Уцелевший из Риги. Гетто. Концлагеря
(предыдущая часть в №3/2016)
Оглавление
Предисловие
Семья Лео Май
Первая оккупация
Вторая оккупация. «Освобождение»
Гетто
Концлагеря
«Кайзервальд»
«Штрасденгоф»
«Штутгоф»
«Магдебург» – филиал «Бухенвальда»
На Восток
«Новая жизнь»
Создание противотуберкулёзного препарата ПАСК
Хана. Признание
Память о евреях Латвии
Приложения
Из клана Брахманов
Любовь М. Шагала
Брахман Мириам-Сельма Рубеновна
Концлагеря
«Кайзервальд»
«Минуло так много лет, а слёзы продолжают литься»
Подпись под скульптурой М. Кизельштейна
Весной 1943 г. на окраине Риги «Кайзервальд» («Царский лес» – название района) построили специальный лагерь. Его строили в основном немецкие и польские уголовники, привезённые из концлагеря Заксенхаузен.
Лагерь (назвали так же как и район – «Кайзервальд») представлял собой территорию, огороженную двойным забором из колючей проволоки. Через каждые сто метров – пулемет, возле него охранник. Бараки длинные, деревянные, одноэтажные, Каждый барак рассчитан на 400 узников, охраняли лагерь 80 человек.
Комендантом лагеря «Кайзервальд» был назначен оберштурмбанфюрер СС А. Зауэр, руководивший раннее лагерем «Заксенхаузен». Главный «врач» – Кребсбах. (Этот, с позволения сказать, «врач» проводил эксперименты на людях).
21 июня 1943 г. Г. Гиммлер издал приказ о ликвидации всех гетто. Оставшиеся гетто Прибалтики были преобразованы в концентрационные лагеря. В августе 1943 года некоторых узников «малого гетто» Риги перевели в концлагерь «Кайзервальд». Евреям Рижского гетто предстояло первыми испытать на себе все прелести концлагеря «Кайзервальд».
«Законами этого лагеря были запредельный и непрерывный террор, насилие, издевательства», написал Лео об этом лагере.
***
В конце сентября 1943 года в «Кайзервальд» привезли первую партию узников евреев Литвы из Вильнюсского гетто[1], 1700 женщин и 80 мужчин. Среди узников – семнадцатилетняя Маша Рольникайте.
Она дополнила воспоминания Лео, рассказала, как принимали в «Кайзервальде» первую партию евреев Литвы:
«Нас выстраивает немка, одетая в эсэсовскую форму, <…> она орет и избивает нас... Сосчитав, дает команду бежать в барак и снова начинает бить, чтобы мы поторопились. У дверей давка. Каждая спешит шмыгнуть в барак, чтобы избежать плети. Другая – эсэсовка стоит у дверей и проверяет, все ли мы отдали. <...> При этом, конечно, тоже бьет»....
Обед: суп – мутная жидкость, рядом стопка мисок.
«Велят построиться в один ряд. На ходу надо взять мисочку, в которую надзирательница, (эсэсовка – А.Л.) Эльза нальет суп. Его надо быстро выхлебать, а миску поставить на место. Ложек вообще нет. ...В те же, даже несполоснутые, наливают суп следующим, <...> суп удивительно жидкий. Просто черноватая горячая водичка, в которой величественно плавают и никак не хотят попасть в рот шесть крупинок. Но все равно очень вкусно. Главное – горячо.
Несу миску на место. Смотрю – гитлеровец подзывает пальцем. <....> Несмело подхожу и жду, что он скажет. А он ударяет меня по щеке, по другой, снова по той же. Бьет кулаками. Норовит по голове. Пытаюсь закрыться мисочкой, но он вырывает ее из моих рук и швыряет в угол. И снова бьет, колотит. Не удержавшись на ногах, падаю. Хочу встать, но не могу – он пинает ногами. Как ни отворачиваюсь – все перед глазами блеск его сапог. Попал в рот!.. Еле перевожу дух. Губы сразу одеревенели, язык стал большим и тяжелым. А гитлеровец бьет, лягает, но теперь уже, кажется, не так больно. Только на пол капает кровь.
Наконец гитлеровцы ушли. Женщины подняли меня ...Одна вздыхает: что он со мной, невинным ребенком, сделал! Другая проклинает его, а какая-то все старается угадать, за что он меня так избил... Может, неся на место мисочку, я слишком близко подошла к очереди, и он подумал, что хочу вторично получить суп?».
***
2 ноября 1943 г. малое гетто Риги, «Казернирунгслагер», было ликвидировано. После селекции были убиты неработоспособные мужчины, а все оставшиеся узники переведены также в концентрационный лагерь «Кайзервальд». Туда же перевели большую часть его филиалов, в том числе ССП в «Цитадели», где работали братья Май. В этот концлагерь перевели также всех оставшихся ещё в живых евреев из западноевропейских стран. Концлагерь стал центром, из которого заключённых рассылали в его филиалы-спутники («Вецмилгрависе», «Спилве», «Саркандаугаву», «Дундагу», «Херескрафтвагенпарк» (ХКП), «Штрасдегоф»); из спутников– на фабрики и мастерские для выпуска необходимой для оккупационных властей продукции дармовыми рабочими.
Лагерем, фактически управляли немцы уголовники-убийцы. Страшнее всех был сексуальный убийца, без имени по кличке «мистер Икс».
Самое распространенное «индивидуальное» наказание в концлагере – двадцать пять ударов плетью. После десятка таких ударов человек терял сознание.
Коллективные наказания поражают разнообразием и изощренностью.
Очень часто применяемое наказание – прыжки из окон. Узников загоняли в барак, и под ударами палками, кулаками, нагайками заставляли прыгать из окон. Вновь загоняли в барак. И так далее по кругу: барак – окно – прыжок на «улицу», опять барак... Погибших узников, а также искалеченных, изуродованных, непригодных к работе отправляют в крематорий.
Другое наказание: приседание и прыжки (лягушки) на корточках. А между рядами бегает блокфюрер и плёткой подгоняет прыгающих. И ещё, но только в дождь и снег: по команде блокфюрер или его подручные многократно укладывают и поднимают узников, и тоже ударами подгоняют несчастных.
Узников в «Кайзервальде» использовали как чернорабочих на шахтах, строительных работах, железной дороге, фабриках и фермах. Полураздетые – они страдали от ужасного холода, голода, тесноты, вшей.
В лагере «Кайзервальд» были евреи, помощники эсэсовцев. За лишнюю тарелку супа, за кусок хлеба они шли на провокации, жестоко обращались со своими братьями по несчастью[2]. Каждый из них старался превзойти другого, старался угодить эсэсовцам. Их было немного, но зато они всячески старались быть «на высоте»: Гликсман избивал людей, особенно зверски – в присутствии эсэсовцев; ещё большим зверем был Давид Каган. Каган бывший агент по продаже текстиля в Риге был назначен капо, старшим (евреем) по лагерю. Давид Фишкин рассказывал[3], что однажды шестнадцатилетний юноша, немецкий еврей, вышел из очереди. Каган подошел и ударил его по лицу с такой силой, что тот упал. Фишкин знал Кагана ещё до войны и сделал ему замечание: «Каган, тебе не стыдно бить детей?» В ответ Каган сбил Д. Фишкина с ног ударом кулака и крикнул: «До этого у вас тут был санаторий, сейчас вы узнаете, что такое лагерь!».
***
Много было способов «разнообразить» эсэсовцам свой отдых[4]. Любимым развлечением охраны стали, так называемые, «карнавалы». В бараке загораживали двери и окна койками. Сами же двери и окна оставляли открытыми настежь. Убийцы-капо и подручные коменданта набрасывались на людей, избивали их кулаками и дубинками, гнали из барака. Отодвинуть койки от окон и дверей, чтобы выбраться наружу было очень трудно, тем более под градом ударов. Тех, кто полуживой выбирался через окно или дверь, избивали прямо на улице. И всё это сопровождалось пьяными, одобряющими выкриками «зрителей» и воплями «артистов», которые сливались в леденящую душу, так называемую «карнавальную симфонию». По выходным дням – отдых с семьями; зрителей было особенно много. Приходили с жёнами. В результате: убитые и искалеченные «артисты», удовлетворённые «карнавальной симфонией» зрители. Искалеченных – уничтожали.
Другое развлечение – отдых в кругу семьи. Заключённый убирал квартиру охранника. После окончания уборки на него натравливали собаку. Собака вырывала куски мяса из тела несчастного. Семья забавлялась. Заключённый мог только пассивно «защищаться», уворачиваясь от клыков собаки, ударить её он не смел: револьвер хозяина был наготове. Конец зрелища – труп заключённого, загрызенного собакой или убитого хозяином за активное сопротивление животному.
Братьев Май вначале направляли на разные тяжёлые работы за пределами гетто, а вскоре (они прекрасно разбирались в технике) ежедневно в составе бригады на авторемонтные заводы и в армейские авторемонтные мастерские вермахта «Херескрафтвагенпарк» (ХКП), филиал «Канзервальда». Это спасло братьев от участия в эсэсовских развлечениях. Здесь работа была легче. Били реже. После работы бригада возвращалась в концлагерь. Позднее их перевели на казарменное положение в этом же филиале (заключённых, живущих вне гетто называли «казернирунги», «казернированные» (от нем. Kasernierung). Братьев поселили недалеко от места работы в помещении кожевенно-обувной фабрики Эриньша.
Конкурент семьи Май в бизнесе, бывший владелец кожевенно-обувной фабрики Эриньш, которого считали злобным антисемитом, разыскал Лео и помогал братьям во время их пребывания в авторемонтных мастерских. Эриньш регулярно приносил им хлеб и сало, помогал связываться с друзьями в городе. Жена Эриньша работала в ССП в «Цитадели». От неё Лео узнал о провале подпольной группы «Вецрига», в которую входили братья.
Приходилось также работать автомеханиками в гараже городской военной комендатуры. Тогда братья спали в подвале бывшего кафе-ресторана «Отто Шварц». Дворник-латыш, работающий в этом помещении, помог связаться Лео с друзьями в Кулдиге, и передавал им письма.
В этом лагере также находился профессор В. Минц, заведующий амбулаторией.
У Лео на ногах были гнойные раны, и ему пришлось обратиться в амбулаторию. Доктор обрадовался встрече с Лео. Лечил его мазями. Не помогло. Тогда профессор приступил к лечению Лео переливанием крови, гемотерапией. Перед первой процедурой сказал: «Хороший обед был бы ценнее гемотерапии», и добавил: «Очень надеюсь, что хотя бы Вы сможете когда-нибудь по-настоящему покушать».
И здесь, в нечеловеческих условиях, В. Минц оставался врачом, верным своим принципам. Во время процедуры гемотерапии, когда игла шприца находилась в вене Лео, в «кабинет» вошёл комендант лагеря и громко потребовал, чтобы Минц принял его немедленно («Лос, лос, мах, дас ду раускомст»). У него был ранен палец («ранка пустяковая», рассказывал Лео). Профессор «вытянулся во весь рост и громовым голосом закричал: «Не мешайте мне! Вы же видите у меня больной! Ждите в коридоре!». Присутствующие замерли, а профессор продолжать заниматься Лео. Комендант неожиданно для всех повернулся и быстро вышел. Когда Лео покинул кабинет В. Минца, комендант всё ещё стоял у дверей, и вошёл на приём, только услышав: «Следующий!».
Вот таким, гордым и несломленным был профессор.
Лео старался чаще встречаться с профессором, даже, когда у него зажили раны. Беседы с профессором придавали ему силы , внушали оптимизм.
В начале 1944 года немцы начали заметать следы своих преступлений[5]. Во многих местах Латвии появились специальные команды по уничтожению массовых захоронений. Руководил этими командами в Латвии штандартенфюрер СС П. Блобел, в Риге – оберштурмфюрер СС Хасельбах. Условно рабочая команда называлась Stützpunkt (нем. «опорный пункт»). Из концлагеря «Кайзервальд» было первоначально выделено 30 евреев. Заключённые раскапывали ямы-могилы, подвозили бочки с горючим по специально проложенным рельсам. Трупы сжигали, кости измельчали в дробильных машинах. Команды эти работали несколько недель, больше не возвращались в лагерь. Их убивали и сжигали в ими же сложенных кострах из трупов. (Лео видел, как уничтожались учётные карточки заключённых, работавших в этих командах).
В концлагере «Кайзервальд» оставалось ещё 12 000 заключенных, в том числе пять тысяч из Литвы, Чехословакии, Венгрии – почти все евреи. Тысячи евреев, которых сочли «бесполезными», были убиты в результате акций. Участились побеги из концлагеря. За каждого бежавшего в наказание брали для работы в «штюцпункте» вначале десять, потом двадцать обречённых.
В связи с наступлением советской армии, в концлагере «Кайзервальд» появились эсэсовцы, и начали эвакуацию заключенных из «Кайзервальда» в Германию[6]. (Некоторых узников оставили в концлагере для внутренних работ). Эвакуация проходила или поэтапно через Даугаву в «Штрасденгоф», затем «Штутгоф», или сразу – в «Штутгоф», затем в «Бухенвальд»
«Штрасденгоф»
«Штрасденгоф» («Стразденгоф» – Страздумужа, район Югла в Риге) новый лагерь был вначале филиалом «Кайзервальда». Официально функционировал с августа 1943 года.
Комендант лагеря[7] унтершарфюрер – эсэсовец, садист. Старший лагеря – заключённый немец Ганс («большой» Ганс), восемь лет провёл в лагерях. У него помощник, на лагерном жаргоне, «шестёрка» – «маленький» Ганс.
Первые обитатели «Штрасденгофа» – сто шестьдесят мужчин, привезённых из Рижского гетто. Женщин не было. В октябре 1943 года в «Штрасденгоф» привезли около 1700 женщин и несколько десятков мужчин из Вильнюсского гетто, которые прошли уже «первичную обработку» садистами в течение нескольких недель в концлагере «Кайзервальд».
Все узники были размещены в помещении текстильной фабрики. Женщины – на четвёртом, мужчины – на первом этаже. В помещении – трёхэтажные нары из неотёсанных досок.
В лагере «образцовая дисциплина». По удару гонга узник должен вскочить, привести в порядок своё «спальное место», нары, умыться и по второму сигналу гонга бежать в строй. «Аппель», проверка. Одолевают ночные проверки. Не услышал свисток к побудке, не вскочил, опоздал – наказание. Могут поставить на колени на всю ночь. Могут лишить еды. Заболел, не вышел на работу – кандидат на уничтожение.
Наиболее тяжёлая работа для узников – на стройке, особенно для женщин. Женщины носят камни из оврагов, подвозят их в вагонетках к мужчинам, которые мостят дороги. Камни тяжёлые, вдвоём нести не разрешают. Катить – запрещено, только нести. Работа должна идти быстро. Всё бегом. Иначе изобьют, могут расстрелять. Везут по одним рельсам полные вагонетки в гору, разгружают. Переставляют на другие – катят вниз, придерживая вагонетки. Придерживать трудно. Упустишь – убьёшь кого-нибудь из тех, кто ниже тебя по склону удерживает свою вагонетку. Не менее лёгкая работа – дробление камней. Камни отскакивают, ранят лицо.
