевич, человек лет около 70, жил «за польским часом», почти все время имел небольшую ремонтную мастерскую, сам трудился, не покладая рук. Его уважали.

Разговор был такого рода. Я поделился с ним своим горестным чувством, а он посмотрел на меня с удивлением: «А что Вы расстраиваетесь, молодой человек? Может быть, это и к лучшему.» Меня это поразило. Раньше и близко подобных настроений не было, я впервые такое услышал! Дело даже не в том, что можно было пострадать за такие заявления, а в том, что их никто даже не выражал! Он же, не стесняясь, мне это говорит. Говорит доверительно, конечно, не каждому сказал бы такое. Перед другим комсомольским работником он бы и рта не раскрыл.

Итак, первое мое удивление было, что находятся люди, которые, оказывается, не переживают, что Сталин умер. Второе – что Ярошевич выразил удовлетворение этой кончиной. И добавил: «Слава богу, что он умер, и увидишь, как еще дела повернутся! Люди еще и вздохнут свободно!»

Развернулась настоящая дискуссия. Я ему доказывал свое с позиций молодого убежденного сталиниста. А он мне свое – точку зрения человека, который прожил жизнь вдали от партии, комсомола, от коммунистических убеждений. Видел он многое и многих: помещиков, торговцев, кого хочешь. Но человек он был честный, порядочный, благородный, и меня его взгляды удивляли. Он подкреплял свои доводы аргументами, напомнил о «Деле врачей». Было это незадолго от смерти Сталина в январе 1953 г. Я же, как и все остальные, верил, что врачи были отравителями. Он принялся разъяснять мне суть вещей, что этого быть не может, что это авантюра, нечистое дело. К чему это приводит? И рассказывает, что буквально вчера шел на работу и стал свидетелем дикой сцены. Пришлось, говорит, спасти одного еврея, который всю жизнь прожил под польской властью, а какой-то местный жлоб стал на него нападать под влиянием официальной антисемитской пропаганды.

Мог ли он пройти мимо? Он вступился, чуть ключом не ударил: «Босяк, ты не знаешь этого Менделя? Какой он отравитель? Какое отношение он имеет к этим врачам?» И говорит мне: «Видите, молодой человек, к чему это приводит?» 

 

Партийная работа. Нажим на деревню

 

Сентябрьский Пленум ЦК КПСС 1953 года впервые назвал настоящее бедственное положение в советском сельском хозяйстве. Впервые за долгие годы было признано, что отсутствие материальной заинтересованности, правильной кадровой политики, преступного и халатного отношения к социалистической собственности и т.д. пагубно сказались на состоянии деревни. Она оставалась нищей, хотя прошло уже почти десять лет после войны. Конечно, все это лежало на поверхности, но о том, что нужно менять отношение к собственности, никто и не заикался. И все же это был шаг вперед.

Н.С. Хрущев и тогдашние советские и партийные руководители видели главные недостатки в отсутствии правильной кадровой политики на селе, низких закупочных ценах, ошибках в планировании. Но ведь все это шло еще от коллективизации, от Давыдовых[28] и прочих посланцев партии. Принцип остался старый, и Никита Сергеевич бросил снова клич на сентябрьском Пленуме партии: «Коммунисты, вперед»! И было принято решение укрепить кадры сельского хозяйства, в первую очередь председателей колхозов, за счет членов партии. Состоялся очередной набор.

Где в Минске было взять коммунистов? Ну, хорошо, прижали кое-кого из партийных функционеров, но их не больно-то пошлешь: они пригрелись и друг друга прикрывали. Кому хотелось оставлять городские квартиры, насиженные места, распределители и санаторные путевки? А в нашей административно-командной системе, если поступила команда, ее надо исполнять. Нужно же было Минскому обкому отрапортовать ЦК КПСС! Недавно закончилась война, и кадры в руководстве колхозов и совхозов были разные. Много было не то что неумелых или неквалифицированных людей, а просто пьянчуг, которые разворовывали колхозы, считая их своей безраздельной вотчиной. Конечно, нужно было их заменить! В эту кампанию попали и люди, которые никогда никакого отношения к сельскому хозяйству не имели.

Февраль 1955 года, едем мы на машине в Ивенецком районе с секретарем райкома партии и райкома комсомола. Темно, вечер, пурга метет. Мы в газике сидим, продрогли. Вдруг впереди на дороге в свете фар появляется фигура в тулупе, воротник поднят, как снежный человек. Проголосовал, мы остановились: «Подвезите до райцентра».

Оказалось, что это был председатель колхоза то ли «Знамя Ильича», то ли «Победа коммунизма». Двинулись в путь, и я слышу на заднем сидении разговор секретаря райкома партии с этим председателем. Человек оказался евреем, причем характерным, уже немолодым по возрасту, картавил. Звали его Абрамом Иосифовичем. Спрашивает у него секретарь: «Куда идете так поздно?» Тот отвечает, что на ферме падеж скота, кормить коров нечем, никто не помогает. Вот когда меня сюда посылали, то на бюро обкома говорили: «Пожалуйста, поезжайте. Вам помогут, подскажут, одного не оставим и т.д.» Он отказывался, говорил, что ничего не смыслит в сельском хозяйстве, вот подстричь кого-нибудь – милости просим, а колхозом руководить? Но ему ответили: «Ты ведь коммунист! Как это ты можешь отказаться! Ты же воевал, неужели в колхозе тяжелее, чем на войне? Своя власть поддержит».

Абрам Иосифович как будто раскаивался: «Ничего у меня не получается, и никто не помогает». Он действительно сутками мотался, выпрашивал корма то у соседей, то у самих колхозников, обещая возвратить долги. Вот такая история: парикмахера – в председатели колхоза. Причем без злого умысла. Я уже тогда, будучи молодым человеком, безраздельно верящим в правоту и идеалы партии, подумал: как же это так, брать человека, который совершенно ничего не понимает в сельском хозяйстве, и посылать его руководить деревней? Ну, пусть он идейно готов это сделать, но какой будет результат? Пусть он будет самоотверженным и честнейшим гражданином, но этого же все равно будет мало. Вырастить хлеб – это не только наука, но и искусство!

Другое дело, если человек родился в селе, впитал с молоком матери весь уклад сельской жизни, с раннего возраста присматривался к занятию родителей, воспринимает сельский труд, как часть своей жизни, – и то его нужно долго учить. А тут взяли человека из города и поставили руководить хлеборобами, которые не заинтересованы в своем труде. Да его же любой может обвести вокруг пальца, да, наверное, и обводили.

Впоследствии, когда я работал в партийных и государственных архивах над документами, писал кандидатскую диссертацию, обнаружил тогда еще секретные данные, в которых сельские райкомы партии докладывали в вышестоящие инстанции о том, сколько осталось в руководстве колхозов в Белоруссии выдвиженцев сентябрьского (1953 г.) Пленума ЦК КПСС. Приводились огромные цифры и почти все уехали. Если один процент из них остался через 10 лет – это хорошо. Никто не прижился. Кого сняли, кого прогнали, кто проворовался, кого отпустили с миром, кого командировали на учебу и т.д.

Меня эти данные поразили, но потом я подумал, что, если был такой неподготовленный и неразумный набор, то этим и должно было кончиться. Правда, были, как всегда, исключения. Кое-кто остался. Например, был такой секретарь райкома комсомола в Витебской области Михаил Калачик. Он вырос в одного из лучших председателей колхозов страны, стал Героем Социалистического труда. Он начал, и у него пошло. Легендарный Бядуля, второй секретарь Брестского ОК ЛКСМБ, дважды Герой Социалистического труда, народный депутат СССР. Но в целом эта политика чрезвычайных мер, столь характерных для большевистской партии, как партии военного типа, не оправдалась и не могла оправдаться. Личный интерес не объедешь, его нужно было ставить во главу угла. Упрощенное понимание таких жизненно важных проблем, как растить хлеб и ухаживать за землей, обернулось потом бескормицей на долгие годы.

