***
Пишу я небрежно, пишу наугад.
Слова попадаются в лад и не в лад.
Я рад, что пишу — ведь мне есть, что сказать,
на что согласиться и в чем отказать.
Я много могу. Я могу промолчать,
могу ошибиться и снова начать.
Не жду ни похвал, ни любви, ни наград.
Пишу я небрежно, пишу наугад.
***
Ох, ударили морозы,
Эхма, иней поутру.
Все тюльпаны мои, розы
треплет ветер на юру.
Ах, подруга из балета,
мускулистая нога!
Пролетело бабье лето,
отыграло на юга.
Мне бы тоже на Канары,
в бары, где девчонок рой.
Прокатился бы на шару,
да не вышел головой.
Нам же — ватники-ушанки,
в снежном поле путь далёк.
Печь, натопленная жарко,
да в окошке огонёк.
***
Комплект восторженных признаний,
произнесённых невпопад,
лёг под ноги изящной дряни.
Словам своим уж сам не рад.
Зачем пред фейсом шибко-милым
краснел, любовию объят?
А вот теперь глядишь уныло...
Но ошибаться не грешно.
Займись-ка делом с прежним пылом,
что было — было и прошло.
Сам слышишь: ходики ворчаще
рокочут: «Время истекло».
Мир изменяется не чаще,
чем изменяешься ты сам.
Почаще б ты глаза таращил
в грудной колодец, в небеса.
***
Включу электрический чайник
в денёк непогожий случайно.
Пускай вскипятит мне воды.
Есть хлеба батон, сыр колбасный,
сардины и масла припасы.
Возьму, да и съем всё один.
Наделаю тьму бутербродов.
Чай Индии чистопородный
в пузатый фарфор заварю.
Стол вытру от пятен и крошек
и скатерть накрою в горошек.
К настенному календарю
шагну и, узнав час рассвета,
скажу: «Ну, так выпьем за это!»
Плюх — в кружку крутой кипяток.
Заварку и сахар — по вкусу.
Кто скажет, что мне сейчас грустно
и в комнате я одинок?
***
Небо захватили тучи,
поглотили солнца луч.
Солнцу в призрачном грядущем
и свободнее, и лучше
дышится, но гром могуч.
Гром гремит над горизонтом,
гром огромен, громко груб;
с высоты гигантских труб
заводских
громит резонно
молний яркую игру.
Ливень ломится сквозь листья,
рвётся в лужи без границ.
Ливню хочется пролиться,
вволю дать земле напиться,
смыть слезинки с детских лиц.
А потом внезапно с ветром
раствориться без вестей,
чтобы на небесной сфере
солнце осветило веер
радуги на высоте.
***
Шагая по улицам тёмным,
я слушаю шлёпы подошв.
И в свете, дождем разведённом,
мой профиль не сразу найдёшь.
Блуждая, быть может, отловит
по эху летучая мышь,
по запаху рыбной столовой
заметит: «Напрасно темнишь».
Ни дождь не поможет, ни сумрак
не скроет, что я где-то здесь.
Компьютер упрятан в подсумок,
но я уже вымокший весь.
Но рыбой, летучею мышью
отмечен напрасно во сне.
Задумается ли Всевышний
когда-нибудь обо мне?
НОЯБРЬ
Вот осень настала,
и листья устало
слетают вниз по одному.
На поле широком
трепещет осока,
предвидя снегов кутерьму.
Рябины рубины
клюёт воробьиный,
всегда неунывный сыскарь.
За ветром свирепым
понурое небо
уже не глядит свысока.
В грязище шикарной
немытый «Икарус»
на дачи отходит пустой.
Кленовый листочек
в канаве проточной
горит отпылавшей звездой.
***
Поздно думать, плакать поздно.
Колокольчики звенят.
Жизнь проходит, словно поезд
уезжает без меня.
Отстучал за семафоры
спальный хвостовой вагон.
Станцию закроют скоро,
тонет в темноте перрон.
И куда идти, не знаю,
и не знаю, как мне быть.
Вдалеке собаки лают,
волки начинают выть.
Зайцы спрятались по норам,
филин ухает в ночи.
В деревянном доме хворый
дед кемарит на печи.
Стылые мерцают звёзды.
В мире — будто нет меня.
Поздно думать, плакать поздно.
Колокольчики звенят.
***
Потерянных сказок обложка
тревожит рисунок души.
Кому-то остался я должен
в какой-то кедровой глуши.
Я должен был выстрелить в воздух,
с раскрута пальнуть в горизонт.
Но нет арбалета, и поздно —
оторван листок, унесён
в далёкие страны, где плотным
туманом облизан маяк...
И где теперь это болото?
И где же лягушка моя?
***
Февральское утро светилось
прозрачной малиной в соку.
Промёрзшие доски настила
скрипели, тревожа тоску.
Пустую тоску без причины,
обычную в завязи дня.
О чем-то на ветках строчила
воронья родня.
И славил светила рожденье
их голос сварливо-живой,
ложась фиолетовой тенью
на снег под собой,
где жизнь возрождалась другими,
забвенье оставив во сне,
где вороны квакали гимны
грядущей весне.