По сигналу – перерыв на обед. Очередь за мисками (их на всех не хватает) и за супом. Вечером – кусочек хлеба и мутная водичка под названием кофе.
Если повезёт – можно попасть на ткацкую фабрику. Там тепло. В воскресение работающих всю неделю на фабрике вместо отдыха отправляют вместе со всеми на стройки.
Во время одной из акций увезли нетрудоспособных, больных, а у матерей отобрали детей. Крик, плач, проклятия, мольбы матерей. Просьбы разрешить ехать с детьми. Картина душераздирающая. Отобранных погрузили в машины. Увезли сорок одного ребёнка и девятнадцать взрослых.
Когда потеплело, начались побеги. Со стройки убежали три женщины. Расстреляли шестерых. Следующий побег – девять человек с ткацкой фабрики. Среди мужчин расстреляли каждого третьего. Женщин обрили наголо, у мужчин от лба до затылка выстригли тропу, чтобы затруднить побег.
Июль 1944 года ещё одна селекция. До селекции в концлагере было по рапорту «большого» Ганса тысяча триста заключённых, после селекции осталось (по его же рапорту) пятьсот двадцать[8]. Этих пятьсот двадцать отправили в концлагерь «Штутгоф».
***
На освободившиеся в «Штрасденгофе» места перевезли большинство узников из «Кайзервальда». «Штрасденгоф», который раньше был филиалом «Кайзервальда», стал концлагерем; в котором, так же как и в «Штенгофе» сортировали заключённых перед отправкой их в Германию.
В «Штрасденгофе» Лео несколько раз удавалось встретиться и поговорить с профессором, который тоже оказался в этом концлагере: «Профессор был усталым, заметно постарел. Держался по-прежнему спокойно, со свойственным ему достоинством. На профессора очень подействовало самоубийство одного из старых врачей доктора Гуревича из Даугавпилса, работавшего вместе с ним в лагере ХКП. В. Минц резко осуждал этот шаг («Никто не имеет право это делать, тем более врач»), всё это звучало грустно».
В. Минц не желал, чтобы ему, делали поблажки. Вместе со всеми заключёнными всегда находился в строю. Однажды в строю потерял сознание, его унесли. Вечером Лео навестил В.М. Минца. Профессор был смущён, расстроен своей, как он сказал, «непозволительной слабостью». Виделись они последний раз. Последний раз пожали друг другу руки.
Для работ в концлагере «Штрасденгоф» оставили наиболее трудоспособных заключённых, среди которых оказались братья Май. Однако, 16 августа 1944 года братьев перевели обратно в «Кайзервальд» и использовали для погрузки и разгрузки судов в порту. Работать заставляли интенсивно и только по ночам. Немцы опасались налётов авиации союзников. Кормили лучше, не издевались, не избивали. Заключённые подкармливали себя и охрану из СС содержимым ящиков, которые иногда «почему-то разбивались» во время погрузочно-разгрузочных работ. Разбивались, как правило, ящики с шоколадом для вермахта.
Фронт приближался. Не все ещё следы преступлений были скрыты, далеко не все трупы извлечены из ям и сожжены. Продолжался «отбор» узников в «штюнцпункты», в группы могильщиков, в группы, обреченных на уничтожение.
В ночь на 25 сентября внезапно объявили об эвакуации заключённых, оставшихся ещё в концлагере « Кайзервальд» для внутренних работ. Часть заключенных была подготовлена для эвакуации в концлагерь «Штутгоф», остальные расстреляны. 2 октября 1944 года концлагерь «Кайзервальд» был ликвидирован. Всего за несколько месяцев из 18 000 узников концлагеря « Кайзервальд» уничтожено около 3 500 ослабленных и непригодных для работы.
Пригодных к работе заключённых под усиленной охраной отвезли на грузовиках в порт. Лео находился в последних рядах. Во время погрузки на пароход он спрыгнул с трапа в Даугаву и поплыл к другому берегу. Вода – холодная, сил мало. С парохода прыжок был замечен. Матросы включили прожектор, спустили шлюпку и выловили Лео. Эсэсовцам не передали. Сами слегка побили, а ведь могли и передать эсэсовцам или просто расстрелять. Повезло. Отвели в трюм, набитый заключёнными. Дали сухую лагерную одежду и флягу с горячим кофе.
«Начался наш путь в концлагерь «Штуттгоф» (У Лео в воспоминаниях название города с двумя «т» – А.Л.) (вблизи г. Гданьск), а затем – в Германию – в концлагерь Бухенвальд, точнее в его филиал – Магдебург-Польте. От Гданьска баржу с узниками направили в г. Элбин (польское название – Эблонг). В трюме – около двух тысяч мужчин и женщин. Помещение не предназначено для такого количества людей. Всё плавание большинство заключённых провело сидя и стоя. Без туалета. Естественные надобности отправляли под себя. Без воды. Кормили солёной рыбой. Никакой вентиляции, трюм задраен. Духота, вонь, грязь. Во время «водного путешествия» погибло 15 человек. Далее – в товарных вагонах для перевозки скота до Штуттгофа (Штутгофа). И здесь также теснота, духота, отсутствие туалета, воды, еды. И тоже – вонь, грязь. В лагерь «Штутгоф» прибыли 1 октября 1944 года. Братья получили новые номера: Бруно– 96213, Лео– 96237.
«Штутгоф»
На второй день после начала войны с Польшей гитлеровцы приступили к строительству лагеря в тридцати семи километрах от Данцига (Гданьск) около Штутгофа – ныне Штутово (Польша)[9].
Лагерь – назвали его «Штутгоф»– строили первые заключённые.
«Штутгоф» был «городом бараков», разделённым на отдельные секции, внутри которых были «районы» и «улицы». Первоначально лагерь предназначен был для содержания в нём «гражданских военнопленных» («цивилькригсгефангененлагерь «Штутгоф»).
Руководство лагеря подчинялось администрации Данцига. В «Штутгоф» были привезены польские общественные и государственные деятели, арестованные в Данциге, в первый день войны. Позже к ним присоединили польских офицеров, священнослужителей, активистов польских партий, политических деятелей, интеллигенцию, участников сопротивления. По мере оккупации немцами европейских стран лагерь по своему составу становился многонациональным.
22 июня 1941 г. к заключённым присоединили интернированных моряков советских торговых судов, стоявших в порту города Данциг. В октябре 1941 года лагерь получил статус «специального лагеря» и передан гестапо Данцига.
В марте 1943 года оккупационные власти арестовали и вывезли в «Штутгоф» литовскую интеллигенцию, которую они считали оппозиционной к новому порядку. Среди них был Сруога Балис (1896-1947)[10] прозаик, литературный критик, литературовед, профессор философии.
В конце декабря 1943 г. в «Штутгоф» привезли группу норвежских полицейских, которые отказались присягать правительству Квислинга и служить в частях СС. Они были размещены в бараках, находившихся в стороне от Старого и Нового лагеря. Эти бараки получили название «Германский лагерь». Севернее существовавшего лагеря (его стали называть «Старый лагерь») был построен «Новый лагерь». После покушения на Гитлера, в 1944 г. недалеко от Нового лагеря был построен «Особый лагерь», который был обнесен высокой кирпичной стеной. В нём содержали участников заговора против Гитлера и членов их семей. При бесчеловечном режиме в лагере продолжительность жизни заключённых была два, от силы три месяца («Уничтожение через жесткий режим» –A.Л.).
В 1944 году в концлагере в основном были поляки. Большинство этапировано в «Штутгоф» после подавления Варшавского восстания. Было много евреев и норвежцев из Осло (студенты, профессура и др.); французы, которые отказались воевать на восточном фронте; почти в полном составе литовское правительство досоветского периода. Были в концлагере уголовники и политические, преимущественно немцы и латыши.
Первым комендантом Штутгофа был назначен СС-гауптштурм-фюрер (капитан) Макс Паули[11]; вторым – с осени 1942 года и до апреля 1945 г. – СС-штурмбанфюрер (майор) Пауль Вернер Гоппе.
Заключённые рассказывали[12], что Пауль был садистом и палачом, «смесь гиены и шакала». О Гоппе говорили, что с его приходом отношение к заключённым стало лучше. Жил Гоппе в роскошной вилле в пределах лагеря, построенном заключёнными. Сам никого не бил, не наказывал, поручал нижестоящим. Работающие у него заключённые домработницы рассказывали, что в домашних условиях он вёл себя вполне нормально и не обижал их. А фрау Гоппе, когда отсутствовал муж, подкармливала заключённых и всхипывая жаловалась: «скоро вы будете свободны, а что будет с нами!»
Но это было в 1944 году
***
Эсэсовцы организовали участие заключенных в управлении лагерем. Многие преступления были осуществлены руками заключённых руководителей «самоуправления». Старостой лагеря был немец из уголовников Фридрих Зеленке, взломщик банковских касс (после войны скрывался в Западной Германии). Всегда подвыпивший, с волкодавом, тихо подкрадывался к узнику и бил его нагайкой из проволоки.
В каждом бараке (блоке) был староста блока, а в рабочих командах – бригадиры- капо. Старостами и капо были, как правило, уголовники – немцы и поляки, которые боролись друг с другом за «тёплые» места. Борьба провоцировалась комендатурой лагеря, которая тайно поддерживала немецких уголовников.
«Вечером по высоким мощным ограждениям из колючей проволоки, опоясывающим весь лагерь, пускали ток высокого напряжения, и я навсегда запомнил тихие электрические разряды – «огни святого Эльмса»[13], осветившие ночное небо», – писал Лео».
Заключённые концлагеря работали в авиационной промышленности, на заводах, производящих военную технику, лесоразработках, крематории и др. Но в основном «Штутгоф» был концлагерем уничтожения, местом медицинских экспериментов над людьми и производством мыла из человеческих тел. Каждое утро, а иногда несколько раз в день проводилось построение заключённых для проверки – «аппель». Под звуки музыки из вагнеровской оперы «Риенци» отбирали слабых, неработоспособных, снабжали их тряпкой «полотенцем» и отправляли в «бани» – газовые камеры, небольшие, но мощные и работающие круглосуточно. Всю «химико-технологическую» информацию и фамилии палачей Лео узнал от немецких политзаключённых: заключённых убивали смесью цианистого водорода и окиси углерода. Среди палачей Лео запомнил Селонке («мясник Фриц») и Раха. Газовую камеру установил Кнотт. Р. Шпаннер, профессор медицины (!! – А.Л.) офицер СС, проводил эксперименты с производством мыла из человеческого жира.
Несколько дней Лео работал на «раскладывании» в штабеля трупов из газовых камер, затем был переведён в «Лесную команду» «Waldkolonne». Работа в «Лесной команде» была особенно опасной.
Ежедневно после проверки построение узников в рабочие команды (колонны) по объектам. Команды узников проходят мимо начальника лагеря и его помощников, вытянувшись в струнку, сняв шапки и прижав руки к бёдрам. Последней проходит «Лесная команда». Команда огромная, разбита на сотни. Каждую возглавляют «начальники» – капо и вице-капо. «Начальники» показывают своё рвение: подгоняют узников, бьют их руками, ногами, палками. Идут, тащатся оборванцы, в лучшем случае в деревянных башмаках (клумпах), многие босые, с распухшими лицами и ногами.
Вместе с другими узниками «Лесной команды» Лео валил в лесу деревья, пилил брёвна, корчевал пни, обрубал сучья, таскал землю. И всё это под дождём, на холоде. Вспотевшие, мокрые, больные, задавленные упавшими деревьями.
После работы в «Лесной команде» – Лео перевели на кирпичный завод. На кирпичном заводе, «куда узников обычно отправляли за тягчайшие преступления[14]», копали глину, складывали кирпичи. По колено в мокрой глине в карьере, в помещении – у раскалённой печи.
Рабочий день – 12 часов с шести утра. Перерыв – 15-30 минут. Во время работы заключённых избивали за любую провинность, часто убивали. Число заключённых, возвращающихся с работы, почти всегда было меньше числа, отправляющихся.
Вечером в концлагерь приносят мертвых – задавленных, умерших от непосильного труда, убитых охранниками, – приползают доходяги. Продолжают умирать по дороге к баракам, в бараках. Мокрые, грязные, всегда голодные.
Утром и вечером – кусочек хлеба с «микроскопическим» кубиком маргарина или повидла, чашка эрзац кофе, к обеду – горячий «суп»-вода со следами моркови или капусты.
Были и побеги из «Штутгофа», но, как правило, они, кончались для узника виселицей. Концлагерь находился на территории Германии. В окрестностях множество полицейских и эсэсовцев. С территории концлагеря ещё удавалось удрать, но недалеко. Население следило за появлением подозрительных и немедленно выдавало их полиции.К беглецам оно относилось враждебно.
Так описал побеги из концлагеря Балис Сруога[15]:
«Величайшим несчастьем для лагеря были беглецы. Их страшно ненавидели не только эсэсовцы, но и заключенные». Как правило, побег обнаруживали во время вечерней проверки, когда весь лагерь построен (аппель). Отсутствуют один или несколько узников. Начинаются розыски: кто бежал, из какого блока, номер, соседи с нар – слева, справа, внизу, вверху. На это уходит время не менее часа, иногда несколько часов. А лагерь выстроен. Начинается погоня эсэсовцев с собаками. <…> Весь лагерь стоит. Стоят 10, 15, 20 тысяч человек. Не двигаются с места. Голодные, изнуренные люди стоят часами. Проходит день, проходит ночь <...> Начальство нервничает. Как оно отчитается перед Берлином за побег арестанта? А-а, значит, стеречь не умеете? <....> Отчаянно ругаются стражники-украинцы. Они простояли весь день, а впереди еще ночь. Хорошо, если на дворе лето, ну, а если зима? Если трещит мороз и воет метель? <....> Разве помянет добрым словом усталая многотысячная толпа такого беглеца-неудачника?
Эх! Сбежал бы уж он, черт, по-настоящему – куда ни шло. Но нет. Из-за него одного страдали тысячи узников.
Начинается расследование. Соседей беглеца, его знакомых, приятелей, работающих рядом, считают соучастниками. Соседи беглеца чувствовали себя счастливыми, когда начальство ограничивалось полусотней палок на душу. Но зачастую дело оборачивалось гораздо хуже. Мнимых соучастников иногда мучили целыми днями, иногда забивали насмерть или торжественно вешали вместе с беглецом.
Разве соседи беглеца помянут его добрым словом?
Во время расправы у виселицы выстраивали всех заключенных. Трупы повешенных нацистами людей долго висели на перекладинах в устрашение другим.
***
Моё поколение всегда с восторгом читало о побегах из концлагерей, никогда не задумываясь о последствиях для оставшихся узников. Для меня рассказ Б. Сруога, об отношении узников концлагеря к беглецам стал откровением. Пусть тот, кому доведётся прочесть рассказ этого выдающегося учёного, испытавшего все ужасы концлагеря, сам решит, где правда. Имел ли право беглец, рискуя своей жизнью, поставить под удар несколько чужих. И может ли читатель, не прошедший концлагерь судить несчастных узников.