В 1950-е годы прочно сохранилась практика посылки коммунистов для помощи сельскому хозяйству: подсказывать, проверять, доносить идеи и т.д. ЦК ЛКСМБ как младший брат ЦК КПБ активно участвовал в подобных мероприятиях. Однажды звонит мне как заместителю заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ЛКСМБ мой начальник Криулин Глеб Александрович[29] и спрашивает: «Вы сейчас очень заняты?» Он был человеком тактичным, не в пример многим другим. Я ответил, что готовлю на пленум материал, обобщаю результаты. Глеб Александрович сказал, что ЦК КПБ просит одного человека направить от его имени в важную командировку по сельскому хозяйству. Я стал отнекиваться: «Да, какой из меня специалист по сельскому хозяйству? Чему я могу научить крестьянина?» Глеб Александрович настаивал: «Вы уже столько лет работаете в комсомоле, в ЦК». Сказал, что нужно собираться и присутствовать на совещании у Мазурова[30] в 14.00.

Мне это даже польстило. На совещание к самому Мазурову, первому секретарю ЦК КПБ! Мазуров был широко известен не только в Белоруссии, но и во всей стране, был кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС. Его портрет часто мелькал в газетах, имя каждый день звучало по радио. Сердечко прямо екнуло: ничего себе, думаю, командировочка.

Собрали нас на пятом этаже, где располагались секретари ЦК партии. В дверях милиционер, ковры, и все ходят чуть ли не на цыпочках, без звука. Туда без спроса не то что рядового коммуниста, но и работника аппарата ЦК КПБ не пускали. Ниже заведующего отделом ЦК ни ходу ногой. Это был еще только 1958 год. Так складывалось и поддерживалось обожествление партийной власти, с которой мы сейчас хотим, но не можем расстаться. Не случайно же они расположились на пятом этаже, а не на первом. Существовала своего рода субординация этажей в здании ЦК партии. Это было типично и пронизывало всю жизнь партии, страны и комсомола. Помню, когда я возглавлял делегацию БССР на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве в 1957 г.[31], нас строили в строго определенном порядке. Сначала, чтобы выйти в Президиум, стоял секретарь ЦК ЛКСМБ, потом завотделом, работник культуры, министерства, рабочий, колхозник, студент и т.д. Все было продумано, как обряды в церкви.

В кабинете у Мазурова собралась вся группа – немного, человек восемь или девять. Сели за длинный стол в форме буквы «П». Я был самым молодым в свои 33 года, все остальные – около пятидесяти. Мазуров говорил по телефону. Он был человеком среднего роста, чернявый, симпатичной наружности, говорил очень спокойным голосом, располагающим, по-русски. Тогда говорить по-белорусски было не принято: можно было схлопотать репутацию националиста. О белорусизации и не вспоминали, будто ее и не было.

Когда все расселись, Мазуров начал и сказал примерно следующее, что меня поразило, поэтому я и запомнил: «Несколько минут назад позвонил, товарищи, Никита Сергеевич Хрущев и обругал меня матерными словами».

У меня от этих его слов голова почти ушла в плечи: «Ничего себе, думаю, Никита Сергеевич, вождь, всемирно известный человек, фигура номер один и вдруг – мат». Не нужно забывать, что наше поколение было воспитано в таком духе дисциплины и чинопочитания, что разговор с Хрущевым был для нас разговором с живым Богом. И вдруг услышать от этого Бога матерное слово?

Мазуров сделал паузу и посмотрел на присутствующих: «И знаете, за что он меня отругал? Никита Сергеевич попросил по ходатайству Германской Демократической Республики передать им 500 быков-производителей. Я ответил, что сделать этого нельзя. Отдать такое количество быков означает подорвать на корню все белорусское животноводство. Мы и так еле-еле выползаем, черт его знает на чем. Положение у нас очень сложное, много трудностей с Западной Белоруссией и т.д. Хрущев настаивал, он назвал нас сопляками и бездельниками. Не хотите, мол, и не надо, вот позвоню сейчас в Литву Снечкусу[32], и он мне не 500, а 1000 быков отдаст. И бросил трубку».

Лицо Мазурова было печальным. Он продолжал: «Товарищи, конечно, Хрущев не прав, но для чего я вам все это рассказываю? Вы выезжаете по вопросам животноводства в районы республики. Мы выбрали наиболее ответственных товарищей. Расширенное бюро ЦК КПБ приняло решение сделать все возможное для выполнения плана по животноводству, но знаете, как на местах, дел у них много – картошка, зерно, молоко, проблемы с народным образованием, жильем и т.д. Как их не понять? Всем трудно, специалистов не хватает, материальная база слабая. Поэтому мы вас просим: проявите внимание, поезжайте на места, зайдите в райкомы партии, расскажите о ситуации, о наших планах. подумайте вместе, что можно сделать, соберите актив района и поищите решение. Сделайте все, чтобы мы не попадали потом в такое глупое положение, как сегодня это произошло со мной. Бюро ЦК считает, что резервы у нас есть. Обязательно обратите внимание на заготовку кормов, содержание скота, ферм, может быть, там пьяницы завелись?» 

Дальше пошел конкретный инструктаж.

Назавтра я поехал в район на границе с Литвой, где секретарем райкома партии был Леонид Герасимович Клецков (Ошмяны). Захожу в кабинет к нему. Вижу: у окна стоит человек плотного телосложения. Блондин с круглым лицом, волевым подбородком, крепкими руками. Я представился ему, назвал цель своего приезда. В частности, рассказал, что Минск рекомендует заняться изготовлением торфоперегнойных горшочков для выращивания кукурузы – очередной тогдашней панацеи для подъема сельского хозяйства.

Но главное было в другом. Мазуров просил нас передать на места следующую идею: учитывая сложное положение республики, просить селян отдать свои приусадебные участки, как наиболее ухоженные и обработанные, в общественное пользование колхозам и совхозам. Качество их действительно с общественным было не сравнить. Отрезать, чтобы посадить там кукурузу. Колхозникам же компенсировать в другом месте.

Грабеж? Издевательство над здравым смыслом? Да. Но это сегодняшними глазами, а тогда ведь мы все государственное считали своим, так нас воспитывали. Земля же в целом считалась государственной и приусадебные участки тоже, только переданные в пользование колхозникам.

Клецков на меня исподлобья посмотрел, конечно, доволен он таким сообщением не был. Но как дисциплинированный партийный работник он сделал паузу и не возражал. Я его прекрасно понимал, сам оторопел, когда услышал такое предложение от Мазурова на инструктаже в Минске. Но положение Клецкова было хуже, чем мое,: ему же делать надо, мне только передать.

Клецков повернулся и долго смотрел в окно. Минуту, две, пять. Я же сижу и думаю: «Интересно, что же он скажет? Откажется или нет?» Возникла такая молчаливая дуэль. Потом он прервал паузу и обернулся ко мне: «Ну, хорошо. Давайте вечером соберем актив. Часикам к 18 подходите, и все это расскажем людям. Будем просить их направиться по хозяйствам, чтобы они разъяснили просьбу ЦК партии и товарища Мазурова, решение Бюро ЦК КПБ».

Что было дальше? Собрали вечером актив, я выступил, все снова рассказал. Нашлись люди, которые сразу сказали, что задача эта трудная и вряд ли выполнимая, что крестьяне Западной Белоруссии встретят это предложение в штыки. Правда, пообещали, что приложат все силы, чтобы уговорить людей и обеспечить выполнение поставленной задачи. Так мы расстались. Я еще побыл несколько дней в том районе, ездил по колхозам, участвовал в обсуждении этих проблем, собирали коммунистов, агитировали их. Кто соглашался, кто нет, а кто-то делал вид, чтобы все после моего отъезда спустить на тормозах.

Через некоторое время стало ясно, что затея эта провалилась. Это был уже не период коллективизации, люди прошли войну, Сталина не было. Другими словами, это был уже момент не приказа, а уговоров. При Сталине что? Пришел бы Макар Нагульнов[33] с наганом и все обеспечил, а тут была задача идеологов, пропагандистов – уговаривать, разъяснять, что мы и делали. Кстати, мы продолжаем делать это и сейчас во главе с Михаилом Сергеевичем Горбачевым на пятом году перестройки. Всех уговариваем и упрашиваем. Результат налицо. Нужны продуманные, точно выверенные и обоснованные с экономической точки зрения решения. Так что все повторяется.

