Когда-то к нам всё равно возвращаются воспоминания о детстве. Эта поразительная симфония чувств, слов, мыслей, красок, запахов и прочих ощущений — чудесный подарок памяти. Воспоминания настолько реальны, точны и живучи, что в сознание закрадывается наивная, но вполне законная мысль, единственная из прочих объясняющая, что происходит: а вдруг всё, что было, не ушло далеко-далеко, а так и продолжает жить где-то рядом, но незримо — каждым промелькнувшим мгновением бытия; и поэтому всегда есть счастливая возможность вернуться к самой крохотной частице своей жизни — осознать то, что не успел осознать, доделать то, что не успел доделать, исправить… Возможно ли такое?
Журнал «Парус» за шесть с небольшим лет своего существования опубликовал множество воспоминаний самых разных людей — и все они были чрезвычайно важны как для авторов, их написавших, так и для множества читателей, погружавшихся в эти страницы — всё это очень важные примеры воссоздания человеком своего бытия не просто в настоящем, а в продолженном времени, в котором «человек сиюминутный» перестаёт существовать — рождается совершенно новое, гораздо более значительное существо, траекторией своего Пути охватывающее многие-многие годы — подлинное Время, Срок, приносящие Человеку подлинное Видение порядка вещей.
В жизни каждого из нас детство — доспехи, принесённые из далёкого прошлого в сегодняшний день — день, вот-вот грозящий обернуться днём прошедшим. И какими бы по надёжности эти доспехи не были, каждый из нас мог бы поискать в них свою точку опоры и сказать подобно автору этого рассказа: «А всё-таки спасибо щиту…».
Ирина КАЛУС
Когда я проснусь, солнце уже высоко взметнется над майским утренним городом и будет наблюдать за ним издалека, яркое и холодное, — так смотрит мама в будние дни, приводя меня первым в детский сад и оставляя с нянечкой в пустой чистой группе. Здесь пахнет хлоркой и омлетом, а мама заглядывает с улицы в окно, — лицо у нее красивое и строгое, оно совсем рядом, но до него не дотянуться, — она улыбается, машет рукой, но уже понятно, что до вечера не приласкает, не согреет еще раз теплом своей улыбки и точно не заберет домой — у нее новая работа и она занята весь день. Она пишет статьи в журнале и встречается с интересными людьми, даже и с космонавтами.
Солнце будет блистать, сиять, заливать улицы слепящим светом, поновляя старую краску на трехэтажных фасадах нашего района, отскакивая от стекол и рассыпаясь зайчиками в тени дворов. Солнце, как мама, — очарует своим блеском, раздразнит обещаниями и, заставив поверить, приоткрыть душу, недоступно воцарится в своем высоком далеке, взирая сверху ясными очами, с осторожной улыбкой на алых губах.
Когда я проснусь, уже будет открыта форточка, бабушкин малиновый диван собран, штора изогнется оранжевым парусом и по комнате поплывут светлые солнечные пылинки, медленно опускаясь на чьи-то красивые, в бежевую клетку, чемоданы. И я сразу же догадаюсь, чей это багаж, — по голосам, глухо доносящимся через стену из нашей второй комнаты.
«Ленин» — прозвучит где-то рядом, мягко и певуче; и тут же, торжественно и твердо, — «град». Из этого города тетя Наташа с мужем приедут рано утром, и, покинув вагон «Красной стрелы», как всегда, выстоят на вокзале очередь, чтобы потом домчаться на «Волге» с шашечками и огоньком до нашего дома. Им откроет Александра Семеновна из третьей, самой маленькой комнаты нашей коммунальной квартиры, — откроет и уйдет к себе, затворится, как в келье, на весь день. Александра Семеновна очень старая и редко выходит, чаще ночью. Мы определяем, что она выходила, только по появляющемуся в коридоре запаху нафталина.
Мне четыре года и сегодня суббота. Взрослые зайдут в комнату все вместе: мама, папа, бабушка и улыбающиеся во весь рот «мамочка Наташа» с дядей Димой, нагрянувшие из мягко-твердого Ленинграда к нам в гости.
Я обнаружу, что моя нога просунулась между перекладин кроватки и висит, и не сразу смогу ее вытащить, запутаюсь в маленьком белом пододеяльнике, перешитом из взрослого; в конце концов, у всех на виду подпущу в трусы и зареву — от радости, страха и стыда. Но никто не станет ругать и стыдить меня. Потому, что сегодня у меня день рождения — первый день рождения в жизни, который я запомню.
— На горшок, скорей на горшок! — посыплется со всех сторон. Меня, расцеловывая, поднимут, вытащат из кроватного капкана и, забыв, что я уже большой и умею делать свои дела стоя, посадят, как малыша, на деревянный стульчик с откидной крышкой и круглой дыркой в сиденье.