***
Друг нашей семьи, Ася Шиндельман (Левина), узница гетто в Шауляе и концлагеря «Штутгоф», чудом выдержавшая испытание «маршем смерти», рассказала об этом концлагере.
Первые три года войны семья Левиных – Ася, её отец Арон, мать Соня и бабушка Сара были узниками гетто в городе Шауляй (Литва). В конце июля 1944 года узников гетто погнали пешком на железнодорожную станцию. Через 25 километров на станции Повенчай загнали в грязные вагоны для перевозки скота. Прикладами утрамбовали узников. Закрыли двери на засов. Теснота, духота, жара. Туалет – отверстие в полу. Ехали без еды и воды. Спали стоя.
Пересекли старую границу с Германией. Наконец поезд останавливается. Двери раздвигают эсэсовцы, рядом с ними злобно лают и рвутся с поводков собаки. Эсэсовцы с криком «Heraus, ferflushte Juden Bande!» («Вон, проклятая еврейская банда»), избивая узников нагайками, палками, руками, перегоняют их в открытые вагонетки из-под торфа. По узкоколейке подвозят к воротам. Над воротами надпись: «Shtuthof Waldlager» («Лесной лагерь Штутгоф»). Всю ночь узники просидели на земле. Холод. Голод. Утром – селекция. Увезли пожилых узников и детей (последний раз Ася видела свою бабушку) Отделили мужчин (в том числе Асиного папу) от женщин – всё с руганью, избиениями. Заставили раздеться. Тех, кто медлил – избили. Осмотрели волосы, рот. Женщин проверили на гинекологическом кресле – искали золотые изделия. В пристройке после душевой мокрые должны быстро, не выбирая, схватить из разных кучек верхнюю одежду и обувь. Чулки и нижнее бельё не полагалось.
Самое страшное – впереди. Переполненный барак без туалета и воды; трехъярусные нары из неотёсанных досок без матрасов и одеял. А ещё старшина барака – заключённый немец Макс, убивший свою жену и детей. Жестокий зверь, забивший нескольких женщин уже в лагере. «Порядок» наводят капо: немцы-уголовники, полячки, даже евреи. Последние стараются изо всех сил, чтобы удержаться на должности. На аппель выгоняют палками и кулаками: «Heraus! Heraus!» («Вон» Вон»). Сзади – капо, в дверях Макс бьёт по головам палкой, стараясь никого не пропустить. Если Макс считает, что недостаточно быстро построились – изобьёт, поставит на дожде в лужи или на солнцепёке по стойке смирно или на коленях. «Нарушителей порядка» могут застрелить, бросить на забор – колючую проволоку под электрическим напряжением.
Через месяц перевезли из концлагеря на барже через Вислу. Мужчин погнали дальше на Восток – в концлагерь «Дахау». Женщины занялись обустройством нового отделения «Штутгофа». Выдали палатки: одну на каждых десять человек. Потолки – низкие, не встать. Спать легли на голую землю. Теснота. Переворачиваются одновременно все вместе. Подъём в пять утра. Еда, как и во всём «Штутгофе»: на завтрак «кофе» и ломтик хлеба; обед – ломтик хлеба и суп из крапивы.
С лопатами и кирками на плечах идут женщины несколько километров до места работы в сопровождении немцев с автоматами, собаками, нагайками. Работа каторжная: копают окопы. Присесть нельзя. Нельзя разогнуть спины. Чуть замедлила работу – крик: «Bewegt euch! Bewegt euch!» («Двигайтесь! Двигайтесь!»). И так до поздней ночи. «Домой» тащатся с трудом.
Повезло. В числе десяти девочек Асю на некоторое время перевели работать на кухню. Это дополнительно немного супа для Аси и мамы.
Похолодало. Дожди, слякоть. Дали пальто. Из ватина и подкладки женщины сшили портянки. Закончили рыть окопы на первом участке, перевели на другой. На этот раз вместо бараков и палаток – лошадиные стойла из фанеры, в стенах – огромные щели. Снова рытьё окопов и укладка дёрна на замёрзшую реку – ловушка для танков. Если пойдут танки – провалятся. А пока – постоянно мокрые и опухшие ноги, раны, в которых копошатся черви, вши и издевательства, и жизнь, нет не жизнь—жалкое существование в ожидании смерти от голода, болезни, пули...[16].
Отец Аси. 1935 г. Отец Аси после концлагеря
Ася 1948 г.
Ася с папой. 1945 г.
***
«В 1942-1943 годах в Штутгофском лагере было 3500-4000 узников. Состав их менялся три четыре раза в год. На смену умершим пригоняли новых»[17]
Условия пребывания в концлагере были дифференцированные. Наихудшие – у евреев: спали на голых трехъярусных нарах по 2-3 человека, питание – самое плохое. В несколько лучшем положении были поляки. Наилучшие условия – у норвежцев, литовцев и некоторых латышей. Норвежцы получали посылки шведского и норвежского Красного Креста и вели себя довольно независимо. Получали посылки и литовцы. «Элитарный» слой заключённых пользовался привилегиями: не работал, лучше питался, их жизнь была вне опасности.
«Контакты между заключёнными отдельных "подлагерей" были строго запрещены, пишет Лео, были охрана, злые собаки, да и просто доходившие до озверения заключённые, в частности поляки». Тем не менее, Лео удавалось общаться с норвежцами, которые, по его мнению, были «наиболее человечными», а также с немецкими политзаключёнными и некоторыми латышами.
Эвакуация заключённых проходила через концлагерь «Штутгоф» в концлагеря «Дахау», «Бухенвальд». Первая группа, подготовленная к эвакуации, была расстреляна. Вторая группа, в которой был профессор В. Минц, добралась до «Бухенвальда» очень поредевшей. В ноябре 1944 года профессор В. Минц умер от истощения.
В своих воспоминаниях Лео написал:
«Думая о погибших товарищах тех лет, я всегда вижу их такими, какими они были, когда погибли, истощёнными с восковыми жёлтыми лицами. И хотя я знаю, что профессор был таким же, как все мы мёртвые и живые, я, думая о нём, всегда вижу его в чистом белом халате врача, подтянутым, со строгими, но добрыми глазами, излучающими ум и волю. И каждый раз мне ужасно хочется ещё хотя бы один единственный раз пожать его руку и сказать о том, что всегда стеснялся говорить: о моём преклонении перед его человечностью, достоинством, необыкновенной духовной стойкостью и выдержкой, заставлявшими верить в будущее в кровавом мраке того времени».
***
«Магдебург» – филиал «Бухенвальда»
5 ноября 1944 года большую группу евреев, молодых и «крепких», среди которых были и братья Май, отправили из «Штутгофа» на грузовиках, затем на поезде в «Магдебург» – филиал концлагеря Бухенвальд для работы на военном заводе «Польте-Верке» («Polte-Werke»). Новые номера заключённых братьев Май: Бруно – 95982, Лео – 95983.
После концлагеря «Штутгоф» «жизнь» при заводе вначале казалась «более лёгкой». Рабочий день четырнадцать часов. Работающих на заводе, в отличие от остальных узников Бухенвальда и других концлагерей реже избивали, кормили регулярно (плохо, но регулярно). Спали заключённые в бараках на трехъярусных нарах. Но организм был истощён, ослаблен. Начались мучения со вшами, перебои с питанием. Работать становилось всё тяжелее, труднее было выполнять нормы на заводе. За невыполнение заданий узников избивали.
Рядом с концлагерем[18] «Магдебург» были построены бараки, в которых под охраной находились угнанные с оккупированной территории восточные рабочие («осторбайтеры», «остовцы»). Они рассказывали, что в концлагере совершали кошмарные экзекуции, «ночью слышались страшные крики. Это кричали заключённые, которых били, прогоняя через узкий коридор охранников». Было видно, «как дымили печи крематория».
Позорной и угнетающей морально стала дифференциация заключённых в концлагере и его филиалах, о которой с горечью писал Лео: «Были бездельники, относительно сытые, наглые, готовые к избиению своих же, «нижестоящих»: надзиратели, капо, колонненфюреры, оберюден, т. е. своё еврейское «начальство» (в Магдебурге – Каган, сын врача Якобсона, Мишкинский и др.) c одной стороны, и работающие, вечно голодные и гонимые – с другой. Была и промежуточная прослойка прихлебателей», избранных. Суп, по выражению Лео, «франкировался», попадая вначале к «начальству» и «прихлебателям» – густая фаза; жидкая – к остальным заключённым.
Бывало и такое. Узник чудом раздобыл на заводе двадцать картофелин, отдал сварить другому узнику, имеющему доступ к котлу, получал обратно три. Такое случалось часто. «Кончилось всё тем, что «счастливчики», добывшие в ночной смене картошку, съедали её сырой... Начальство (еврейское) не голодало как мы, писал Лео. Немцы нами очень мало интересовались. Нами управляло еврейское начальство и подчинённый им «штубендинст» (уборщики, делители хлеба и супа). Не могу вспоминать о них без чувства омерзения».
Братья работали в разных сменах. Бруно – постоянно в дневной, Лео–в ночной. Просили перевести их в одну смену, получили отказ. Спали в разных бараках, виделись редко. Нервная система Лео была истощена бессонницей: днём спать не давали, всегда для заключённых находили работу внутри лагеря. Ночью, к концу смены Лео находился уже в полуобморочном состоянии, с трудом, с помощью своего товарища Е. Кана добирался в колонне до лагеря. Бруно был атлетического телосложения. От недоедания катастрофически похудел, ослаб. Стал замкнутым, неразговорчивым, мрачным. Однажды всю бригаду, в которой работал Бруно, сильно избил Каган со своими подручными по приказу немцев за «злостное невыполнение плана». У Бруно повредили почку, появилась кровь. В лазарет не взяли, сослались, что нет оснований.
Лео пробовал от депрессии спастись активной деятельностью. Организовал семинар по проблемам химии комплексных соединений, по технологии обработки кожи. Прочёл несколько лекций. Но семинар скоро распался: «победили вши, голод, слабость, депрессия».
Начались бомбардировки Магдебурга союзной авиацией. Завод периодически простаивал из-за отсутствия электроэнергии или воды. Был разбомблен завод синтетического топлива, погибли работавшие там венгерские евреи. 16 и 17 января 1945 года Магдебург был подвёргнут массированным бомбардировкам – днём английской, ночью американской авиацией. Город был объят пламенем, превращён в развалины. Погибло тридцать пять тысяч человек. На лагерь и завод не упала ни одна бомба, но бараки качались от разрывов. Работа на заводе временно была прекращена, разбирали городские завалы. Война приближалась к концу. Изменилось отношение некоторой части населения к узникам концлагеря. Женское население разрушенного города, «впервые с начала войны, вежливо и с явным состраданием кормило заключённых, работавших на разборках завалов», писал Лео.
В начале апреля 1945 года исчезла охрана лагеря. Ожидали прихода союзников. Узники бродили по лагерю, взламывали продуктовые склады, с жадностью наедались. Знали, что в городе находились отряды СС и фолькштурма: вооружённые старики и мальчики. Завод не работал. Узники прятались в заводских бункерах, некоторые – в городских развалинах. Но, узнав, что охрана в лагере по-прежнему отсутствует, возвращались в него. Между 6 и 10 апреля из лагеря начали уходить вначале «начальники» – капо и их помощники: у них были основания бояться прихода союзников и расправы со стороны узников. За ними стали исчезать наиболее «физически» здоровые. Прятались они на территории завода или в городе. Из лазарета исчезли все врачи и санитары. Больных в лазарете было много. Повторилась история июньских дней 1941 года, когда врачи бросили больных, чтобы « спасти шкуру» (Лео). Бруно помнил слова своего учителя профессора В.М. Минца, сказанные ему ещё в 1941 году: «Врач всегда остаётся на своём посту и не имеет права бросать больного или больных, чтобы не случилось». И сейчас в 1945 году, так же как и в 1941, Бруно вместе с добровольными помощниками взвалил работу бежавших врачей на свои плечи, работая почти круглые сутки. Лео остался с братом (так и Бруно в своё время, мог спастись; не воспользовался латышским паспортом, не бросил Лео и мать, пошёл в гетто).
***
Надежда на освободителей не оправдалась. В ночь с 10 на 11 апреля 1945 года немцы пришли в себя: в концлагере появились отряды СС и фолькштурма. Утром 11 апреля было объявлено, что узников переводят в концлагерь «Заксенхаузен», пытающиеся бежать или скрыться будут расстреляны. Лагерь был построен в колонны и вышел по мосту через Эльбу по дороге на железнодорожную станцию Кёнисборн. Узникам было приказано рыть ямы для подготовки взрыва моста при приближении противника. Как только в небе появились англо-американские бомбардировщики, работы были прекращены и колонну погнали дальше.
Остановили колонну вблизи Кёнисборна рядом с позицией немецкой зенитной батареи.
Недалеко от батареи с одной стороны находился военный лазарет, с другой – садовые домики.
Уставшие узники легли на траву. Внезапно появились самолёты союзников. Началась дуэль между немецкой зенитной артиллерией и союзной авиацией. Охрана спряталась в садовых домиках, узники остались под открытым небом. Снарядами с самолётов были убиты и ранены отдыхающие на траве узники. Взрывом был тяжело ранен Бруно, правая рука, фактически была оторвана. Обстрел прекратился. Лео взвалил брата на плечи и пытался унести его в сторону садовых домиков. Сил было мало, ноша тяжёлая. Лео ушёл недалеко. Появилась охрана. Теперь уже начался отстрел разбегающихся узников. Из лазарета в сторону Лео с братом бежали санитары. «Оставь меня здесь. Нет смысла идти дальше. Меня подберут санитары», – тихо и чётко произнёс Бруно. Лео ранило в ногу. Он поцеловал брата и, собравшись с силами, побежал в сторону садовых домиков, где ещё недавно пряталась охрана. Добежал до одного из них. Домик оказался незапертым, пустым. Пролежал до темноты. Вернулся к тому месту, где оставил брата. Кругом лежали трупы, части тел. Брата не было. Медленно пошёл в сторону дороги. Наткнулся на барак. Нашёл большой фонарик. В бараке вещи эсэсовцев – мужские и женские. Сбросил свою арестантскую куртку. Надел первое, что увидел из гражданской одежды. Торопился. Взял то, что попало под руку: белые женские чулки, штаны, пиджак, красный шарф, ботинки–один сорокового, другой сорок пятого размера. Воды в доме не было. Мочой вытер кровь и вышел на дорогу. К нему подполз заключённый концлагеря инженер Г. Леви. Еле передвигался, умолял не оставлять. Вместе вышли на дорогу. Была тёмная ночь.
На Восток
Под утро на дороге появился поток людей, иностранные рабочие разных национальностей из оккупированных немцами стран – французы, голландцы, бельгийцы, греки, много военнопленных. Лео и Леви смешались с этим потоком.
Шли на восток по маршруту: Кёнисборн-Недлиц-Мёкерн-Цедденик-Цеперник-Лобург. Шли отощавшие, больные. Шли медленно.