 

Случай с Шелепиным

В середине 1950-х годов в Минске проходил ХХ съезд комсомола Беларуси[34], на котором присутствовал Александр Николаевич Шелепин[35]. Это был человек старше нас и даже казался пожилым. Руководящие работники в комсомоле были уже партийными людьми и оставались в штате ВЛКСМ по 20 лет. Выступая на нашем съезде, Александр Николаевич делился опытом. Я запомнил его слова о том, как должен вести себя комсомольский активист. «Какие права у комсомола? – рассуждал Шелепин, – один энтузиазм, но имейте в виду, молодые люди, что, если из одной двери вас выставляют, то полезайте в другую. Будьте напористыми! Идите на предприятия, в кабинеты, добивайтесь того, что вам нужно: средств, устройства на работу, защиты прав молодежи и пр. Действуйте так, чтобы чувствовалось, что вы организация, чтобы к вам шли. Какой из этого вывод? Раз у вас нет средств, нет власти, значит, должно быть нахальство».

- Так и говорил?

Да! Далее Шелепин продолжал: «Посмотрите, сколько развелось кругом хулиганов и стиляг[36]. Смотрите, какие появились молодые люди, в каких брюках они ходят. Раньше, до войны, в клёшах ходили, а теперь в узких дудочках. Создавайте отряды дружинников в помощь милиции. Видите на улице стилягу – что вы его уговариваете? Располосуйте ему штанину – и все! Пусть идет без штанов: в следующий раз будет знать, какие штаны надевать. Отпускают стиляги длинные волосы, – что делать? Очень просто: возьмите ножницы и стригите его под барана. А если будет сопротивляться – всыпьте ему втихаря, чтобы долго помнил. Вы же молодые, здоровые. Кто вам поможет? Одна милиция не справится».

– И какая ваша реакция была?

Мы верили, если сам Шелепин на съезде учил (неудачно сформулировано). Верили и поступали таким образом. Приведу пример. Вскоре после окончания работы ХХ съезда комсомола Беларуси ко мне в кабинет ЦК ЛКСМБ в Минске заходит молодой мужчина (на вид ему было до 30 лет) и говорит, что он художник. Вид немного отрешенный, взгляд отстраненный. Только сказал, что он художник, и назвал свою фамилии, потом, ни слова не говоря, поворачивается спиной и задирает рубашку. Я смотрю (вижу?), что у него не спина, а сплошной кровоподтек.

Я не понял сначала и спрашиваю, что случилось? Пытаюсь его успокоить, прошу садиться и рассказать, что произошло. И слышу, что вчера вечером он зашел выпить чаю в кафе «Весна», что на Ленинском проспекте при повороте на стадион «Динамо». Тогда в кафе разрешалось купить спиртное, наливали 100 грамм водки. Он выпил и вышел, а навстречу ему дружинники – и цап-царап. Тот попытался сопротивляться: «Что вы меня трогаете, я же не хулиганю». Тогда четверо молодых дружинников затащили его в подъезд, где у них была дежурная комната. Повалили, задрали рубаху и пряжками ремней всю спину ему исполосовали.

Художник спросил: «Так кого вы в ЦК комсомола воспитываете? Я специально к вам пришел. Вы, заведующий отделом, ответьте – молодых штурмовиков воспитываете? Фашистов? Мы с фашизмом покончили, а вы в стране снова фашизм создаете!»

Вот так Александр Николаевич нас воспитывал.

 Вместо послесловия

 

Отец прожил недолгую жизнь. 72 года по современным меркам – это немного. По словам отца, его воспитали улица и книги, а по сути, он слепил себя сам. Очень многое шло от семьи. Родительское слово, родительский пример, даже опосредовано, играет огромную роль, иногда даже помимо нашего желания и воли. Ребенок с раннего возраста смотрит на мир глазами родителей. В детстве закладывается не только его иммунная система, но восприятие действительности, отношение к людям, оценка поступков, соответствие слова и дела. Друзья, общественная атмосфера – все, в конечном итоге, сказывается на формировании личности.

Мне не раз приходилось слышать от отца слова «я и мое поколение». Так он себя и ощущал. Жизнь отца за те семьдесят с небольшим лет, которые отвела ему природа, вместила много событий.

70 лет советской истории были, возможно, самыми противоречивыми и кровавыми в истории человечества. Выжить было дано не всем. Отец не был религиозным человеком, но всегда с уважением относился к традиции и религии. Он никогда не позволял вовлечь себя в антисионистскую кампанию и во все, что делалось, чтобы очернить Израиль.

Верил ли он в судьбу? Что в его жизни оказалось случайным, а что закономерным? Отец не был диссидентом и ниспровергателем устоев. В силу своего характера он всюду искал положительное. У студентов о нем сохранилась память, как о внимательном педагоге и отзывчивом человеке. В студенте отец всегда пытался видеть личность будущего специалиста, а в студентке – не только хорошего работника, но и будущую мать. По природе он был человеком неконфликтным, но принципиальных компромиссов никогда не допускал. Выхода из тупика для советского общества он не видел, кроме эволюции. Беларусь считал своей родиной и об отъезде не помышлял. Денег не копил, жил на зарплату и поэтому, когда инфляция начала 1990-х годов все поглотила, отец ничего не потерял.

С годами я все больше узнаю в себе его черты и надеюсь, что когда- нибудь почувствуют это и мои дети, его внуки. Я пишу эти строки, когда моего отца уже 18 лет нет с нами, когда старший сын Алекс уже отслужил в Армии обороны Израиля (2005-2008 гг.), а младший Моше призывается этим летом, и обязательно в боевые части, как и его старший брат. Пример деда для них очень важен, и сохранившиеся записи – это единственная возможность не только услышать его голос, узнать о своих корнях, но и ощутить преемственность.

Несмотря на все трудности и переживания, огорчения и потери, которые достались на долю отца, препятствия, которые он должен был преодолеть, он выстроил внутри себя своеобразный камертон, с которым всегда сверял свои поступки. Такой камертон есть и у меня, и я бы очень хотел, чтобы его унаследовали мои дети.

Отец научил меня главным правилам жизни: не боятся труда, оставаться верным данному слову, поступать так, чтобы потом не жалеть, помнить, что каждое мгновение жизни никогда не повторится и нужно торопиться наполнить его содержанием, правда не всегда торжествует, но стремиться к ней необходимо, в жизни все закономерно и, в конце концов, каждый получает то, что заслужил, иногда опосредовано, через своих детей.

 

Приложение

 

ВЫПИСКА ИЗ ТРУДОВОЙ КНИЖКИ

Фамилия Смиловицкий

Имя Лев

Отчество Матвеевич

Год рождения 1925

Национальность еврей

Образование высшее

Профессия юрист

СВЕДЕНИЯ О РАБОТЕ

1. 1941 г., сентябрь. Принят на работу грузчиком лесного склада станции Туймаза Башкирской АССР

2. 1942 г., октябрь. Освобожден от работы в связи с уходом в Советскую Армию

3. 1952 г., август. Утвержден руководителем лекторской группы Барановичского ОК ЛКСМБ

4. 1954 г., февраль. Утвержден лектором ЦК ЛКСМ Белоруссии

5. 1955 г., март. Утвержден заведующим лекторской группой ЦК ЛКСМ Белоруссии

6. 1958 г., январь. Утвержден заместителем заведующего отдела пропаганды и агитации ЦК ЛКСМБ

7. 1959 г., ноябрь. Назначен в порядке перевода на должность помощника министра культуры БССР

8. 1960 г., октябрь. Зачислен на должность редактора массово-политической литературы Госиздата БССР

9. 1965 г., сентябрь. Зачислен на должность ассистента кафедры истории КПСС как избранный по конкурсу

10. 1968 г., декабрь. Утвержден в должности старшего преподавателя кафедры истории КПСС МГПИ им. А.М. Горького

11. 1972 г., декабрь. Утвержден в ученом звании доцента по кафедре истории КПСС МГПИ им. А.М. Горького

12. 1975 г., сентябрь. На основании Постановления Совета Министров БССР от 4 мая 1975 г. переведен на должность доцента кафедры истории КПСС Минского института культуры

13. 1982 г., сентябрь. Назначен исполняющим обязанности заведующего кафедрой истории КПСС МИКа на период повышения квалификации зав. кафедрой А.Д.Кахновича

14. 1990 г., февраль. Кафедра переименована в кафедру Политической истории

15. 1992 г., август. Уволен по собственному желанию. Ст. 31 КЗОТ Республики Беларусь

Печать

ст. инженер отдела кадров 16 сентября 1992 г.