— Да закройте уж форточку — просквозит мальчишку! — пробьется сквозь оживленный взрослый гул слабый, но такой желанный бабушкин голос. Я воссяду на стульчик в подаренной дядей Димой бескозырке с надписью «Аврора» и начну счастливо путаться в двух длинных, черных с золотом, матросских лентах.
Потом родители вручат мне свой подарок, велосипед с приставными колесиками, и прочитают вслух о том, «что такое хорошо и что такое плохо» из новой книжки — тоненькой, но с очень широкими страницами. Раскроешь ее — и она займет половину дивана. Рисунки к тем четверостишиям, где говорится о плохом, мне покажутся темными и безобразными, я буду их бояться и впоследствии тайком, с наслаждением изорву. А хорошие картинки оставлю, хотя они мне тоже не нравятся. Совсем другое дело — рассматривать книгу сказок Пушкина, которую мама почему-то называет «палехской». Вот это рисунки! Сколько там богатырей в доспехах — с копьями, мечами, булавами и луками! Какие там краски и линии! Но мама не дает мне ее смотреть одному, лишь изредка мы читаем эти сказки с ней вместе, начиная с первой страницы, где волшебной вязью выведено: «О, сколько нам открытий чудных...»
Сегодня, за завтраком, жизнь подарит мне очередное открытие — и я сразу немного повзрослею, узнав, что дом, в котором мы живем, строили пленные немцы. Во мне проснется некая настороженность, и дом в один миг из родного гнезда станет просто домом — одним из многих, похожих друг на друга зданий на залитом майским солнцем Хорошевском шоссе. Раньше я вообще не задумывался о том, кто его строил, — словно он стоял здесь, в десяти минутах ходьбы с бабушкой за ручку от станции метро «Полежаевская», с самого начала времен. Времена, разумеется, начались после того, как я родился, а до той поры была страшная долгая война, о которой все вокруг меня не перестают говорить, как будто она закончилась не тридцать лет назад, а лишь совсем недавно, накануне моего рождения, — и нашими врагами в той войне были фашисты. В своем альбоме я всегда рисовал уткнувшиеся в землю хвосты их сбитых самолетов: смоляные изогнутые лучи страшных крестов-свастик на этих поверженных хвостах никак не хотели смотреть в ту сторону, в которую их повернули наши враги, — мой карандаш из коробки упрямо разворачивал их в противоположную. И вот эти фашисты, оказывается, построили дом, в котором я живу и расту…
— Не фашисты, а немцы. Пленные, — буднично поправит меня папа. И эти слова улягутся в моей голове, примирив гневное детское чувство с обновленным рассудочным знанием. Я буду вынужден принять как данность этот странный факт — они убивали моих родных, взрывали, жгли города и деревни, а потом... мирно построили мой дом.
Но всё это тоже пройдет, уступая место новым впечатлениям. Днем, когда мы все выйдем на улицу, яркий желто-красный трамвай, оглашая свое долгожданное прибытие трелью звонков, привезет с собой густую фиолетовую тень, которая накроет остановку, мгновенно погрузив нас в холод. На мне будет тонкая ветровочка, и в ней я успею почти окоченеть в лучах обманчивого майского светила — как уже окоченел, посинел и почти растворился на студеном ветру шпиль краснопресненской высотки. В теплом чреве спасительного вагона я немного отогреюсь, непослушными пальцами заброшу в щель кассы двенадцать копеек и откручу четыре билетика — на всех сопровождающих меня взрослых. Начнется подсчет цифр и выяснение, кому попался счастливый. Но счастливый билет сегодня выпадет мне — потому что я еще не умею считать, потому что мы едем в «Детский мир» за игрушкой, которую «мамочка Наташа» и дядя Дима хотят мне купить, и еще потому, что по возрасту я пока езжу бесплатно и мне вообще не нужен билет.
Игрушка — это боевые доспехи: красные, из вязкой твердой пластмассы, и шлем мне не подходит — он отштампован не по форме головы, где-то давит, а где-то болтается. Дома, вооруженный красным мечом из красных ножен, с красным щитом в руке, я сменю этот шлем на бескозырку и оседлаю малиновую подушку от бабушкиного дивана. Но это уже будет не подушка, а настоящий богатырский конь — потому, что доспехи мне купили почти такие же, как у витязей из «палехской» книжки. Все взрослые сядут на диван и станут смотреть, как я рублю мечом перекладины своей кроватки, как сражаюсь со шторой и, уже взмокший от возни, наконец, побеждаю «чудо-юдо» — чугунную гармошку батареи.