Питались тем, что находили в брошенных немцами домах и военных бараках, иногда воровали кур. Изредка удавалось подработать. Лео целый день таскал муку, получил плату тоже мукой. Вечером собирались группами, складывали заработанное, найденное, украденное, и на костре готовили еду. Спали в лесу, опасались наткнуться на эсэсовцев и фолькштумовиков, которые могли расстрелять колонну. Дошли до Лобурга. Дальше Леви идти не мог, и умолил Лео на некоторое время остаться.
В пяти километрах от Лобурга была плантация спаржи. Лео договорился с хозяином плантации Штаманом, что будет у него работать, а Леви, его он представил, как «старого господина», за небольшую плату поживёт в сарайчике. У беглецов немецкий язык был «родным», поэтому они себя выдавали за беженцев из «Балтикума» (из Прибалтики). Колка спаржи давала небольшие деньги, но и на них удавалось покупать хлеб, молоко для Леви и даже искусственный мёд.
Лео вскоре приобрёл множество знакомых среди жителей городка. У него сложились дружеские отношения с Тони Штаман, сестрой хозяина плантации, на которой он работал, и с заведующим молочным заводом Вилке. Лео рассказывал о Вилке, как о хорошем человеке. Тони снабжала его едой для Леви. Лео всегда с большой теплотой вспоминал милых украинских девушек, работавших на молочном заводе (их угнали на работу в Германию). Девушки подкармливали его и снабжали молочными продуктами для больного. Эллен Майер, «помощница люфтваффе» сразу согласилась ухаживать за больным Леви, хотя Лео без обиняков признался, ей, что они евреи. Он также с большой теплотой вспоминал семью немецких коммунистов, которые взяли Леви к себе и трогательно за ним ухаживали. Все они – евреи и немецкие коммунисты – с нетерпением ожидали конца войны.
Лео подружился с молодой офицерской вдовой Гердой, которая помогла ему впоследствии узнать о судьбе Бруно и нашла врача, лечившего его перед смертью.
И – «мир тесен»! – он встретил в Лобурге Герту Брикер, которая была родом из Кулдиги и закончила ту же латышскую гимназию, что и Лео. Её брат Карлис был одним из главных палачей, расстреливавших евреев в лесу Калнумуйжа вблизи Кулдиги. Герта не догадывалась о «работе» своего брата. Она знала, что Лео еврей, но никуда не сообщила об этом, а это всё ещё могло быть смертельно опасным для него.
Новые знакомые оказали необходимую медицинскую помощь Леви, и он начал быстро поправляться.
Лео говорил, что после пережитого он пребывал в странном состоянии, как будто у него в груди вместо сердца был кусок льда.
Утром 5 мая Лео, как всегда, с лошадкой и повозкой объезжал «клиентов», доставлял им спаржу. Последним был немецкий крестьянин с женой и семнадцатилетней дочкой. Лео у них часто бывал. Крестьяне обычно приглашали его разделить с ними скудный ужин, состоявший из картошки с какой-нибудь подливой.
Во время ужина хозяин включил радио. Передавали сообщение о капитуляции (это была капитуляция немецких войск на западном фронте, на восточном ещё продолжались бои). Как ни странно, все присутствующие встретили это сообщение молча и довольно спокойно. Но когда из радио зазвучала увертюра Бетховена «Эгмонт», Лео перестал есть и разразился рыданиями. На встревоженные расспросы хозяев он объяснил им, кто он и откуда. Это вызвало безумную панику со стороны дочери хозяев, так что Лео пришлось весь оставшийся вечер провести, успокаивая и убеждая перепуганную девушку, что не собирается им мстить.
6 мая Лео пешком отправился в город. Внезапно почувствовав себя безумно уставшим и опустошённым, решил первым делом поискать себе пристанище, чтобы выспаться. Недалеко от города он увидел мчавшуюся полуоткрытую военную машину с двумя солдатами– чёрным и белым – в военной форме. Это были американцы. Лео остановил машину и по-английски объяснил им, что он еврей из концлагеря. Они обнимали и целовали Лео, одарили шоколадом и настойчиво уговаривали ехать с ними в Магдебург. Но Лео чувствовал себя слишком уставшим и повторял только: «I want to sleep, I want to sleep, nothing else...», кроме того, у него в Лобурге ещё оставались дела...
Американцы и Лео сердечно распрощались, и Лео пошёл искать себе пристанище. Он постучался в дом рядом с католической церковью, объяснил хозяевам, кто он и попросил, чтобы ему дали самую тёмную комнату в доме. Хозяйка выполнила его просьбу и дала ему хорошую комнату с постелью. В комнате даже стояло пианино. Лео лёг на кровать и проспал несколько часов, по его словам, «мертвецким сном».
На следующий день в город вошли советские войска. Лео совершил прогулку по городу, везде из окон висели белые простыни – знак сдачи городка врагу.
В Лобурге появились указы комендатуры: все бывшие военнопленные, перемещённые лица, узники концлагерей должны были в течение суток явиться для регистрации и отправки на родину. Леви прошёл фильтрацию (проверку лояльности) и уехал в Ригу.
Лео игнорировал эти приказы. Старался жить тихо. Нашёл квартиру, где мог спать, отдыхать и снова играть на пианино. Нот не было, выручала замечательная музыкальная память. Русского языка не знал, стал его изучать по старому словарю, который нашёл в доме.
Советская комендатура заинтересовалась Лео. Его начали ежедневно приглашать в комендатуру, «привлекали к работе». Странной оказалась эта «работа». Комендант, его помощник и Лео садились вокруг стола. Неизменно появлялась большая жестяная кружка со спиртом-сырцом, разбавленным водой, с запахом и вкусом сивухи. Под любопытными взглядами немцев, которые наблюдали за утренним ритуалом комендатуры через большие окна, кружку осушали. Вначале вся работа ограничивалась утренними посиделками. «Отработал», освободился – пошёл домой. Позже стали приглашать в качестве переводчика. Приходили в комендатуру немцы, называли себя коммунистами. Рассказывали, по словам Лео, всякую «чушь», писали доносы.
Сменили коменданта на такого же безграмотного, как предыдущий, но к тому же развратного: требовал, чтобы Лео приводил к нему красивых немецких девочек. Лео отказался и получил приказ немедленно отправиться на «фильтрацию», а затем в лагерь и на родину.
Необходимо было исчезнуть из Лобурга. И Лео исчез. Благодаря помощи немецких друзей Лео оказался в Магдебурге, в котором была очень развита химическая промышленность. Он снял комнату и начал работать в комендатуре в качестве консультанта по вопросам химической промышленности. Лео быстро подружился с немецкими химиками и офицерами комендатуры, особенно со своим начальником майором Прозерским. Лео в своих воспоминаниях называл его «очень порядочным, образованным и деловым человеком». Его сразу оценили как специалиста-химика высокой квалификации, как человека, который не воровал, не был чиновником-бюрократом, не обсуждал политику ни победителей, ни побеждённых. Шефствовал он и над местным винокуренным заводом, был «хозяином спирта». Водка требовалась всем и в большом количестве, «увеличивала» круг знакомых.
Расширялся круг деятельности Лео. Заводы «Фальберг-Лист»–сахарин, хлорамины; «Брабаг»–бензин, дизельное масло; «Георг Гизе» – цинк, кадмий; «Хуббе-Фаренхольц»–жирные кислоты из парафина, заводы по производству лакокрасочных материалов, винокуренный завод «Унтухт»–это далеко не полный перечень заводов, над которыми шествовал Лео.
В Магдебург приезжали представители центрального Советского правительства и союзных республик. Оккупационные власти активно вывозили из побеждённой Германии заводы, оборудование, патенты. При вывозе случались «недоразумения». Поступали противоречащие одно другому распоряжения: по первому – завод демонтировали и подготавливали к вывозу; по второму – восстанавливали и готовили к работе. Поступало новое – демонтировать, вывезти. Немцы, участвовавшие в работах демонтаж-монтаж-демонтаж, удивлялись, задавали вопросы Лео. Лео был беспомощен, обращался к главе советской администрации. Бесполезно. «Недоразумения» повторялись. В комендатуре Лео считали незаменимым, а немцы хотели иметь дело только с ним.
Через некоторое время, несмотря на «сопротивление» комендатуры и ходатайства немцев, Лео перевели в группу Советской Военной Администрации в Берлин. Там ему вручили удостоверение специального уполномоченного по демонтажу и транспортировке оборудования, подписанное В. Лацисом, Председателем Совета Народных Комиссаров (СНК) Латвийской ССР (С 1946 г. СНК переименован в Совет Министров). По распоряжению руководства Латвийской ССР Лео руководил транспортировкой оборудования металлургического завода города Бург (50 километров от Магдебурга) через Щецин в Лиепаю для завода «Красный металлург». Транспортировка прошла успешно, и летом 1946 года его перевели в город Щецин. Здесь Лео пришлось заниматься ставшей уже привычной работой: руководил круглосуточно пьющей бригадой, отгружающей оборудование. Практически он один участвовал в совещаниях по отгрузке оборудования у коменданта порта. Комендант его хорошо знал, ценил. Этим пользовался Лео, выполняя, по его словам, в основном роль «толкача», проталкивая «свой» груз», что очень скоро сделало его и здесь незаменимым.
После окончания войны Лео начал поиски брата. Ведь Лео видел, как к раненному при налёте авиации Бруно бежали немецкие санитары с носилками. Надеялся найти его живым. Поиски долгое время были безуспешными. Ни госпиталя, ни садовых домиков не было. Вместо госпиталя – солдатское кладбище. На этом кладбище Лео обнаружил могилу брата с именем на кресте и солдатской каской. Знакомые помогли найти врача-немца, хирурга, который ампутировал руку брата и знал всю его историю. Бруно был в состоянии «безнадёжной дистрофии», говорил врачу, что вся его семья погибла, и только чудом мог спастись младший брат. Перед смертью просил принести книги по хирургии. Скончался 23 апреля 1945 года в резервном госпитале пригорода Магдебурга. Похоронили его как немецкого солдата на кладбище Вермахта. Это сделал немецкий врач, уважая Бруно как коллегу. Иначе похоронили бы его в общей могиле.
Памятная плита на кладбище в Магдебурге. Около фамилии Бруно – звезда Давида
Перевод надписи: «Здесь покоятся павшие во время войны, перезахороненные в 1995 году из бывшего кладбища лазарета Маргаретенхоф в Херренкруге» (Herrenkrug – пригород Магдебурга). На плите среди фамилий немецких военнослужащих надпись: Dr. Med. Bruno May; около фамилии Бруно звезда Давида.
***
Лео нашёл небольшую еврейскую общину, договорился о перезахоронении брата[19].
Теперь он совершенно один. На родину возвращаться не хотелось. Там его никто не ждал. Было, правда, желание узнать подробности массового убийства евреев в Риге, превращённой в кладбище латвийских евреев и евреев многих европейских стран. Было желание продолжить учёбу.
Главную роль в возвращении Лео в Ригу сыграл доктор Лазарь Яворковский, которого Лео знал ещё по гетто и концлагерям как врача, коллегу брата.
Л. Яворковский потерял сына, узника Штутгофа во время налёта англо-американской авиации в Марбурге. В Риге жила его сестра с ребёнком и мужем. Яворковский не хотел возвращаться как перемещённое лицо. Перемещённых лиц, вернувшихся в общем потоке, подвергали длительной проверке, «фильтрации», которая могла закончиться ссылкой в советский лагерь. Яворковский надеялся, что Лео сможет достать билеты на пароход до Риги. Лео не торопился. Решил, если удастся получить билеты до Риги, минуя фильтрацию, вернётся с Яворковским в Ригу. В противном случае – поедет в Берлин к американцам.
На совещаниях у коменданта Лео всегда выступал по существу. «Представители» из СССР часто были действительно бестолковыми, к тому же очень пьянствовали. «Очевидно, – вспоминал Лео, – это было причиной его (коменданта – А.Л.) симпатий». Лагерное прошлое Лео коменданта не интересовало. Несмотря на долгие уговоры, Лео наотрез отказался остаться в Щецине. И случилось невероятное. Комендант вытащил из-под стола полную бутылку разбавленного спирта. Когда её распили, комендант обнял и расцеловал Лео, дал два билета в каюту «люкс» на пассажирский пароход и пожелал счастливого пути.
Лео Май 1946 г.
Лео с Яворковским и «трофейным» пианино в конце августа 1946 года прибыли в Клайпеду, оттуда на грузовой машине – в Ригу.
В тот же день Лео поехал в Кулдигу. Документа «специального уполномоченного», подписанного Лацисом, и взятки оказалось достаточными, для получения паспорта без прохождения «фильтрации». Наличие паспорта позволило восстановиться в университете. В архиве университета не оказалось документов о сданных экзаменах (документы студентов-евреев были уничтожены). Пришлось всё начинать с «нуля»: сдавать все экзамены, посещать лабораторные занятия.
Лео устроился на работу на меховую фабрику «Электра» начальником красильного цеха и одновременно заведующим лабораторией. Из-за работы пропускал лекции, поэтому часто оставался без стипендии. На скромную жизнь зарабатывал, и даже посылал деньги в Сибирь, бывшей жене брата и знакомым.
Поддерживал контакты с Яворковским, некоторое время даже жил в квартире его сестры. «Яворковский тоже быстро устроился на работу, – писал Лео, – но его, как «добропорядочного (но подозрительного) советского человека» ещё долго «тягали» по «фильтрам»». Переписывался с новыми немецкими знакомыми и с солагерниками. Друзьям-солагерникам давал понять, что возвращаться в Ригу не следует.
Началась «новая жизнь».
«Новая жизнь»
Очень неспокойной и трудной оказалась эта «новая жизнь». Постоянно на Лео писали доносы. Представители «соответствующих органов» задавали «соответствующие» вопросы.
Лео до 1940 года владел недвижимостью (Чуждый элемент); был в оккупации, прошёл гетто и концлагеря (Еврей – остался жив. Каким образом? Выживали только капо и их приспешники, простые заключённые евреи погибали). В гетто Лео привозили продукты питания, дрова (Каким образом? В гетто посторонних не впускали, за передачу продуктов узникам – наказывали). Работал и ночевал за пределами концлагеря (Почему?). Поддерживал хорошие отношения с немцами, руководителями работ, пил с ними по утрам кофе (О чём с ними говорил? Невероятно, ведь изверги – немцы не опускались до общения с заключёнными, не имели права общаться с ними, тем более с евреем). Отлучался по ночам из казармы (Куда? Почему его не задерживала охрана. Не был ли он «стукачом»?). Посещал приёмы в имении Муциниеков, участвовал в беседах с немцами и коллаборационистами, играл для них на рояле. Работал в Германии на военном заводе (Сотрудничал с оккупантами). Почему не бежал? ( Конечно мог. Но ведь за каждый побег 10-20 человек переводили в команду могильщиков, которых расстреливали). Минуя лагерь перемещённых лиц и «фильтрацию» получил паспорт (Как?). Доказать Лео не мог: документ, подписанный Лацисом, был затерян в архивах Кулдиги. Переписывался с заграницей (Поддерживал контакты с подозрительными лицами).