 

ИЗ ДНЕВНИКА Л.М. СМИЛОВИЦКОГО

 

15 января 1994 г.,

Элькана (Самария)

Однажды, где-то в конце 50-х, по поручению ЦК комсомола я приехал читать лекции в Речицу. Помню, как я зашел, чтобы познакомиться, в кабинет первого секретаря райкома партии, Николая Васильевича Южина. В кабинете сидел человек средних лет, как говорят в народе, неладно скроенный, но крепко сшитый, с военной выправкой, но в гражданской одежде. Услышав мою фамилию, он обратился ко мне: «Лев Матвеевич, а Вы, случайно, не родственник Бориса Смиловицкого, которого немцы расстреляли в годы оккупации Речицы?»

Я стал перебирать в памяти всех своих родных, оставшихся при немцах, но никак не мог вспомнить Бориса.

«Нет, – говорю, – в 1941 г. остались у меня двоюродные братья: Зиновий моего возраста и мальчик лет восьми – Лёва Смиловицкий».

Тогда незнакомец представился. Это оказался работник КГБ по Речице. Он сообщил, что у них есть документы, где указано, что был именно Борис Смиловицкий[37]. В момент расстрела он оказался единственным, кто посылал проклятия в лицо палачам и кричал, что придет Красная Армия, и она отомстит за нас!

Я с волнением выслушал эту новость и сказал с гордостью, что были у меня, оказывается, мужественные родственники, которые даже в такой трагический момент, перед лицом гибели, не потеряли чувства собственного достоинства. Но тогда я уже задумался, кто же это мог быть?

Сейчас, по прошествии трех с лишним десятков лет после того памятного разговора в Речице, многое стало понятно. Мой сын Леонид разыскал в архиве Яд Вашем в Иерусалиме копии документов ЧГК СССР о злодеяниях фашистов в годы войны в Речице. В них я, может быть, нашел ответ на тот вопрос. Поразительно, что понадобилась репатриация в Израиль, чтобы узнать подробности о гибели моих родных, оставшихся в оккупации и погибших от рук нацистов и их пособников осенью 1941 г. В показаниях свидетелей, собранных сразу после освобождения моего родного города в 1943 г., приводились подробности о расстреле бабушки Баси (матери моего отца) и многих (родных дядей и тетей, их детей) Смиловицких. В том числе документы о той знаменитой казни Бориса Смиловицкого.

В акте от 23-го апреля 1945 г., подписанном председателем городской комиссии по расследованию преступлений нацистов в Речице Виктором Половинко (бывший наш сосед по Комсомольской улице), приводится свидетельство Екатерины Анатольевны Матвеевой: «В конце августа 1941 г. немцы приказали бывшему меламеду Малинковичу произвести перепись еврейского населения и дать указание? нашить на одежде каждого еврея по две шестиконечные звезды (на груди и спине в области сердца). В конце ноября 1941 года все еврейское население города – примерно 785 семей (около 3 тыс. чел.) – немцы согнали в двухэтажное здание фабричного района? ( что такое здание фабричного района?), огороженное колючей проволокой,. 25 ноября 1941 г. к школе, где содержались евреи, подъехало 7 автомашин, погрузили несчастных, привезли к противотанковому рву и расстреляли».

Далее Екатерина Анатольевна рассказывает, как расстреливали ее и ее мать, но, будучи раненой, ей удалось (неправильное согласование: может, она смогла?) выбраться из-под трупов. «В момент расстрела раздался крик: «Бандиты, фашисты! Вы проливаете нашу кровь, но все равно Красная Армия отомстит за нас!» Это кричал восьмилетний мальчик, Боря Смиловицкий. Каратель ударил ребенка прикладом по голове, свалил в общую кучу тел.

Так догнала меня в Израиле эта печальная весть о героическом поступке нашего родича. Но не Бориса. Я думаю, что это был Зиновий Смиловицкий, мой двоюродный пятнадцатилетний? брат, сын маминой сестры, тети Гени. Зяма всегда отличался боевым нравом, любил играть в казаки-разбойники, в войну, был горячим патриотом. Остался он с родителями в Речице не по своей вине... Он мог кричать тогда. Это на него похоже, хотя в списке среди расстрелянных в городе Речица ни он, ни его родители – тетя Геня и дядя Соломон – не значатся. Однако известно, что списки эти не полные.

После войны, когда я вернулся с фронта, мама рассказывала, что, якобы, они погибли за пределами Речицы. Пытались спастись, но попали в окружение и погибли. Или это кричал другой мой двоюродный брат, сын дяди Юдки, старшего брата отца. Именно эта семья Смиловицких значится среди расстрелянных в тот день: дядя Юдка, тетя Хая и он, Лёвочка. Кто знает? Тайну эту, видно, уже не разгадать никогда и никому. Итак, два мальчика. И оба погибли.. Двое из полутора миллиона детей, из шести миллионов евреев – жертв Холокоста.

28 января 1994 г.,

Элькана (Самария)

В поименном cписке расстрелянных, повешенных, замученных граждан, собранном комиссией ЧГК СССР по городу Речица Гомельской области под № 337 значится Атаманчук Лев Ильич, 1926 г.р., учащийся. О нем следует рассказать особо. Лева был моим товарищем и соседом. Погиб он при следующих обстоятельствах... 

Но сначала о нем самом, что я помню, ведь с 1941 года прошло 50 лет! Лева был юноша небольшого роста, крепыш, хороший спортсмен, заядлый рыбак, очень любил петь, играл на гитаре, на мандолине. До войны мы часто собирались у них дома и устраивали во дворе импровизированные концерты, а зрителями была вся наша Комсомольская улица. Причем пели от души, и Лева был всеобщим любимцем за высокий красивый голос (тенор) и живость характера, дружелюбное отношение ко всем.

Но летом 1941-го наша прекрасная юность закончилась. У кого на 16-м году (как у меня), у Левы – на 15-м. В августе 1941 г. Речицу оккупировали немцы. Лева вместе с семьей остался в городе. Как жили люди, брошенные на произвол судьбы, можно только догадываться. Каждый промышлял, как мог. Лева же по примеру отца рыбачил. Днепр кормил многих речичан. В то время это была рыбная река. В один из осенних прекрасных дней, которыми славна южная Беларусь, Лева на своей рыбацкой лодчонке-челноке ловил рыбу напротив городского парка, расположенного на самом высоком месте города, на берегу Днепра. По свидетельству Левиной сестры Лили (впоследствии с Лилией Ильиничной Козловской я работал в Минском институте культуры) в тот день в парке над Днепром немецкий солдат прогуливался с местной девушкой. Увидев рыбака, он предложил девушке оценить его способности как стрелка. Вскинул винтовку, прицелился – и выстрелил. Пуля попала прямо в сердце. ... Так закончилась еще юная жизнь Левы Атаманчука, одаренного от природы и способного юноши. Сколько таких жизней было погублено фашистскими варварами?

Я сижу, смотрю на № 337 кричащего списка расстрелянных и замученных моих земляков. и тяжелые думы одолевают меня. На днях была программа Московского ТВ. И один из юнцов, охраняющих Жириновского[38], миловидный, в аккуратной коричневой форме штурмовика, с улыбкой рассуждал о преимуществах фашизма. Интересно, если вернуться к 1941 году, мог бы он оказаться на месте Левы Атаманчука? А почему нет?

 

 

Титульный лист сборника документов, материалов и свидетельств

почевидцев о реступлениях нацистов и их пособников за время

оккупации г. Речицы и Речицкого района (23 августа 1941 –

18 ноября 1943 гг.), собранных Комиссией ЧГК СССР в

1944 г. (Государственный архив Российской

Федерации, фонд 7021, опись 85, дело 217)

 

 

 

 

 

 

Письмо из Яд Вашем Л.М. Смиловицкому от 11 октября 1993 г с выражением благодарности

за передачу в Зал имен Мемориала Яд Вашем сведений о родственниках семьи

Смиловицких, погибших от рук нацистских захватчиков и их пособников в Белоруссии в 1941-1944 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

Медаль «50 лет победы антигитлеровской коалиции над нацистской Германией»,

которой был удостоен Л.М. Смиловицкий от Министерства обороны Израиля в 1995 г.

 

 

Удостоверение инвалида войны, выданное в Тель-Авиве Л.М. Смиловицкому

как члену Союза воинов и партизан – инвалидов войны с нацистами в 1993 г.

 

 

 

 

 

Членский билет Л.М. Смиловицкого 

от Союза журналистов СССР

 

 

 

 

Семья Смиловицких за 5 лет до отъезда в Израиль. Стоят слева направо:

Илья и Лена Бусловичи, Виктория и Леонид Смиловицкие. Сидят: Галина

 Израилевна, Лев Матвеевич Смиловицкие и их внучка Лика Буслович. Фото в Минске 1986 г.

 

 

Михаил Стрелец «Как Лева стал Львом»[39]

 

К 90-летию со дня рождения Л.М. Смиловицкого

15 сентября 2015 года исполнилось 90 лет со дня рождения Льва Матвеевича (Лейбы Мотелевича) Смиловицкого. Много сюжетных линий связаны с биографией Льва Матвеевича. И каждая из них просится стать самостоятельным повествованием с интригующими подробностями, наблюдениями и выводами (...)

Начнем с того, что Лев не собирался быть историком, а тогда кем? Да разве знает об этом молодой человек в старших классах школы? Представим себе довоенную Речицу, где родился наш герой. Это был небольшой городок в живописном месте Юго-Восточной Беларуси, который входил в состав Российской Советской Федеративной Республики, а в 1926 г. был включен в состав Беларуси в ходе т.н. второго укрупнения БССР. Советская власть кроила тогда границы республик СССР произвольно. Нужно было укреплять БССР на границе с недружественной Польшей. Так Речица стала белорусским городом, хотя преобладали там русский язык и идиш. И не удивительно: ведь к началу XIX в. евреи составляли большинство населения города. По итогам Первой Всеобщей переписи населения Российской империи 1897 г. евреи в Речице составили 5334 чел., или 57,5 % от всего городского населения. Речица считалась одним из центров хасидизма в Белоруссии. В 1914 г. в городе работали Талмуд-Тора, хедеры, еврейское двухклассное народное мужское училище и частные еврейские училища. Евреи составляли почти 60 % населения Речицы.

Это было трудное время в истории белорусских евреев (1921-1928 гг.). Люди пытались очнуться от дурмана политики «военногокоммунизма». Советская власть заигрывала с национальными движениями, провозгласила политику белорусизации и идишизации. Идиш, наряду с белорусским, польским и русским, был провозглашен государственным языком БССР.

Идиш был родным языком большинства местечковых евреев. Отец Л.М. Смиловицкого, Мотл-Борух Смиловицкий, по-русски мог только поддерживать разговор, тогда как на идиш писал письма, читал газету. Жена Лиза (Лея) научилась русскому языку в результате кампании по ликвидации безграмотности в середине двадцатых годов. НЭП позволял Мотлу-Боруху зарабатывать на семью. Он подвозил пассажиров с железнодорожной станции на собственной бричке, торговал лошадьми или подрабатывал в качестве кацева (забой и продажа мяса в соответствии еврейской традицией). Когда же индивидуальных предпринимателей придушили налогами, стал ломовым извозчиком. Мотл-Борух, небольшого роста, сухой и гибкий, человек большой физической силы, несмотря на увечье (потеря глаза во время прохождения службы в царской армии), прикладывал все силы, чтобы семья не голодала. Он оставался надёжным кормильцем для Лизы, сыновей Хаима (1920 г.р.), Лейбы (1925 г.р.) и Рахмиэля (1934 г.р.). Вспыльчивый по характеру, он презирал пьяниц и курильщиков и считал, что нечего терять время на русскую грамоту.

Старший и средний сыновья Хаим и Лейба учились в русской школе, которая считалась престижной (педагогический состав, отношение к учебе, перспектива продолжить образование в любом учебном заведении Советского Союза). Преподавание на идиш служило только прикрытием содержания советских учебных программ. В учебниках нельзя было ничего прочитать по истории евреев Палестины, ни узнать об исходе евреев и обо всех основных этапах еврейской истории и традиции в целом. Синагоги в середине 1930-х гг. в Речице закрыли точно так же, как церкви и костелы, раввинов арестовывали и ссылали, как и православных священников и католических ксендзов. В этом исключения ни для кого не делали. Следует ли удивляться, что дети Лизы и Боруха-Мотла росли в ассимилированной среде? После разгрома сионистов и роспуска Евсексции у евреев оставался только один выход. Одни демонстрировали советский патриотизм вынужденно, другие делали это искренне – «бежали впереди паровоза».

В 12 лет у Лейбы появилось новое увлечение – спортивная гимнастика. Закалку дали обязанности по дому. «Журавль» – общественный колодец – находился через дорогу, и Лейба должен был обеспечить дом водой, 5-8 ведер ежедневно. С возрастом силенок прибавилось, и к 15 годам у подростка уже была развитая мускулатура. Это оказалось далеко не лишним, законы улицы требовали умения постоять за себя.

В мае 1941 г. старший брат Хаим (Ефим) окончил военное училище и отправился служить на границу. В начале июня 1941 г. ему позволили краткосрочный отпуск, и он смог навестить родителей и братьев в Речице. Предметом зависти мальчишек была новенькая, с иголочки, командирская форма и лейтенантские петлицы, скрипучие ремни и сапоги. Никто не подозревал, какие события развернутся через считанные дни (...)

(...) В конце войны Л.М. Смиловицкий служил в СМЕРШе, возил начальника контрразведки полка. Это было в Северной группе войск, которая стояла в Силезии и Померании, переданных от Германии по решению Ялтинской конференции союзников, в состав Польши. Штаб СГВ расположился в городе Легница (до 1945 г. немецкий город Лигниц). Условия службы были вполне комфортными, город уцелел. Если сравнивать с тем, что пришлось выдержать на фронте, то теперь жить можно было припеваючи, но тянуло на родину, домой. Рассказы о разрушениях, всеобщем дефиците и голоде не помогали. Германия повержена – цель достигнута, теперь домой. Только домой – там начнется новая жизнь. Оставаться на чужбине было мучительно. Солдаты и старшины срочной службы 1925 г.р. подлежали демобилизации в последнюю очередь, поэтому нашему герою служить пришлось до 1947 г. Вскоре после демобилизации Смиловицкий поступает на юридический факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Однако иногородним студентам общежитие не предоставляли, а стеснять родственников в переполненной Москве Лева не хотел. Поэтому молодой человек решил перевестись в Минск. Как ни странно, но в почти полностью разрушенной столице Беларуси студенты Минского юридического института получали общежитие.

Примечательной была встреча Смиловицкого с ректором МГУ академиком А.Н. Несмеяновым, который заявил: «Молодой человек, это – Москва. Вы будете жалеть». Но Лев оказался непреклонен.

Жизнь в послевоенном Минске – отдельная тема. Восстановление города и республики, открытие новых учебных заведений, память о пережитых испытания, горечь утраты близких, следы разгромленного Минского гетто, самого крупного на территории Советского Союза в границах 1939 г. Толпы инвалидов на улицах, бараки и землянки, немецкие военнопленные на стройках. Но общее настроение – оптимизм, ведь победили врага, да какого! Холодная война, политика железного занавеса, «гонения на ведьм» по-советски (кампания по борьбе с безродными космополитами и «дело врачей») были еще впереди.