Доказать участие в сопротивлении не мог: работал в подполье очень осторожно. Его участие в снабжении партизан медикаментами и взрывчатыми материалами никто долгое время не мог подтвердить. По имеющейся тогда у него информации подпольная группа «Вецрига», в которой состояли Лео и его брат, была разгромлена, участники сопротивления – повешены, расстреляны.
От вопросов было трудно уйти. Ещё труднее – отвечать.
«Единственным маяком стала работа», – писал Лео об этом периоде своей жизни. Продолжал учиться в Латвийском университете, начал работать ассистентом-химиком. B лаборатории на меховой фабрике «Электра», расшифровывал немецкие патенты красителей.
Создание противотуберкулёзного препарата ПАСК
После войны в СССР резко возросла заболеваемость туберкулёзом. Страна остро нуждалась в большом количестве эффективного противотуберкулёзного препарата.
В 1946 году шведский химик Леман (Lehman) открыл сильный антитуберкулёзный препарат, ПАСК, малодоступный и дорогой. Рижский фтизиатр Н.И. Магалиф рассказал об этом Л. Маю и ассистенту профессора Г. Ванага С.А. Гиллеру (Гиллер одновременно с этим был заведующим лабораторией Института лесохозяйственных проблем АН ЛатвССР – ИЛХП). С. Гиллер предложил студенту четвёртого курса Лео (он был в группе С.А. Гиллера) заняться синтезом ПАСК. Л. Май и ещё несколько студентов Латвийского университета в рамках студенческого научного общества, работающие под руководством профессора Г. Ванага, синтезировали ПАСК девятью различными способами. Все они оказались очень трудоёмкими, с низким выходом продукта. (В 1987 году об этих работах рассказал доктор химических наук, профессор Лео Май, на XV Прибалтийской конференции по истории науки и техники)[20].
Лео увлёкся проблемой синтеза ПАСКа и продолжил исследование в нерабочее время в лаборатории фабрики «Электра». Большим достижением был выполненный Лео синтез в феврале 1949 года препарата ПАСК из неликвидов мехового производства фабрики «Электра» (Совершенно уникальный случай!!). В марте 1949 года Лео синтезировал чистый препарат ПАСК, пригодный для применения и передал его доктору Н.И. Магалифу. Стало очевидно, что синтез ПАСКа может быть реализован промышленным способом из неликвидов мехового производства. По инициативе С. Гиллера работа над антитуберкулёзным препаратом была включена в план ИЛХП АН (директор – профессор Калниньш). Сырья было мало.
По предложению Лео сырьё для промышленного производства ПАСКа из «неликвидов» было получено с кожевенно-меховых комбинатов всей страны. Вскоре отечественные запасы «неликвидного сырья» были исчерпаны. Возникла необходимость обеспечить сырьём непрерывное производство противотуберкулёзного препарата. И опять пригодились знания Лео.
После концлагеря «Магдебург»-«Бухенвальд» Лео был консультантом по вопросам химической промышленности в военной комендатуре Магдебурга в Советской зоне оккупации Германии. Он знал, что некоторые красители для мехов, в том числе и материал, который можно было использовать для ПАСКа синтезировали до войны на заводе концерна «И.Г. Фарбениндустри» в г. Биттерфельд-Вольфенд (ГДР). Лео предложил получать сырьё с этого завода. Проблема была решена: на заводе Биттерфельд-Вольфенд организовано производство сырья.
При налаживании производства ПАСК на Рижском Третьем фармзаводе возникли непредвиденные трудности, нужны были научные работники, курирующие производство. Лео, студенту пятого курса университета было предложено перейти на работу в ИЛХП младшим научным сотрудником для участия в производстве ПАСК на Фармзаводе. Таким образом, вклад Лео в создание ПАСКа от синтеза и предложения использовать неликвиды кожевенных отечественных фабрик, а также сырья концерна «И.Г. Фарбениндустри» и до участия во внедрение – неоспорим.
В 1950 году была опубликована статья о различных способах синтеза ПАСК (Известия АН Латв ССР, 1950, № 3/32/, стр. 7-25) с анализом всех особенностей. Авторы статьи – Л. Май и С. Гиллер. Написана статья была целиком Лео и исключительно по его работе[21]. Это первая опубликованная статья о синтезе ПАСК в СССР.
Лео пишет: «Гиллер утверждал, что ему якобы приходится преодолевать очень большое сопротивление со стороны руководства АН, чтобы «добиться» моего соавторства в статье – без меня (Лео Май – А.Л.) статья не могла быть написана. Якобы в связи с этим он неоднократно менял последовательность авторов статьи, ссылался при этом на мою национальность и то обстоятельство, что я во время войны был заключён фашистами в концлагерь». Статья формально закрепила факт участия Лео в создании ПАСКа.
В 1951 году в Риге впервые в СССР началось непрерывное промышленное производство ПАСКа. Туберкулёз начал отступать. (Одним из первых был спасён заболевший туберкулёзным менингитом двоюродный брат Александра Хволеса Абрам Ф.)
Потом произошли обычные для Советского Союза чудеса.
Было отказано в получении авторского свидетельства на изобретение способа карбоксилирования и выделения ПАСКа, поданное группой соавторов, в числе которых были С. Гиллер и Л. Май. «Загадочным путём на тот же способ было выдано авторское свидетельство С.А. Гиллеру и М. Гершову. Значительно позже М. Гершов рассказал Лео, что именно он, благодаря знакомым в Комитете по делам изобретений и открытий, «пробил» это авторское свидетельство. Но это было начало.
В 1951 году были названы лауреаты Сталинской премии за выдающиеся изобретения и коренные усовершенствования методов производственной работы в области медицины[22]. В их числе за новый метод производства лечебного препарата «ПАСК» были: «Гиллер, Соломон Аронович, руководитель работы, ст. н. с. ИЛХП; Калниньш, Арвид Иванович, д. ч. АН Латвийской ССР; Семенюк, Гордей Михайлович, директор Науменко, Николай Никифорович; Гершов, Мейер Мовшевич; инженеры Рижского фармацевтического завода». Для Лео Май, фактически создавшего отечественный ПАСК, места в числе лауреатов не нашлось. Что могло стать причиной этого «недоразумения»? «Тёмные пятна» в жизни Лео (оккупация, концлагеря, как, почему выжил), перебор лауреатов с «нехорошими фамилиями» (еврейскими), недобросовестное поведение участников работы и лиц, перечисленных в списке лауреатов. Вероятно, и то, и другое, а главное – последнее[23].
В частных беседах Гиллер и Калниньш говорили о несправедливости. Отсутствие Лео в числе лауреатов «Лауреаты» объясняли тем, что Лео был ещё студентом, с «неподходящей» биографией.
На вечере, посвящённом окончанию Лео университета, профессор Калниньш произнёс тост за товарищей Май и Локенбах (одна из участниц работ), без которых не было бы ПАСКа.
Лео пытался добиться официального признания его автором ПАСКа. В результате обострились отношения с «лауреатами». Под любым предлогом его начали «вытеснять» из ИЛХП АН.
С. Гиллер, который без всяких оснований считался научным руководителем создания ПАСКа, воспользовался оголтелой антисемитской кампанией 1952 года и добился увольнения Лео из ИЛХП АН. После года мытарств, преследований и борьбы за справедливость, выживание и возможность заниматься научной работой, когда его не только никуда не брали на работу, но и угрожали репрессиями вплоть до высылки в Сибирь Лео с большим трудом устроился на завод «Омега» в цех гальванических покрытий (никелирование деталей). Это была тяжелая, опасная и вредная работа, на которой он окончательно «посадил» свои лёгкие, поврежденные за годы гетто и концлагерей, подорвал здоровье.
Женитьба. Признание
Только в 1955 году Лео удалось уйти с «Омеги», и с помощью Л. Яворковского устроиться на станцию переливания крови. Здесь он во внерабочее время сделал совместно с Яворковским несколько работ по определению витамина В12 в ликворе (спинномозговой жидкости). Работы были оригинальными, ими заинтересовались не только в СССР, но и за границей. Оба автора получили приглашение на конгресс врачей в Гамбург. Ни один из них не получил разрешение на участие в конгрессе.
В 1958 бывший министр промышленности Латвийской ССР Карлсон (человек редкой порядочности, ушедший во время войны на фронт рядовым солдатом) добился чтобы Лео взяли научным сотрудником в Институт Неорганической Химии Академии наук Латвийской ССР. Он проработал там до отъезда в Германию (декабрь 1992 года).
***
25.7.1950 Лео женился на очаровательной девушке Хане Цейтлин. Хана родилась 24.11.1924 года в Риге.
Отец и его дочки. Слева Эся, в центре – отец Леопольд Наумович Цейтлин, справа Хана
Три года она училась в немецкой начальной школе. Из-за усиления антисемитизма в немецкой школе родители перевели Хану после 3 лет (из 6) в еврейскую с ивритом как основным языком обучения (её сестра – Эстер, Эся, успела окончить немецкую школу). Хана в своих письмах рассказывала, что в новой школе и гимназии уроки иврита были 2-3 раза в неделю, уроки латышского – 2 раза. Латышский язык и литературу, латвийские историю и географию преподавали на латышском языке, все остальные предметы на иврите.
Хана
Иностранных языков было два английский и латынь или французский на выбор. Французским девочки Цейтлин уже владели (у них была учительница, которая преподавала им дома), поэтому выбор был сделан в пользу латыни. Рисование преподавал профессиональный художник. В гимназии 2 раза в неделю преподавали религию. Изучали в основном законы и «Кицур шулхан орух» – правила поведения. В школе отмечались еврейские праздники, особенно Пурим. Она до сих пор с восторгом вспоминает Пуримшпили, себя в костюме испанки (a la Carmen) и своего школьного товарища Жоржика Беленького в роли царя Саула. (В первый же день немецкой оккупации Риги Жоржика вместе со всей семьёй вывели из квартиры и расстреляли во дворе дома, где они жили).
Из письма Ноэми:
«Отец, Леопольд Наумович Цейтлин, был заведующим Еврейским обществом взаимного кредита в Риге. Он был широко известен в Риге как замечательный специалист и безупречно честный человек. Общество взаимного кредита называли в городе «банком Цейтлина». Его неоднократно приглашали на работу в Государственный банк Латвии, но условием поступления на государственную службу был переход в христианскую конфессию, что Цейтлин категорически отвергал, хотя был атеистом.
После прихода советской власти Леопольд Цейтлин сумел ещё до национализации выплатить всем вкладчикам их деньги – для него это было делом чести.
Из всех руководителей латвийских финансовых учреждений его единственного взяли после установления Советский власти в Госбанк СССР. Там он проработал до начала войны.
Семья Цейтлин не имела недвижимости. Родители снимали пятикомнатную квартиру в центре города, напротив Еврейского общества взаимного кредита (Хана до сих пор обходит эту улицу стороной), летом снимали дачу в Юрмале, не жалели денег на образование дочерей (отец говорил: «Всё, что я могу дать моим дочерям с собой в жизнь, это то, что у них будет в голове»). Цейтлины щедро поддерживали различные еврейские организации.
Во время войны Хана и её сестра Эстер спаслись чудом. 29 июня 1941 года работник охраны банка, где работали её отец и старшая сестра Эстер, успел посадить девушек в последнюю машину, которой удалось покинуть Ригу, часть которой уже была оккупирована немецкими войсками. Родители должны были покинуть город на следующей машине, но её уже не было.
Родители Ханы и Эстер погибли, а обеим сёстрам предстояла двухмесячная беженская одиссея через Лугу, Новгород, Мордву, Нижний Новгород, Сталинград, Минеральные Воды до Пятигорска, а через год не менее опасная одиссея по Военно-Грузинской дороге до Тбилиси».
В 1948 г. Хана окончила Московскую консерваторию с дипломом солиста (фортепиано) по классу профессора Й. Фейнберга. Затем в 1952 году Латвийскую консерваторию с дипломом солиста по органу (класс профессора Ванадзина), была солисткой Латвийской филармонии. Она выступала с сольными концертами, с оркестром, с камерными ансамблями, много играла на радио. Параллельно Хана преподавала специальное фортепиано, и основала и вела класс камерного ансамбля в десятилетке имени Эмиля Дарзиня, созданной для комплексного воспитания одарённых молодых музыкантов (по типу Центральной музыкальной школы при Московской консерватории – ЦМШа). Среди ее учеников был Раймонд Паулс и другие известные музыканты. Позже Хана преподавала также педагогическую практику в Латвийской консерватории.
13.9.1958 у Лео и Ханы родилась дочь Ноэми.
Ноэми окончила Латвийскую консерваторию по классу фортепиано у профессора К. Блументаля. Работала педагогом и концертмейстером в рижской специальной десятилетке им. Дарзина.
Из письма Ноэми:
«Встреча с Ханой была большим счастьем для Лео. Он встретил не просто любимую девушку, но и родственную душу. Хана понимала Лео без слов и полностью разделяла его устремления и принципы. Вместе перенесли все тяготы, которые выпали на их долю в послевоенные годы. Вместе пережили успехи и радости, которые подарила им жизнь.
Лео делился с Ханой всеми своими проблемами. Если он возвращался из института до ухода Ханы из дома (она работала во «вторую смену», часто до 22-22:30 из-за репетиций и концертов), Лео рассказывал обо всём, что произошло за день прямо в коридоре, не снимая пальто. Я помню, как он вернулся с научной конференции в Иркутске (первая из его поездок) и после многочасового полёта с тремя (!) пересадками так же, не снимая пальто, с горящими от восторга глазами рассказывал об интересных докладах и дискуссиях, замечательных друзьях-коллегах, потрясающей природе и сибирском гостеприимстве. Лео был скромным и, я бы сказала, тихим человеком, но совершенно преображался, когда что-нибудь было интересно или волновало его».
Жили втроём с дочерью в одной комнате в коммунальной квартире с соседями-антисемитами. Только в 1963 года смогли приобрести крохотную кооперативную квартиру. Тем не менее, невзирая на стеснённые бытовые условия, Хана и Лео общались и близко дружили с интересными людьми самых разных профессий. Ноэми рассказывает: «Родители шутили что маминым "приданным" были музыканты и художники, а папиным – ученые».
Святослав Рихтер, всемирно известный пианист, был частым их гостем, приезжал с женой, оперной певицей Ниной Дорлиак. У Лео с Рихтером установились близкие дружеские отношения. Рихтер постоянно интересовался мнением Лео о своём исполнении во время гастролей в Риге. Их вкусы и восприятие музыки и литературы удивительным образом совпадали. В квартире бывали замечательная пианистка Мария Гринберг, художница и оформительница театральных постановок Елена Ахвледиани, музыковед Валентина Коонен, физики Виталий Гинзбург, Евгений Фейнберг, Владимир Грибов, химик и литературовед Елена Чуковская и многие другие интересные люди.
Короткая, но интенсивная дружба связывала Лео с археологом Борисом Куфтиным и его женой, пианисткой и этнографом Валентиной Стешенко-Куфтиной.