В институте Лева учился только на пятерки, вел активную общественную работу, был избран в комитет комсомола института. Тем не менее, к четвертому курсу Лев пришел к выводу, что будущее юриста его больше не привлекает. Почему? К началу пятидесятых годов отношение государства к национальной политике в правоохранительных органах, судах и прокуратуре изменилось. Выпускников-евреев лишали престижного распределения, с трудом принимали на работу и увольняли под разными предлогами. Евреи-юристы переходили из прокуратуры в адвокатуру, становились юрисконсультами, нотариусами и арбитрами. Оставшиеся – в основном, ветераны с большим с довоенным стажем, бывшие партизаны и фронтовики – должны были беспрекословно выполнять требования системы. Парадокс состоял в том, что эти люди, подвергаясь национальной и профессиональной дискриминации, вынуждены были выступать в роли защитников политики КПСС и советского государства.

Побывав на практике в прокуратуре, Лев воочию убедился, как грубо игнорируется принцип презумпции невиновности, что для судебной системы характерен обвинительный уклон. Образно говоря, надо было соскочить с поезда, который вез его не в ту сторону. Итак, наступил момент нового начала в биографии Льва Смиловицкого. Но тогда чем заняться? Как раз в это время ЦК ЛКСМБ подбирал новые кадры, и выпускники с высшим юридическим образованием как нельзя лучше

подходили на эту роль. Поскольку комсомольская работа Льву была хорошо знакома, а его личность известна, то он получил приглашение на собеседование. Так состоялась встреча нашего героя с первым секретарем ЦК комсомола Белоруссии Петром Мироновичем Машеровым. Анкета кандидата соответствовала предъявляемым требованиям: участник Великой Отечественной войны, ранен, награжден, высшее образование, отличник, имеет опыт общественной работы, ни в чем предосудительном замечен не был, родные не репрессировались. Машеров принял положительное кадровое решение.

Первое место самостоятельной службы Л.М. Смиловицкого – руководитель лекторской группы Барановичского областного комитета ЛКСМБ. В 1952 г. Лев женился, его избранницей стала Галина Израилевна Чечик, которая училась во II Ленинградском медицинский институте. В 1954 г. Барановичская область была упразднена, и Лев получил новое назначение, заняв должность заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ЛКСМБ. Поскольку должности заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ЛКСМБ не существовало (ее исполнял секретарь ЦК ЛКСМБ по идеологии), получалось, что Лев Матвеевич оказался заместителем второго человека в белорусском комсомоле. Он готовил отчеты о комсомольской работе в республике, обзоры и аналитические материалы, докладные записки для вышестоящего руководства. ЦК ЛКСМБ отвечал перед ЦК Компартии Белоруссии за молодежную политику во всем ее многообразии. Кстати, вход в ЦК комсомола в Минске (бывший пр. Сталина, затем пр. Ленина, а ныне пр. Независимости, д. 116) был свободным, никакого милицейского поста не существовало.

Переезд из Барановичей в Минск состоялся, когда страна переживала хрущевскую оттепель. Именно тогда стало реальностью проведение в Москве VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов 28 июля – 11 августа 1957 г. Лев Матвеевич возглавил белорусскую делегацию на этом важнейшем форуме, который должен был приоткрыть миру Советский Союз после десятилетий сталинского режима. Участвуя в фестивале, заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ЛКСМБ впервые был вовлечен в международную дипломатию.

Фестиваль, ставший событием для советских юношей и девушек и самым массовым мероприятием за всю историю международных молодежных фестивалей, запомнился своей открытостью. Для участия в нем приехали 34 тыс. гостей из 131 страны мира. Иностранцы свободно общались с москвичами, для них были открыты Кремль и парк Горького. За две фестивальных недели было проведено свыше восьмисот мероприятий. О том, какое неизгладимое впечатление произвело на участников белорусской делегации это событие, рассказывает брошюра Л.М. Смиловицкого «О шестом всемирном фестивале молодежи за мир и дружбу (о личных впечатлениях)». Это было время осуждения культа личности Сталина, поиска новых форм экономического и культурного развития, отказа от привычных стереотипов, поощрения инициативы.

Между тем годы шли. Многие комсомольские кадры, которых Л.М. Смиловицкий брал на работу, делали успешную карьеру в партийных и советских управленческих структурах. Самому Льву Матвеевичу в этом плане ничего не светило. Несколько раз его документы запрашивали в ЦК КПБ, но каждый раз возвращали обратно без объяснения причин. Впрочем, догадаться было не трудно. Политика ЦК КП республики проводилась в русле общегосударственной линии, которая и при Хрущеве оставалась антисемитской. Положительного решения так и не последовало. В 1959 г. наступил момент, когда возраст (34 года) поставил вопрос о том, что делать дальше? Поразмыслив, Лев Матвеевич, понял, что откладывать больше нельзя. Надеяться было не на кого, и он принял приглашение на работу в Министерство культуры БССР на должность помощника министра.

Григорий Яковлевич Киселев (1913-1970 гг.), министр культуры республики, остановил свой выбор на Льве Матвеевиче не потому, что они были земляками. Киселев, уроженец Буда-Кошелевского района, выпускник Гомельского пединститута, участник партизанского движения, бывший заведующий отделом науки и вузов БССР (1947) знал, что делает. Не исключено, что кандидатура Смиловицкого обсуждалась Киселевым с Машеровым, который к тому времени уже стал одним из секретарей ЦК Компартии Белоруссии. Показательно, что здесь анкетные данные Льва Матвеевича уже никого не смутили: министерство культуры – это не ЦК КПБ. Нужен был подготовленный грамотный специалист с незапятнанной репутацией, прошедший номенклатурную школу, имевший богатый жизненный опыт, скромный, работящий, не болтливый, инициативный, способный принять самостоятельное решение. И, конечно, прекрасно владеющий искусством пера. Еврейское происхождение кандидата в помощники министра обернулось достоинством – будет лучше стараться и на меньшее претендовать.

Григорий Яковлевич был высокого мнения о своем новом помощнике. Он ценил в нем интеллект, житейский опыт, склонность к скрупулезному анализу. В обязанности помощника министра входила не только подготовка материалов к докладам на партактивах, выступлениям на совещаниях и коллегиях министерства, встречах с работниками искусства, писателями и музыкантами, но и (время от времени) написание статей в газетах за подписью шефа. Они были посвящены проблемам государственной политики в области культуры, готовились с глубоким знанием дела, отличались оригинальными примерами и обоснованной авторской концепцией. Справедливости ради отметим, что Киселев, в отличие от многих других себе подобных руководителей всегда возвращал гонорар помощнику за публикацию в периодической печати.

К той роли, в которой оказался Лев Матвеевич, хорошо подходила известная поговорка: «Секретарь главнее наркома». Помощник решал, кого пускать к министру, в какой очередности представлять шефу те или иные материалы. Нахождение на такой должности сулило целый ряд благ: выгодные знакомства, хороший отдых, дефицитные продукты питания в столе заказов, улучшение жилищных условий и пр. Но тут случилось непредвиденное. Смиловицкий почувствовал, что новая обстановка, в которой он оказался, угнетает. Атмосфера чинопочитания, преклонения перед начальством, лизоблюдство, хождение на «полусогнутых» претили его натуре. Внутренне смириться самому, найти оправдание заискиванию подчиненных перед начальством, поступать подобным образом – все это вызывало в нем протест. Что делать? А ведь была уже семья и двое маленьких детей. Жизнь на зарплату советского служащего,– от сих до сих? Решение уйти стало полной неожиданностью для коллег по министерству, с которыми Лев Матвеевич проработал меньше года.

Григорий Яковлевич отговаривал помощника от опрометчивого шага. Но тщетно.

Работу удалось найти в издательстве «Беларусь», где Смиловицкий более пяти лет проработал стильредактором. Фактически это был труд литературного негра. Рукописи книг чаще всего приходилось «лепить» заново, а зачастую просто переписывать. Ежедневный размеренный труд с 9.00 до 18.00. Лев Матвеевич устраивал начальство и здесь. Его отличали грамотность, чувство композиции, образность речи, покладистый характер и высокая работоспособность. Но как долго это могло продолжаться, ведь ему уже стукнуло 40. Смириться, ждать пенсии? Выхода, казалось, не было... И тут подвернулся случай, который всегда имеет место, когда человек внутренне готов к переменам, более того, жаждет их.

В издательство «Беларусь» поступила рукопись книги Анатолия Денисовича Молочко, заведующего кафедрой истории партии Минского пединститута им. А.М. Горького. Готовить книгу к изданию поручили Льву Матвеевичу. Работа предстояла большая, однако тема Смиловицкому была хороша знакома. Спустя полгода монография А.Д. Молочко: «Достижения Белоруссии в развитии экономики и культуры за годы советской власти – торжество ленинской национальной политики», Минск, 1969 г., вышла в свет.

Итогами работы А.Д. Молочко остался очень доволен и пригласил Л.М. Смиловицкого к себе на кафедру в качестве преподавателя-ассистента. Но что делать в вузе без ученой степени? Роль ассистента – удел молодого человека в начале педагогической карьеры, когда сил и времени без меры. Однако накопленные знания, работоспособность и мотивация внушали надежду, и Лев Матвеевич решил попробовать, приняв это приглашение с условием, что он будет писать диссертацию. Забегая вперед, отметим, что герой нашего очерка успешно проделал путь от ассистента до доцента. В 1968 г. он пополнил корпус кандидатов наук, защитив диссертацию на тему истории развития социалистической промышленности в 1933-1937 гг. Научный руководитель профессор Михаил Ефимович Шкляр был восхищен тем, что работа была написана практически за один год и тем, что она поднимала планку для соискателей ученой степени кандидата наук.

Конечно, сделаем поправку на время, когда готовилась эта диссертация. Ни о каких преступлениях Сталина, ошибках и просчетах партийного и советского руководства в середине тридцатых годов говорить было немыслимо, а Эзопов язык в науке неприемлем. Это теперь, когда все позволено, можно быть умным и смелым, критиковать, не опасаясь последствий, а тогда? Советская власть цепко держала бразды правления в своих руках и не собиралась ни с кем делиться. Не будем забывать и о возможностях спецхрана, куда были упрятаны наиболее компрометирующие материалы. Отделы специального хранения запрещенной литературы существовали не только при библиотеках, но и в архивах. При этом обобщать разрешалось только положительный опыт партии, как бы странно это ни звучало сегодня.

После защиты диссертации Лев Матвеевич не обольщался достигнутым успехом. Он считал, что присуждение первой ученой степени – это только пропуск в науку. В ходе работы над диссертацией соискатель проходит сложную школу, приобретает необходимые навыки в научной работе, подтверждает свою способность работать с источниками, учится понимать значимость документа, видеть фон событий, выявлять закономерности, видеть общее и особенное, искать недостающее звено. Этот опыт пригодится для продолжения занятий наукой. Однако самому Смиловицкому этого сделать не дали. Все его попытки заняться докторской диссертацией были фактически блокированы. В Институте истории партии при ЦК КПБ и Академии наук БССР существовали свои представления о том, кто достоин получить право стать доктором наук и носить высокое звание советского профессора. В первую очередь речь шла не о научной квалификации, новизне постановки вопросов, вводе в научный оборот неизвестных сведений и материалов, убедительном их анализе, а о формальном допуске в высокое научное сообщество. Здесь мало было иметь безупречную биографию, быть членом партии (обязательное условие, чтобы иметь допуск для работы в партийных архивах, фонды которых считались секретными), сказывался и национальный вопрос. После войны число евреев-профессоров в БССР можно пересчитать по пальцам. К началу 1980-х гг., когда Лев Матвеевич «покусился» на это предприятие, степень доктора исторических наук и звание профессора в республикесреди евреев имели только единицы, а именно: Гилер Маркович Лившиц (1962 г.), Михаил Ефимович Шкляр (1963 г.), Адам Иосифович Залесский (1964 г.), Лев Михайлович Шнеерсон (1965 г.), Григорий Маркович Трухнов (1967 г.), Залман Юдович Копысский (1968 г., д.и.н.?, без звания профессора), Эфроим Моисеевич Карпачев (1970 г. д.и.н.?, без звания профессора). Да и в последующий период советской истории евреев не очень пускали в профессора: Яков Наумович Мараш (1974 г.), Давид Борисович Мельцер (1976 г.), Борис Самуилович Клейн (1990 г.), Хаим Юдкович Бейлькин (1991 г.).

Поскольку научное поприще оказалось недоступным, Лев Матвеевич переключил все внимание на педагогическую ниву. Отклик пришел незамедлительно. Придирчивые молодые глаза внимательно следили за каждым словом и жестом. Дружеский настрой Льва Матвеевича, его заботливость и участие в делах студентов располагали. Педагог сопереживал проблемам подопечных, вкладывал в них душу, сердце. 

Середина 1980-х – начало 1990-х годов пришлись на эпоху трудных испытаний. Рушились старые стереотипы, открывались запретные темы, достоянием гласности становились бывшие государственные секреты, шла всеобщая переоценка ценностей. Оставаться в стороне от этих процессов было невозможно. Часть историков не пожелали «поступиться принципами» и превратились в догматиков, а другие нашли в себе силы по-новому взглянуть на открывшиеся обстоятельства. Страсти кипели. Острое идеологическое противоборство привело к тому, что из-за позиции партийного и государственного руководства республика Беларусь заслужила репутацию советской «Вандеи»[40]. Заметим, что даже до смерти Л.И. Брежнева, во время т.н. развитого социализма, Смиловицкий далеко не всё разделял в политике КПСС. Несмотря на сильнейший нажим, он никогда не подписывал ни писем, ни обращений антисионистского или антиизраильского содержания.

В 1990 г. в Израиль уехала его дочь Елена. Отец не возражал против этого шага, а после того, как в 1992 г. подобное сделал сын Леонид, Лев Матвеевич и сам решился на отъезд. В Израиле все внимание Л.М. Смиловицкого было занято интересами семьи. Нужно было узнавать новую страну, постигать ее историю, устраивать быт, учить язык. Впервые появилась возможность прикоснуться к еврейской традиции, получить представление о том, как жили предки. И удивляться, что существует другой мир, другая культура, менталитет – словом, все, от чего десятилетиями был отгорожен СССР железным занавесом. Это было непростое время, приходилось все начинать сначала. Встать на ноги, подтвердить профессиональный статус, доказать, что можешь и на что способен. Конечно, эти задачи были по плечу не пенсионеру, а молодым. Вот почему Лев Матвеевич с такой надеждой следил, как обустраиваются в израильской действительности его дети. И они встали на ноги, родились внуки.

 В начале декабря 1997 г. после тяжелой и продолжительной болезни Льва Матвеевича не стало. Тем не менее, посеянные всходы не пропали. Дело доцента Смиловицкого продолжил его сын, Леонид Львович Смиловицкий, который последние 20 лет успешно возглавляет проект изучения истории евреев Беларуси в Центре диаспоры при Тель-Авивском университете. Смиловицкий-младший стал признанным ученым, автором важных монографий по истории Беларуси до и после 1917 г.

 

Благодарственное письмо Леониду Смиловицкому за активное

участие в 1994-1995 гг. в работе Фонда Стивена Спилберга –

записи видеосвидельств людей, переживших Катастрофу

 восточноевропейского еврейства в годы Второй мировой войны

 

 

 

 

Текст 2-ой страницы обложки:

Леонид Львович Смиловицкий родился в Речице Гомельской области БССР в 1955 г., окончил исторический факультет Минского государственного педагогического института им.АМ.Горького в 1977г., в 1977—1979 гг. служил в армии; в 1979—1980 гг. работал научным сотрудником в Белорусском государственном музее истории Великой Отечественной войны, учился в аспирантуре при Белорусском государственном университете, где в 1984 г. защитил диссертацию на звание кандидата исторических наук; в 1980—1992 гг. преподавал в Минском институте культуры, доцент кафедры истории СССР, БССР и зарубежных стран.