В 1961 Лео защитил кандидатскую диссертацию в Институте Неорганической Химии Академии наук Латвии, был назначен младшим научным сотрудником.
В 1967 году Лео разыскала Констанция Аустриня[24], она пережила, как мы уже писали, концлагерь Равенсбрюк. Констанция официально подтвердила участие Лео в подпольной группе «Вецрига», связанной в годы войны с Латвийской партизанской бригадой. Подтвердил участие Лео в подпольной работе во время войны и А.М. Гром, бывший командир партизанского отряда[25].
Прекратились вопросы о жизни Лео во время войны. Он даже стал «ограниченно выездным», его иногда «выпускали» за границу.
В 1975 году Лео защитил докторскую диссертацию, стал старшим научным сотрудником, и после хабилитации (получение высшей академической квалификации, следующей после учёной степени доктора наук) – Главным научным сотрудником Института Неорганической Химии АН Латвии.
До начала перестройки Лео «выпустили за границу» только три раза – на международные симпозиумы во Францию и с лекциями в ГДР. Каждый год Лео получал персональные приглашения на симпозиумы из Чехословакии, Италии, Нидерландов, США и других стран с гарантией оплаты всех расходов. Тем не менее, его не выпускали под абсурдным предлогом, что советская делегация на симпозиум не едет, а одному ехать не положено («ограниченно выездной»).
В конце восьмидесятых годов прошлого века ситуация изменилась к лучшему, появилась возможность поехать с лекциями в Англию, куда его давно приглашали. Лео участвовал в Международных семинарах, научных конгрессах и симпозиумах, читал лекции за границей (Англия, Германия, Чехословакия и др.). Он автор более четырехсот научных работ и сорока патентов.
В начале 1993 года семья переехала в Германию. Поселилась в Штуттгарте. В Германии Лео продолжал заниматься научной работой. Опубликовал десять научных работ, которые вызвали живой интерес в Германии и в Латвии, переписывался с немецкими и латвийскими историками, иногда выступал с концертами как пианист. Написал две книги, посвящённые предвоенной и военной истории – «Перконкрустс» и «Грозные годы».
Хана время от времени давала уроки фортепиано. Ноэми работала и продолжает работать педагогом и концертмейстером в музыкальных школах.
И в Германии в их доме звучала музыка, собирались друзья – немцы, петербуржцы, рижане.
Память о евреях Латвии
Связь с Латвией не терялась. Лео и Хана регулярно ездили в Ригу и Кулдигу, навещали могилы родных и близких, встречались со старыми друзьями, боролись за сохранение и восстановление помещения Кулдигской синагоги, были инициаторами и участниками многих мемориальных мероприятий, посвященных памяти жертв Холокоста. Об этом подробно написала дочь Лео Ноэми.
Из писем Ноэми:
«Ещё в 1970 году власти Кулдиги уничтожили четыре старых кладбища: еврейское, немецкое, латышское и русское. Эти кладбища находились рядом, между ними не было ограждений.
Первоначально власти города планировали сделать на месте кладбищ танцплощадку и бар с напитками. Только энергичное вмешательство Лео и главным образом его угроза привезти в Кулдигу иностранных корреспондентов и продемонстрировать им, как относятся к памяти умерших, заставило местные власти изменить свои планы и устроить на месте кладбищ парк. На каждом кладбище оставили по несколько памятников, а остальные надгробия сняли, распродали. Одноклассник и близкий друг Лео архитектор Херманис Риетс позвонил Лео и сообщил, что памятник его отца в ближайшее время увезут. Сообщил также, что его дядя, будет дежурить всю ночь, сторожить, чтобы памятник не увезли. Обещал утром организовать транспорт и грузчиков для перевозки памятника в Ригу. Памятник был сохранён.
Лео решил не тревожить прах своих близких и перевёз в Ригу только надгробие. Я ещё помню кладбища в Кулдиге, какими они были до ликвидации, помню, что Лео показывал мне могилы бабушки и дедушки – родителей своего отца. Фотографий у нас, к сожалению, нет... Анни, её маленький Абрам и бабушка Фанни Берман покоятся в одной из многих безымянных массовых могил в лесу близ Кулдиги».
Лео и Хана около памятной доски с именем Бруно на кладбище в Магдебурге
Памятники на месте массовых захоронений в лесах Кулдиги
«В 1990-х Лео и Хана долго добивались разрешения на установку мемориальной доски на здании довоенной еврейской начальной школы в Кулдиге.
Здание еврейской начальной школы было построено в 1928 году на пожертвования членов еврейской общины Кулдиги и небольшую дотацию Латвийской республики (правительство Латвии поддерживало школы и культуру национальных меньшинств). В 1940 году школу закрыли. В здании разместилась Детская Музыкальная школа имени Эрнеста Вигнера. В 90-е годы Лео начал борьбу за разрешение установить на фасаде школы мемориальную доску, напоминающую, что здесь была еврейская школа. Он натолкнулся на яростное сопротивление местных властей и абсолютное равнодушие со стороны еврейской общины в Риге (на письме с предложением установить мемориальную доску руководители общины наложили резолюцию: «не возражаем», оговорив, что Лео всё сделает за свой счёт). Единственной организацией, поддержавшей инициативу Лео, был Союз обществ национальных меньшинств Латвии, возглавляемый в то время известным пианистом Раффи Хараджаняном (большую популярность он завоевал выступлением в фортепианном дуэте с Норой Новик). Наконец летом 1996 года «лёд тронулся», все разрешения были получены. Лео и Хана заказали мемориальную доску и оплатили ее.
Они предполагали, что мемориальную доску просто прикрепят, и на этом их миссия закончится. Но директор Музыкальной школы Кулдиги Марута Розите решила, что открытие мемориальной доски состоится 1 сентября и будет частью торжественного акта, посвящённого началу учебного года. Была приглашена местная пресса и телевидение. Лео открыл мемориальную доску в присутствии учеников Музыкальной школы, их родителей, преподавателей и представителей городских властей. Потом его попросили рассказать о еврейской начальной школе. Состоялся концерт в актовом зале школы, на котором Лео играл на рояле. Надпись на мемориальной доске следующая: «Sai eka no 1928-1940 gadam atradas Kuldigas zidu pamatskola» (перевод: «В этом здании с 1928 по 1940 год находилась еврейская начальная школа»). Некоторых латышей смутило слово «zidu» (читается как «жииду»), но Лео сказал, что школа так называлась и что до войны это слово было в Латвии не бранным или уничижительным, а нейтральным. Он считал, что следует сохранить оригинальное название школы».
Лео открывает мемориальную доску на здании школы
Около здания школы слева направо: Директор Музыкальной школы Марута Розите, Лео, Хана
Лео и Хана около школы на фоне мемориальной доски
Лео на концерте после открытия мемориальной доски. 1996 г.
«...1998 год. Гимназия, в которой учился Лео, праздновала восьмидесятилетний юбилей. Лео и Хана в эти дни находились в Кулдиге. Директор гимназии просила откликнуться всех бывших выпускников (их разметало по всему миру). Лео откликнулся, и ему единственному выпала честь 1 сентября открыть мемориальную доску на фасаде школы. По просьбе директора гимназии в присутствии собравшихся на праздник Лео рассказал о довоенной гимназии и её учителях.
Из его одноклассников в живых оставалось трое – дядя тогдашнего президента Латвии Гунтиса Улманиса Альберт Голдманис и две девушки (обе латышки). С одной из них, Альмой, Лео дружил всю жизнь. Альма была замечательным человеком. Два (!) раза – в 1940 и 1947 её ссылали в Сибирь (родители были зажиточными крестьянами). Она не озлобилась, и с большой теплотой вспоминала русских людей, которые относились к ссыльным по-человечески, и помогали им выжить в ссылке. Однажды на слёте бывших ссыльных соотечественников Альма услышала неприятную реплику в адрес евреев. Всю её покоробило. Она перестала ходить на слёты. Альма жила недалеко от Кулдиги, Лео и Хана встречались с ней каждым летом, когда бывали в Кулдиге. Она ушла из жизни в 2009 году».
Сохранение и реставрация синагоги в Кулдиге стала ещё одной победой Лео.
«Синагогу в Кулдиге немцы использовали как помещение для склада, после войны советские власти – как кинотеатр. С появлением видеофильмов отпала надобность в кинотеатре. Здание заколотили досками, и оно стало медленно, но неуклонно разрушаться. Кое-кто из местных «бизнесменов» пытался купить это здание с намерением открыть там бар и увеселительное заведение. Лео и Хана с маленькой группой единомышленников (Хеду Аузинь, Агнесе Кусмане и особенно немец Майк Хартвиг) начали отчаянные и долгое время казавшиеся безнадёжными усилия по сохранению этого здания и превращению его по образцу уцелевших немецких синагог в культурный центр с экспозицией, посвящённой ушедшей в небытие еврейской общины города. Руководство Еврейской общины Латвии не проявило интереса к судьбе синагоги.
Был организован сбор подписей под петицией, составленной Лео. Свои подписи поставили почти все члены Академия художеств, преподаватели Латвийская консерватории, музыканты симфонического оркестра Филармонии и многие другие. В здании полуразрушенной Главной синагоги состоялся концерт. Были привлечены работники Израильского посольства в Латвии, немецкий архитектор, американские спонсоры. Организована специальная конференция по спасению синагоги в Кулдиге. Весной 2009 года городские власти совместно с фондом ЮНЕСКО утвердили проект реставрации и перестройки Главной и Малой синагог, а также их преобразования в культурный центр города, где должны будут разместиться библиотека округа, концертный зал, выставочные залы и помещения для конференций. Счастье, что Лео ещё застала эта радостная весть».
С 2001 года в Кульдиге проводится ежегодный Международный конкурс молодых виолончелистов имени Карла Юльевича Давыдова виолончелиста, дирижёра, композитора, педагога, главы русской виолончельной школы второй половины XIX века.
Давыдов[26] Карл Юльевич (1838-1889) родился в Голдингене-Кулдиге. в еврейской семье. Музыкой увлекался с детства – играл на фортепиано и на виолончели.
В 1862-1887 годах Давыдов получил звание «солиста Его Императорского Величества». По приглашению А.Г. Рубинштейна преподавал в Петербургской консерватории (профессор; в 1876-1887 директор).
Международный конкурс, посвящённый К.Ю. Давыдову, организует Музыкальная школа имени Вигнера при поддержке городской общественности.
Основная заслуга в организации ежегодного конкурса принадлежит учительнице школы и большому энтузиасту, Стелле Павлович. Лео помогал ей в поисках материалов, связанных с жизнью композитора, выпуске биографии и материалов, о его концертной и педагогической деятельности на русском и иностранных языках. Кроме того, Лео с самого первого конкурса в Кулдиге спонсировал премию за лучшее исполнение произведений И.С. Баха. Хана и Ноэми продолжают эту традицию.
В 2008 году Лео и Хана отдыхали в санатории «Янтарный берег» в Яункемери в Латвии. За день до их отъезда не приехал пианист гастролёр. Концерт срывался. Положение спас Лео. По просьбе администрации санатория он без подготовки целый вечер играл на рояле в зале санатория и имел большой успех.
***
Концлагеря, каторжный труд, голод, потеря близких подорвали здоровье Лео. Он часто и тяжело болел. Его поддерживала семья, друзья, любимая работа.
«Лео был удивительно ярким, талантливым в самых разных областях человеком, бесстрашным, бескомпромиссным и бескорыстным борцом за справедливость, всесторонне и глубоко образованным. Он был живой энциклопедией; с ним можно было оказаться на необитаемом острове и не опасаться скуки. Он любил музыку, природу, путешествия. Быт его никогда не интересовал: в отношении еды, одежды и других предметов обихода он был абсолютно неприхотлив. Единственным исключением была непременная чашка кофе два раза в день – это был его жизненный эликсир»[27].
Лео Май ушёл из жизни 4 ноября 2009 году в Штуттгарте (Да будет благословенна его память!).
Лео похоронили на Новом еврейском кладбище Шмерли в Риге 15 ноября 2009 года. На могиле Лео поминальную молитву, кадиш, прочитал его племянник Абен Хволес из Израиля.
Приложения
Из клана Брахманов
Лео Май связан родственными узами с когда-то большим кланом Брахманов. Жили Брахманы, в основном, в Прибалтике, Москве и Ленинграде. Многие погибли во время войны. О судьбе некоторых членов клана я уже написал. Меня заинтересовали два имени – Теи и Сельмы Брахман.
Имя Теи Брахман мне было знакомо. Его я узнал в своё время, собирая материалы о Витебской школе Марка Шагала, где учились мои родственники.
Благодаря помощи директора музея Шагала Л. Хмельницкой и редактора Витебской газеты «Мишпоха» А. Шульмана, а также рассказам Ханы и Ноэми мне удалось собрать интересные сведения о жизни Теи Брахман, о её ближайшей подруге Белле Розенфельд-Шагал, а также материалы о Сельме Брахман, племяннице Теи, крупном учёном-филологе. Поэтому я включил в виде приложения рассказы об этих двух необыкновенных женщинах.
Любовь М. Шагала
В 1915 году русские войска депортировали евреев, проживающих в Курляндии вглубь России. Семья Май бежит из родного города Гольдинген в Витебск, чтобы избежать депортации. В Витебске проживает семьи Вульфа Боруховича Брахман родного брата Фанни Берман (урожденной Брахман) – сыновья, Борис, Рубен и их дочка Тея.
Вульф и его жена Иоганна приветливо встретили беженцев. Девочки, Тея Брахман (Тея витебская) и Тея Май (Тея гольдингенская), сразу подружились. О Тее Брахман писали в своих книгах ближайшая её подруга Белла Розенфельд-Шагал[28] и МаркШагал[29], которые бывали частыми гостями в доме Брахманов.
Обстановка в доме Брахманов была непривычной для семьи Май. Дом – в цветах.
Они везде – на полу, табуретках, этажерках, в горшках, в кадках, в консервных банках. Растения разные: мелкие цветы, листья, пальмы и с каждым днём их становится всё больше и больше. Дочь Вульфа, Тея обожала цветы. Они у неё всегда приколоты к волосам и платью.
И не только цветы в этом необычном доме. Гостей уже в прихожей встречает птичий гвалт. Клетки развешены, расставлены по всему дому. А во дворе пёс. И кличка у него необычная – «Маркиз». Добрая собака, знает всех подруг Теи Брахман и её братьев.
Глава семьи, практикующий фельдшер Вульф Брахман. В Витебске все его называли доктором[30], и заболевшие городские жители и крестьяне окружающих деревень стремились попасть к нему на приём. Без Брахмана не обходился ни один заболевший еврей. Ему доверяли, верили, что он «вылечит лекарством и добрым словом», – писала Белла Розенфельд[31], с которой Тея училась в одном классе гимназии.
Приезжали крестьяне из дальних деревень. Привозили подарки доктору. Приходили скопом, располагались на стульях, диване, больше на полу.