В Израиле с октября 1992 г. В 1993—1994 гт. — научный сотрудник Мемориального института Яд Вашем, а с 1995 г. и по настоящее время работает в Институте еврейской диаспоры при Тель-Авивском университете, сотрудничает с фондом Стивена Спилберга в Лос-Анжелесе, Институтом еврейской политики в Лондоне, Институтом изучения Хвлокогаа в Вашингтоне, редакцией Краткой еврейской энциклопедии в Иерусалиме. Занимается историей евреев Белоруссии XX века, публикуется на иврите, английском, русском и белорусском языках в Израиле, Великобритании, Соединенных Штагах Америки, Россини Белоруссии.

Живет и работает в Иерусалиме, женат, растит двух сыновей.

 

 

Леонид Смиловицкий в своем рабочем кабинете.

Иерусалим, 2015 г. Фото А. Литина

  

 

 

Примечания

[20] «Опель-Блиц» – лучший грузовой автомобиль вермахта; выпускался с предвоенных лет и почти до поражения Германии во Второй мировой войне, применялся не только для перевозки солдат и грузов, но и как транспортировщик артиллерийских орудий. Модель автомобиля была настолько успешной, что значок в виде молнии стал официальным знаком фирмы Опель.

[21] Смеловицкий Ефим (Хаим) Маркович (1918-2000 гг.) – родной брат Л.М. Смиловицкого, старший лейтенант, был ранен в левый бок и левую руку 25 июля 1941 г. в районе города Володарск-Волынск при взятии «языка» в тылу противника, после выздоровления направлен командиром взвода отдельного зенитного артиллерийского дивизиона 13-й гвардейской танковой бригады Юго-западного фронта; при обороне Курска 26 октября 1941 г был ранен в правую сторону груди навылет, после выздоровления направлен в действующую армию. «С возложенными на него обязанностями справляется хорошо, дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным, делу партии и социалистической родине предан» (из наградного листа 14 марта 1947 г. См.: ЦАМО, ф. 33, оп. 744808, д. 1887, л. 82).

[22] Нина Александровна Андреева (1938 г.р.) – кандидат технических наук, преподавала на кафедре физической химии Ленинградского технологического института, приобрела широкую известность как автор статьи «Не могу поступаться принципами» в газете «Советская Россия» 13 марта 1988 г, официально объявленной затем «манифестом антиперестроечных сил», лидер незарегистрированной Всесоюзной коммунистической партии большевиков (ВКПБ).

[23] ФЗУ – школа фабрично-заводского ученичества, основной тип профессионально-технической школы в СССР с 1920 по 1940 гг., действовали при крупных предприятиях для подготовки квалифицированных рабочих, принималась молодёжь 14-18 лет с начальным образованием, в 1959-1963 преобразованы в профессионально-технические училища (ПТУ) с различными сроками обучения.

[24] СМЕРШ – название ряда независимых друг от друга контрразведывательных организаций в Советском Союзе во время второй мировой войны; Главное управление контрразведки «СМЕРШ» в Наркомате обороны СССР - военная контрразведка, начальник - В.С. Абакумов.

[25] Петр Миронович Машеров (1918-1980) - первый секретарь ЦК ЛКСМ Белоруссии (1947-1954), первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии (1965-1980), кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС (1966-1980), Герой Советского Союза (1944), Герой Социалистического Труда (1978), обладал большим обаянием, интеллигентностью, простотой в общении, умением находить подход к каждому собеседнику, редко повышал голос, период руководства республикой при Машерове ознаменован значительным экономическим подъёмом Беларуси.

[26] Соломон Михайлович Михоэлс (1890-1948), советский театральный актёр и режиссёр, педагог, общественный и политический деятель, Народный артист СССР (1939), председатель Еврейского Антифашистского Комитета в СССР, лауреат Сталинской премии (1946), убит 12 января 1948 г. в Минске сотрудниками МГБ,

убийство было замаскировано под дорожное происшествие.

[27] Станислав Антонович Пилотович (1922-1986) – секретарь Барановичского обкома ЛКСМ Белоруссии (1948-1953), секретарь ЦК КП Белоруссии (1965-1971), посол СССР в ПНР (1971-1978), заместитель Председателя Совета Министров БССР (1978-1983).

[28] Имеется в виду Семен Давыдов, главный персонаж книги М. Шолохова «Поднятая целина».

[29] Глеб Александрович Криулин (1923-1988), первый секретарь ЦК ЛКСМ Белоруссии (1957-1959), заведующий отделом административных органов ЦК КПБ (1959-1962), председатель исполнительного комитета Могилевского областного Совета (1962-1963), первый секретарь Могилевского областного комитета КПБ (1964-1974), посол СССР в КНДР (1974-1982), министр социального обеспечения БССР (1983-1988).

[30] Кирилл Трофимович Мазуров (1914-1989), советский партийный и государственный деятель, секретарь Гомельского горкома ЛКСМ, затем 1-й секретарь Брестского обкома ЛКСМ Белоруссии (1940-1941), представитель Центрального штаба партизанского движения на оккупированной территории Белоруссии (1942-1943), первый секретарь ЦК ЛКСМБ (1944-1947), первый секретарь Минского горкома и обкома КП(б)Б (1949-1953), председатель Совета Министров БССР (1953-1956), первый секретарь ЦК КПБ (19561965),первый заместитель Председателя Совета Министров СССР (1965-78), осуществлял политическое руководство вторжением советских войск в Чехословакию (1968).

[31] VI Всемирный молодёжный международный фестиваль открылся 28 июля 1957 г. в Москве, гостями фестиваля стали 34 тыс. чел. из 131 страны мира, лозунг фестиваля «За мир и дружбу».

[32] Антанас Юозович Снечкус (1902-1974), первый секретарь Коммунистической партии Литвы (1940-1974), Герой Социалистического Труда (1973).

[33] Макар Нагульнов – один из центральных персонаж книги М. Шолохова «Поднятая целина».

[34] ХХ съезд ЛКСМБ состоялся в Минске в феврале 1958 г., его делегаты представляли 600 тыс. членов комсомола республики. См.: А. Журау. «У баях народжаны. Карогш нарыс псторьп камсамола Беларуо», выд. 2, дапоуненае. Выдавецтва «Народная асвета», Мшск, 1970 г., с. 174.

[35] Александр Николаевич Шелепин (1918-1994), учился на историческом факультете Московского института философии, литературы и истории (1936-1940), осенью 1941 отбирал добровольцев для партизанских отрядов и диверсий в тылу врага; третий (с 1943), второй (с 1949), первый (1952-1958) секретарь ЦК ВЛКСМ, руководил подготовкой и проведением в Москве VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов (1957), председатель КГБ СССР (1958-1961), председатель ВЦСПС (1967-1975).

[36] Стиляги – молодёжная субкультура в СССР, получившая распространение с конца 1940-х по начало 1960-х годов, имевшая в качестве эталона преимущественно американский образ жизни; стилягам приписывали нарочитую аполитичность и цинизм в суждениях, безразличное отношение к нормам советской морали.

[37] Речь шла о документах Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причинённого ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР, которая начала свою работу в ноябре 1942 г. Комиссии предоставлялось право производить расследования, опрашивать потерпевших, собирать свидетельские показания и иные документальные данные, относящиеся к преступным действиям оккупантов и их сообщников на территории СССР. Акты и сообщения ЧГК стали важнейшим доказательством обвинения в Нюрнберге. После 1945 г. собранные сведения не были обнародованы, их засекретили и держали в архивах КГБ до распада СССР в 1991 г., когда копии материалов ЧГК поступили в Архив Яд Вашем из Москвы.

[38] Владимир Вольфович Жириновский (1946 г.р.) – советский и российский политический деятель, заместитель председателя Государственной думы России (2000-2011), основатель и председатель Либерально-демократической партии России (ЛДПР), член Парламентской ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ), 5 раз участвовал в выборах президента России (1991, 1996, 2000, 2008, 2012); не раз обвинялся в антисемитизме, считает евреев виновными в развале России и использовании трагедии Холокоста в своих целях, за что отдельные немецкие СМИ прозвали Жириновского «русским Гитлером».

[39] Частично опубликовано: «Советская Белоруссия», 5 сентября 2015 г.

[40] Вандейский мятеж – гражданская война между сторонниками и противниками революционного движения на западе Франции с 1793 по 1796 гг.; стало нарицательным для определения контрреволюции.

 

Оригинал: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer4/Smilovicky1.php