Тея Брахман и Белла Розенфельд
Тея Брахман (слева) и Белла Розенфельд
Обе фотографии из музея Шагала в Витебске
Тея встречала больных, часто помогала отцу в работе. Она видела и открытые гнойные раны, и плачущих взрослых и детей, и каждому больному улыбнётся, подбодрит, посочувствует. Больных Вульф принимал дома, в кабинете на диване; на нём в отсутствии доктора, отдыхали друзья дочери. По вечерам Вульф Брахман ездил с визитами по домам, где его ждали больные.
Жена Вольфа, Иоганна, работала костюмершей в витебском городском театре. Любила принимать гостей, друзей детей. Небольшого росточка, хрупкая, очень быстрая, приветливая. На кухне печёт пироги и булочки; в зале принимает гостей. Для каждого у неё доброе слово. Знает всех друзей Теи и их родителей. Любит «поболтать» с друзьями детей, угостить их. В семье кроме дочки Теи – три сына Борис, Рувим (имя третьего нам неизвестно). Семья – музыкальная. Сыновья, Борис и Рувим играли на скрипках и фортепиано. Прекрасно играла на фортепиано Тея. Музыкантами дети не стали. Сыновья пошли по стопам отца[32]. Борис стал фармацевтом, а Рувим, или, как его позднее стали называть, Рубен, был до Великой Отечественной войны главврачом Витебской инфекционной больницы.
Постоянно в доме гости: артисты местного театра, художники, музыканты, заезжие знаменитости – их приглашала хозяйка дома.
Взрослые и дети разыгрывали спектакли, шарады, «живые картинки», пантомимы. Несколько участников (ведущие) разыгрывали сценки, а остальные должны были угадать слово или название литературного произведения. Задрапировываясь в цветастые покрывала, изображали скульптуры. Костюмы – старомодные платья из гардероба Иоганны.
Тее Май очень нравилось участвовать в этих играх. Игры сопровождали музыкой известных композиторов.
«Соседние дома, замерев, слушают сонаты Моцарта, Бетховена. Прохожий остановится под этими окнами, постоит минутку, упиваясь мелодией, и, завороженный, пойдет своей дорогой»[33].
Белла любила свою подругу Тею, широкоплечую, «не то девушка, не то парень, писала Белла о Тее. Крутой лоб, жесткие прямые волосы заплетены в тоненькую девчоночью косичку..., платье сидит в обтяжку. Сильные ноги. ...Влажные, вечно засунутые в карманы руки... Пожмёт – так чуть пальцы не раздавит. Весёлая, общительная, готовая петь без умолку. Шуточки у нее хлесткие, сочные. И за это ее только больше любят. Тее нравится компания мальчишек, она то целует ребят в губы, то дерётся с ними. К девушкам же относится с нежностью. Может часами любоваться длинной шеей или красивыми руками... Есть ли что-нибудь, чего Тея не умеет? Она играет на пианино, в карты, говорит по-немецки, знает наизусть поэтические новинки. И сама пишет. В пространных посланиях на исписанных со всех сторон листках, которые я от нее получала, всегда были последние стихи. Вслух она читает их сдержанным голосом»[34].
Каждое лето Белла вместе с мамой проводит за границей. Часто вспоминает Тею. Скучает. «Мне не хватало ее в незнакомых больших городах», – писала Белла.
Один из друзей Меи, Авигдор Меклер[35], познакомил ее с бедным художником Марком Шагалом, с которым вместе учился. Умная, образованная девушка, окружённая всегда подругами и поклонниками, знающая языки, поэзию произвела на Марка большое впечатление, «переворот», как писал впоследствии М. Шагал[36]. Марк стал часто бывать в доме Брахманов, стал близким другом Теи.
Марк и Тея Брахман (архив музея в Витебске)
В 1907 году Белла и Тея закончили Витебскую Мариинскую гимназию; обе с серебряными медалями. Белла Розенфельд после окончания гимназии поступила на историко-литературно-философский факультет Московского университета, обучалась актерскому мастерству в студии Станиславского и писала рассказы для столичной газеты «Утро России». Белла написала две диссертации--о Достоевском и об освобождении русских крестьян.
Тея продолжила обучение на женских Бестужевских курсах в Петербурге.
Марк решает вместе с Авигдором ехать вслед за Теей в Петербург. Он учится у Рериха и Бакста. Свободное время проводит с Теей.
Тея была достаточно современной девушкой. По словам Франца Мейера, она в Петербурге позировала Шагалу обнаженной, «во имя искусства» перешагнув мораль буржуазного общества[37]. Уговаривала Беллу тоже позировать обнажённой: «художники – бедные, натурщицы обходятся дорого. И вот тут мы можем им помочь – можем позировать для этюдов»...
После окончания курсов Тея вернулась в Витебск. Марк продолжает встречаться с Теей, любит валяться на диване в кабинете её отца.
Осенью 1909 г. в Витебске Тея Брахман познакомила Марка Шагала с Беллой Розенфельд, которая, вернувшись из Москвы, пришла навестить подругу. Эта встреча оказалась решающей в судьбе художника и подруг, Беллы и Теи.
«С ней (Беллой – А.Л.) не с Теей, а с ней должен быть я – вдруг озаряет меня.
Она молчит, я тоже. Она смотрит – о, её глаза! – я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне всё: моё детство, мою теперешнюю жизнь, и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел её в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, чёрные! Это мои глаза, моя душа. Тея вмиг стала мне чужой и безразличной. Я вошел в новый дом, и он стал моим навсегда», писал Шагал в книге «Моя жизнь»[38].
Теперь Марк старается проводить всё время уже с Беллой. Тея – отступает, понимает – ей не удержать Марка.
Через год Белла и Марк обручились, но свадьбу откладывали. Марк уехал в Санкт-Петербург, а оттуда – в 1911 году в Париж, в Париж, где знакомится с художниками и поэтами-авангардистами. Продолжает совершенствовать своё мастерство-художника.
В 1914 году он возвращается в Витебск. Надеется, женившись на Белле, увезти её в Париж. Начинается война, Шагал на долгие годы застревает в России. Тея Май оказывается в Витебске в интересной компании. Всё свободное время проводит вместе с двоюродной сестрой Теей и братом Борисом Брахманом, Авигдором, Беллой и Марком Шагалом.
В июле 1915 года состоялась свадьба Шагала с Беллой. В 1916 году у них родилась дочь Ида, впоследствии ставшая биографом и исследователем творчества своего отца.
Шагал Марк, Белла и их дочка Ида (архив музея в Витебске)
Когда послереволюционная обстановка в Латвии стабилизировалась, семья Май вернулась на родину. Дружба Теи Май с Теей и Борисом Брахманом и переписка с ними продолжались до 1941 года, до войны.
Борис Брахман эту фотографию назвал «Три Теи»
Слева направо Тея Брахман, Тея Май и Тея – фамилия неизвестна)
(из архива семьи)
***
О дальнейшей судьбе Теи Брахман известно из исследований директора Дома-музея Марка Шагала в Витебске Людмилы Хмельницкой[39] и Аркадия Шульмана, журналиста, главного редактора журнала «Мишпоха»[40].
В октябре 1918 г. Шагал, получил назначение на пост комиссара по делам искусств Витебской губернии. При его участии в конце 1918 г. в Витебске был создан Пролетарский Университет. В нём Тея читала лекции и была руководителем семинара. Позднее её перевели в губернский отдел народного образования (ГУБНАРОБРАЗ) инструктором внешкольного подотдела и инструктором подотдела искусств по музейному строительству. Работы в ГУБНАРОБРАЗЕ было много. Кроме этого Тея читала лекции в вечерних школах для взрослых. В музыкальных школах и кружках, вела курсы по истории литературы, русской словесности, русскому устному народному творчеству. Вполне вероятно, что она постоянно общалась с Марком по роду своей деятельности.
В январе 1920 года в Витебске была создана губернская Комиссия по охране памятников старины и искусства, которую возглавил Александр Ромм[41]. Его пригласил М. Шагал для работы в подотделе изобразительных искусств губернского отдела народного образования. В этой комиссии Тея была секретарем.
В 1920 году она уезжает «в Москву в распоряжение Наркомпроса». В Москву в это же время переезжают также Марк и Белла Шагал. После их отъезда за границу связь семьи Шагал и Теи надолго прекратилась.
«К тридцати годам толпа ее (Теи Брахман – А.Л.) поклонников рассеялась, но один пересидел всех, и она вышла за него замуж. Это был человек совсем иного круга, Григорий Захарович Гурвич, до революции скромный банковский служащий, который в годы нэпа развернулся в коммерсанта, – писала Сельма Брахман А.[42]– Он имел огромную квартиру на Караванной улице, потом заселенную разными жильцами, в том числе семьей старшего брата Тэи – Бориса. Так что Тэя с дочкой Гильдой осталась в двух смежных комнатах». Григорий Захарович постоянно разъезжал по каким-то коммерческим делам, посылал жене дорогую инкрустированную мебель красного дерева и разные раритеты, а она часто сидела без куска хлеба».
В 1941 г. Тея вместе с больной дочкой (туберкулез брюшины) была эвакуирована в Тюмень. После снятия блокады семья вернулась в Ленинград и получила комнатку в коммуналке на Петроградской стороне. Тея преподавала в пожарной части, ее муж болел и вскоре умер».
Дочка работала лаборанткой в больнице. Семья нищенствовала, но Тея ни на что не жаловалась.
Из письма Сельмы Брахман: «Когда Тэя уже состарилась, к ней неожиданно заявилась дочь Марка Шагала, разыскавшая ее, вероятно, по поручению отца – уже всемирно известной знаменитости и миллионера. И Тэя (совершенно в своем духе) отдала пачку писем к ней Марка Шагала – просто так, не понимая материальной ценности этой реликвии. В ответ дочь Шагала прислала ей из Парижа черную кашемировую шаль и книгу о Шагале, выпущенную ее зятем…».
В семидесятые годы прошлого века Лео и Хана разыскали в Ленинграде Бориса Брахмана. Он отдал Лео фотографии; их Тея Май посылала до войны своим родственникам: двоюродным брату и сестре, Борису и Тее Брахман. (У Лео после войны не было ни одной семейной фотографии). Тогда же Тея подарила Лео и Хане альбом, который получила в своё время от Шагала.
«После смерти Теи и Гильды скудные остатки скарба семьи Брахман-Гурвич разобрали соседи по коммуналке. Таков был грустный финал так красиво начинавшейся жизни»[43].
Брахман Мириам-Сельма Рубеновна
Мириам-Сельма Рубеновна (Рувимовна) Брахман племянница Теи Брахман, родилась в Витебске 07.06.1916. В 1934 году она поступила в Ленинградский государственный университет на факультет иностранных языков и литературы. В 1938 г., уже на последнем, пятом, курсе Сельма вышла замуж за Алексея Мартынова. После окончания университета их обоих оставили в аспирантуре (жили они на Старо-Невском проспекте, д. 114, во дворе). Ещё во время учёбы в аспирантуре в 1940 г. Сельма начала преподавать на актёрском и режиссёрском факультетах Ленинградского Государственного института театра, музыки и кинематографии.
Сельма Брахман
Брахман Сельма Рубеновна, переводчик произведений мировой классической литературы,
профессор кафедры мастерства актера (01.09.2007.) Высшего Театрального Училища (института) им М.С. Щепкина
После начала войны мужа Сельмы отправили на оборонные работы под Ленинградом, а она, по настоянию мужа, на лето с тётей Теей и ее больной дочерью поехали в Тюмень к подруге. Никто не предполагал, что война затянется. Надеялись к осени разгромить немцев. Произошло непредвиденное. Ленинград оказался в блокаде. Когда Сельма попыталась купить билет в Ленинград, оказалось, что поезда туда не ходят. Она осталась отрезанной от Леши. Алексей Мартынов работал на радио вместе с Ольгой Берггольц. Регулярно писал Сельме письма. Открылась Ледовая дорога.
Появилась надежда, что Алексея эвакуируют. Но он уже не смог эвакуироваться: погиб в блокадном Ленинграде от «алиментарной дистрофии». Похоронен на Пискаревском кладбище. Его памяти был посвящен сборник лучших блокадных радиорепортажей «Ленинградский блокнот», подготовленный к изданию во время войны, но оставшийся неопубликованным.
Среди ближайшего окружения А.А. Мартынова были такие видные ленинградские журналисты, как М.Л. Фролов и М.И. Блюмберг, с которыми он еще до войны работал в пионерском журнале «Смена». Все они сыграли видную роль в деятельности Ленинградского радиокомитета в годы блокады, и их имена заняли достойное место в исторической летописи Ленинградского радио.
В архиве Мартынова сохранилось более ста его писем жене, Сельме Рубеновне. В них нашли отражение работа радиокомитета, жизнь блокадного города, настроения людей. К пачке писем была приложена его последняя фотография, снятая в бомбоубежище Дома радио перед новым, 1942, годом».
(Из записей Сельмы Рубеновны Брахман)
***
Во время войны Сельма работала в спецшколах, в Куйбышевском Государственном педагогическом институте. С 1948 года и до самой смерти – в Высшем театральном училище (институте) им. М.С. Щепкина.
Литературовед, преподаватель она стала легендой Высшего театрального училища им. М.С. Щепкина при Московском академическом Малом театре, профессор кафедры искусствоведения, заслуженный работник высшей школы, член Союза театральных деятелей.
Более шестнадцати лет Сельма Рубеновна работала старшим редактором в журналах «Иностранная литература» и «Всемирная литература» издательства «Художественная литература». Она сделала много переводов классической литературы с русского на французский и с французского на русский. При её участии изданы сочинения многих зарубежных авторов Э. Золя, А. Франса, Л. Арагона и др. Она участвовала в подготовке многих изданий, среди которых: «Философские повести». Москва, изд. «Худ. лит.», 1978. Перевела четыре из шести повестей Дидро: «Племянник Рамо. Жак-фаталист. Монахиня», том французских моралистов «Ларошфуко, Лабрюйер, Паскаль», том «Поэты Европейского Возрождения» и др.
Редакторская работа С.Р. Брахман была отмечена почётными наградами. Она автор около 60 литературоведческих и исторических публикаций и более двадцати литературных переводов.
Более чем за полвека педагогической деятельности в Школе Малого театра С.Р. Брахман воспитала несколько поколений драматических актёров, в том числе актёров союзных республик. Награждена значком «За отличную работу» Министерства культуры СССР, медалями «Ветеран труда», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», медалью «Честь и польза» Международного Благотворительного Фонда «Меценаты столетия».
Многие воспитанники С.Р. Брахман не теряли с ней связи и по окончании училища, нередко обращались к ней за советом, принося на её суд первые пробы пера. Среди её выпускников щепкинцы, ставшие профессиональными литераторами: драматург и писатель Александр Мишарин, актёр и драматург, Заслуженный деятель искусств РФ и Татарстана Туфан Миннуллин, поэт-переводчик Владимир Рогов, актёр и поэт В.В. Маленко и др. Ученики С.Р. Брахман работают во многих театрах бывшего Советского Союза.
2003-2009 гг. Сельма Рубеновна работала профессором-консультантом кафедры искусствоведения Высшего театрального училища им. М.С. Щепкина.
Умерла Сельма Рубеновна Брахман 30.09.2014 в возрасте девяноста девяти лет.
Её младшая сестра Дина врач-рентгенолог окончила Витебский мединститут. В годы войны была радисткой в морской пехоте, служила на крайнем севере за полярным кругом. Демобилизовалась через год после окончания войны. Работала в Екатеринбурге врачом-рентгенологом до конца своей жизни.
Тэд, брат Сельмы, добровольцем ушел на фронт, имея бронь. Был трижды ранен. Ему ампутировали ногу. Тэд выжил. Стал выдающимся ученым и получил Большую золотую медаль Академии наук СССР. Вся его деятельность была засекречена. Его книги выходили закрытыми тиражами. Тэда уже давно нет в живых. (2002 год).
Примечания
[1] Рольникайте М. «Я должна рассказать», Лениздат, 1990. Книга – дневник Маши Рольникайте, девочки, выжившей в Вильнюсском гетто и двух концлагерях – в латвийском Штрасденгофе и в немецком Штутггофе. (Далее – М.Р..)
[2] Сто лет назад Жаботинский, писал: «Нам не в чем извиняться. Мы народ, как все народы; не имеем никакого притязания быть лучше. В качестве одного из первых условий равноправия, требуем признать за нами право иметь своих мерзавцев, точно так же, как имеют их и другие народы. Да, есть у нас и провокаторы, и торговцы живым товаром, и уклоняющиеся от воинской повинности, есть, и даже странно, что их так мало при нынешних условиях. У других народов тоже много этого добра, а зато еще есть и казнокрады, и погромщики, и истязатели, – и, однако ничего, соседи живут и не стесняются».. цитировано по Михаил Румер-Зараев. Союз с дьяволом. http://berkovich-zametki.com/2005/Zametki/Nomer12/Rumer1.htm
[3] Там же Д.Ф. Каган бежал в США и так смог избежать наказания за свои поступки.
[4]Там же Л.М.
[5] По архивным данным было установлено, что в Бикерниекском лесу были убиты около 35 000 человек: 20 000 евреев (около 8 000 латвийских и 11 000-12 000 «из рейха») и около 15 000 жертв других национальностей, в том числе до 10 000 советских военнопленных. Местом массового уничтожения рижских евреев был также Дрейлиньский лес (Рижский уезд), где, по данным Чрезвычайной ГК, были расстреляны 13 000 человек (сколько из них были евреями, неизвестно). Около 2 000 узников гетто были похоронены на Старом еврейском кладбище, которое на всем протяжении существования Рижского гетто было местом погребения казненных «провинившихся» и покончивших с собой.
[6]Предположительно, их число превышало 2 000; до места назначения добрались около 800 человек (остальные погибли). В «Кайзервальд» были также помещены евреи из Чехии. В апреле 1944 г. туда были привезены более 5 000 еврейских женщин из Венгрии. В гетто остались только некоторые рабочие команды, старики и дети и связанный с ними персонал.
КЕЭ, том 7, кол. 197-205. Большинство узников «Кайзервальда» были расстреляны 2 октября 1944 г. при ликвидации лагеря. 300 человек были направлены из Риги на строительство оборонительных сооружений в Лиепае весной 1944 г. Они были расстреляны в самом конце войны накануне капитуляции немецких войск. В 1943-44 гг. многие евреи из «Кайзервальда» были направлены в рабочие и концентрационные лагеря на территории Эстонии. Большинство из них были расстреляны в 1944 г. накануне освобождения Эстонии Красной армией. Часть евреев из Кайзервальда накануне освобождения Риги были депортированы кроме «Штутгофа» в Освенцим.
[7] Концлагерь существовал с 1 августа 1943 г. до 23 сентября 1944) о концлагере. Подробно смотри также у Маши Рольникайте – М.Р.).
[8] Там же М.Р. Данные М. Рольникайте, По данным Смирина Г. «Евреи Риги в период нацистской оккупации (1941-1945 гг.)»: Перед закрытием уничтожены были все мужчины и женщины старше 30 лет и моложе 17.
[9] Большую часть советских заключенных составляли гражданские рабочие, вывезенные с оккупированных территорий СССР в Германию. Их отправили в концлагерь за отказ от работы и побеги, а также по подозрению в связях с партизанами и подпольщиками. Все заключенные носили на груди нашивку с личным номером. Кроме треугольника – буква, указывающая на национальность (страну) заключённого: русский – «R», литовцы и латыши – «L», эстонцы – «Е». В 1944 г. в «Штутгоф» стали прибывать транспорты с евреями из Прибалтики и из Венгрии. Значительная их часть отправлялась в филиалы «Штутгоф», где из-за дефицита рабочей силы они использовались на различных работах. «Штутгоф» был центральным лагерем с филиалами, расположенными на территории Польши (в Поморье), Восточной Пруссии и Восточной Померании. Административно все они подчинялись коменданту лагеря «Штутгоф». «Штутгоф» – фабрика смерти. Официально в «Штутгофе» было зарегистрировано около 117 тыс. человек, однако общее количество заключенных, прошедших через «Штутгоф», было значительно больше. Часто узников привозили на уничтожение без регистрации. После Второй мировой войны советская комиссия по расследованию преступлений гитлеровцев в «Штутгофе» установила, что в «Штутгофе» уничтожено 80 тыс. заключенных, основная масса людей погибла в результате нечеловеческих условий их пребывания в лагере. Кроме того, несколько тысяч человек было ликвидировано в газовой камере, многие были застрелены и повешены. Самым большим и наиболее удаленным филиалом «Штутгофа» был лагерь в Пёлице (Полицах), носивший название «Особый лагерь СС Пелиц возле Щтеттина». Всего через Пёлиц прошло до 9 тыс. заключенных «Штутгофа».
В момент освобождения в лагере находилось несколько сот заключенных, а также большое количество военнопленных и гражданских рабочих, свезенных в лагерь немецко-фашистскими властями в период боев за Данциг (Гданьск). Вся охрана лагеря и рабочих команд внутри лагеря и на внешних работах осуществлялась эсэсовцами и украинцами.
Ко дню эвакуации число заключенных в лагере достигли 25 тыс. человек. Примерно такое же количество находилось в филиалах.
[10] Сруога Балис «Лес богов». Книга—мемуарная; написана в 1945 г.
[11] Там же С.Б.
[12] Там же С.Б.
[13] Огни святого Эльма или Огни святого Элмо (англ. SaintElmo'sfire, SaintElmo'slight) – разряд в форме светящихся пучков или кисточек (или коронный разряд), возникающий на острых концах высоких предметов (башни, мачты, одиноко стоящие деревья, острые вершины скал и т. п.) при большой напряжённости электрического поля в атмосфере. Они образуются в моменты, когда напряжённость электрического поля в атмосфере у острия достигает величины порядка 500 В/м. Название явление получило от имени святого Эльма.
[14] Там же С.Б.
[15] Там же С.Б.
[16] Фронт приближался. 25 января 1945 года узников построили в колонну и под усиленным конвоем погнали вглубь Германии – марш голодных и обессилевших людей, « марш смерти». Вдоль дороги трупы – охранники добивали отставших. 10 марта 1945 года наступило долгожданное освобождение. Отец выжил в Дахау. Нашёл дочку и жену. Сын погиб в Каунасе. Отца без суда и следствия в 1950 году отправили в Сибирь на десять лет (выжил в концлагере, значит, сотрудничал с немцами). Его реабилитировали в 1956 году, в 1971 году он умер. Ася закончила химический факультет Каунасского университета, вышла замуж за Юделя Шиндельмана, врача-ветеринара, переехала в Ригу, родила двух сыновей, Михаила и Владимира. Теперь у Аси четверо внуков и три правнука. В 1991 году семья эмигрировала в Америку.
[17] Там же С.Б
[18] Из книги, подаренной мне коллегой – филателистом и другом, ушедшим от нас несколько лет назад Георгием Вербицким «Осторбайтеры. История россиян, насильственно вывезенных на работы в Германию. Документы и воспоминания». NY, 2002.
[19] Из письма Ноэми Май: «Лео хотел, чтобы Бруно перезахоронили на еврейском кладбище, связался через своего солагерника доктора Яворковского с еврейской общиной Магдебурга и заплатил им 400 марок за перезахоронение. Но по каким-то причинам они этого не сделали. В 1998 году Лео написал письмо в Союз Еврейских общин земли Sachsen-Anhalt (Саксен-Анхальт) с просьбой выяснить, где находится могила Бруно. Он получил от председателя этого Союза длинное и очень подробное письмо с ответом на все вопросы. Председатель Союза общин также писал, что после вывода советских войск в декабре 1991 (военная часть как раз размещались на территории лазарета и кладбище было после 1976 забетонировано) было решено перезахоронить 170 умерших на Западном кладбище (Westfriedhof) Magdeburga. Каждого умершего должны были похоронить в отдельном гробу и установить один общий памятник со списком имён. В регистре умерших Бруно был ошибочно записан как Bruno Max. После переписки Лео с Oberbürgermeisteroм Магдебурга и другими Lazин станциям и на камне было выгравировано. Dr. med. Bruno May и рядом с именем шестиконечная звезда – единственная во всем списке. На верхней части памятника выгравированы слова. «Hier ruhen die 1995umgebetteten 159 Kriegstoten aus dem ehemaligen Lazaettenfriedhof Margarethenhof Herrenkrug». Захоронение торжественно освятили в ноябре 2002, Лео также получил приглашение. Лео и Хана поехали позже, договорились раввином Магдебурга, встретились с ним на кладбище, где он прочёл kadish».
[20] Письмо в редакцию «Нового мира» (архив семьи Май).
[21] Известия АН латвийской ССР, 1950, № 3(32), стр 7-25. Далее ИАН.
[22] Опубликовано в газете «Правда» 16 марта 1951 года.
[23] Из письма Лео Май в редакцию журнала « Новый Мир» о статье М. Поповского.
В 1962 году в журнале «Новый мир была опубликована статья М. Поповского «Рецепт на бессмертие» (журнал «Новый мир» № 8, 1962, стр. 215-234). В статье была искажена история создания ПАСКа и роль «участников» работы.
В связи с этим Лео написал в редакцию подробное письмо об участии в «бессмертной» работе мнимых и подлинных авторов:
1. Синтез препарата – основу ПАСКа выполнил Лео Май в лаборатории «Электра», где он был заведующим.
2. Из неликвидов кожевенного производства «Организация производства ПАСКа в Риге стала возможной благодаря наличию урзола EG (краситель для синтеза ПАСКа – А.Л.) в виде «неликвида» на меховых комбинатах СССР и благодаря тому обстоятельству, что один из участников работы по синтезу ПАСКа – Май – одновременно работая в меховой промышленности, установил идентичность м‑аминофенола с меховым красителем – урзолом EG и нашёл путь от м‑аминофенола к ПАСКу».
3. Кроме Лео никто не мог знать о производстве урзола в ГДР, т. к. он был химиком-консультантом в Германии во время войны.
4. Роль «лауреатов»:
1) С. Гиллер по инициативе врача Магалифа, только лишь поставил задачу получить ПАСК и организовывал приобретение оборудования и испытания (заслуги только организационного порядка). К научной работе отношения не имел, никакого участия во внедрении не принимал, объяснял это «невозможностью сработаться с руководством завода».
2) А.И. Калниньш – директор института и Семенюк – директор Фармзавода выполняли свою обычную работу руководителей: оформление документов, финансирование, отдавали указания о выполнении этих работ подчинённым им службам.
[24]Из письма Ноэми Май: «Лео не афишировал свое участие в подполье. В 1967 году у Ханы училась девочка (Мира Майзель). Ее отец часто делал покупки в магазине хозтоваров, которым заведовал бывший партизан Антон Барановский. Они разговорились, Антон спросил отца Миры (ее мама работала химиком в лаборатории мясокомбината), не знают ли они химика Лео Май. Майзель ответил, что знает, так как его дочка учится у жены Лео Май. После чего Антон Барановский явился в лабораторию Института Неорганической Химии и нашёл Лео. Через несколько дней нас навестила бывшая связная партизанского отряда Констанция Аустринь, которая только тогда узнала, что Лео выжил.
Партийные органы не хотели признавать Лео участником подполья (еврей, беспартийный, узник концлагеря и т. д.). Признания Лео участником подполья добился А.М. Гром, бывший командир партизанского отряда».
[25] Из воспоминаний Лео Май: «Вся история группы "Вецрига" была довольно тщательно восстановлена – фамилии, имена и "дела" её членов были занесены в партийный архив ЦК КПЛ. Позже (в 70 гг. прошлого века) брата и меня по непонятным причинам и без предупреждения "вычеркнули" из списков этого архива, о чём я (Лео – А.Л.) случайно узнал <...> я этим вопросом никогда не занимался и не интересовался/ <...> В 2010 году мне неожиданно вручили удостоверение участника партизанского движения и участника войны <...>так же неожиданно – вручили орден Отечественной войны».
[26] В четырнадцать лет Давыдов дал первый сольный концерт в Москве и написал первое своё произведение: оперу «Рудокопы». В композиторском наследии Давыдова – 4 виолончельных концерта, симфоническая поэма «Дары Терека», «Фантазия на русские песни» для виолончели с оркестром. П.И. Чайковский называл Давыдова «царём всех виолончелистов нашего века».
[27]Из письма Ноэми.
[28] Белла Шагал. Горящие огни, изд. «Тест», 2006 (Далее Б.Ш.).
[29] Шагал М. Моя жизнь. М., 1994. (Далее М.Ш.).
[30] Шульман А. Журнал «Мишпоха», № 14 , Витебск 2004 (Далее А.Ш.).
[31] Там же Б.Ш.
[32]Там же А.Ш.
[33]Там же Б.Ш
[34]Там же Б.Ш.
[35] Авигдор Меклер, друг Марка Шагала. См. статья Людмила Хмельницкая. «Витебское окружение Марка Шагала (Виктор Меклер, Тея Брахман, Оскар Мещанинов, Осип Цадкин, Михаил Либаков, Рувим Мазель)». Бюллетень Музея Марка Шагала. Выпуск 13. 2005. (Далее Л.Х.)
[36] Там же М.Ш.
[37]Meyer Fr. Marc Chagall. Paris, 1995. P. 43. Цитировано по статье Л. Хмельницкой «Новые сведения к биографии Теи Брахман "Бюллетень Музея Марка Шагала" № 2, 2000. Ида, дочь М. Шагала в январе 1952 года вышла замуж второй раз за историка искусств Франца Мейера – бывшего директора музея в Базеле (Швейцария). Ида родила от Франца троих детей: Пита, Мерет и Беллу.
[38] Там же М.Ш.
[39] Там же Л.Х.
[40] А.Ш.
[41]Александр Георгиевич Ромм (1886-1952) – искусствовед, переводчик, художник. Ученик Л.С. Бакста и М.В. Добужинского. Дружил с М. Шагалом. Был председателем комиссии по украшению города к первой годовщине революции. Преподавал в Витебском училище историю искусств. Ромм помогал Шагалу в комплектации для музея коллекции мастеров современной живописи. Автор статей и книг по искусству.
[42] Там же А.Ш.
[43] Там же А.Ш.
Оригинал: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer4/ArLevin1.php