А еще до того, в магазине, пока все, галдя и смеясь, будут выбирать для меня этот подарок, дядя Дима сбегает в соседний универмаг и купит себе небольшой чемоданчик. Я буду смеяться, когда он скажет, что это — «дипломат». Еще бы не смешно: ведь дипломат — это не чемодан, а мой папа. А дядя Дима — капитан третьего ранга, и до грядущего вечера я буду твердо убежден в том, что «Третий Ранг» — это корабль, за штурвалом которого стоит, с трубкой в зубах и суровым взглядом, муж «мамочки Наташи».
Видимо, этот «дипломат» дядя Дима будет беречь, — во всяком случае, в общественную баню, куда мы, трое мужчин, начнем собираться часам к пяти, он его не возьмет. Березовый веник, полотенца, мочалки, чистое белье и свитерок с осликом папа понесет в старом кожаном бауле коричневого цвета. Цвет настолько неприятный, что я даже стану брезгливо принюхиваться, опасаясь, не начнет ли вскоре припахивать коричневым и мой свитер.
В бане я уже бывал: в раздевалке — скамейки и крючки, снизки верхней одежды, тела больших красных людей в белых простынях. От всего этого поднимается пар, а с мокрых бровей на грубых кирпичных лицах капает вода. В помывочной — теплый туман со снующими в нем розовыми тенями, лабиринт из шлифованных бетонных лавок, и мы долго, кругами будем блуждать по этому лабиринту в поисках свободных шаек и мест на мокрых, темно-болотного цвета, плитах. Нас встретят шум и плеск, шипение душа Шарко, мыльные брызги. Один кран очень горячий — и, увидев его, я отскочу в сторону, чтобы не обвариться кипятком. Другой кран — холодный, но и от него я буду держаться подальше: мне кажется, что ледяная вода обжигает не меньше.
В парилке темно, из нее то и дело вываливаются люди, тела которых своим цветом напоминают мне доспехи, купленные в «Детском мире». Я осторожно поднимусь на вторую ступень лестницы, ведущей наверх, к самому пеклу, где на широком полке довольно покрякивают папа и дядя Дима. Они чем-то плеснут в квадратный мрак за маленькой черной дверцей, и оттуда донесется злое шипение. Намотав край полотенца на руку, папа начнет махать тканью над головой, как флагом, и когда мои уши прижжет знойным дуновением, я, скользя, выскочу обратно в туман, который теперь покажется мне немного прохладнее. Сторонясь чужих взрослых, я робко дождусь прямо здесь, у парилки, пока за дверью не смолкнет ритмичный хлест веника и навстречу мне не выйдет распаренный дядя Дима. А папа, бордовый и блаженный, появится чуть позже.
Через несколько минут мне предстоит узнать из их разговора, что капитан третьего ранга — это воинское звание, что дядя Дима совсем даже и не стоит ни за каким штурвалом, и даже море видит редко, потому что служит он на атомной подводной лодке и, может быть, именно из-за лодочного реактора у них с «мамочкой Наташей» нет детей. И еще я узнаю, что мои родители скоро уедут в командировку на целый год, хотя поездку эту пока еще не утвердили на каком-то «верху».
А еще через полчаса, когда мы, чистые, розовые и пахнущие земляничным мылом, гуськом вернемся в раздевалку, выяснится, что нас обворовали.
Маме будет жалко моего свитерка с осликом, а тете Наташе — стыдно, что ее мужу пришлось идти по улице в грязных чужих рейтузах, которые подыскал ему банщик: вместе с нашим баулом воры прихватят с крючка дяди Димины заграничные джинсы.
Спустя неделю я снова проснусь поздним субботним утром, но за стеной уже никого не услышу. Бабушка скажет мне, что тетя Наташа и дядя Дима отправились к себе в Ленинград, а родители поехали на вокзал, проводить их.
Побегут дни, и мои мама с папой все-таки тоже уедут, в ту самую командировку, за границу — и, чтобы я не истрепал, запрут в своей комнате красивую «палехскую» книгу с витязями на картинках. Мы останемся в квартире вдвоем, вернее, втроем — с бабушкой и старенькой соседкой Александрой Семеновной. Я начну болеть и перестану ходить в детский сад, привыкну щипать бабушку за мягкий второй подбородок и слушать на ночь сказку про серенького козлика. Однажды бабушка проговорится, что сразу после возвращения от нас в Ленинград «мамочка Наташа» и дядя Дима развелись. И я еще немного повзрослею.
Вся долгая следующая зима, как черная дыра, затянет в себя и, поглотив, запрет в своем чреве все радости и краски жизни, весь солнечный свет, волшебство и мою веру в прекрасное будущее. Из экономии бабушка перестанет включать лишние лампочки. Из третьей комнатки всё так же будет тянуть нафталиновым сквозняком — до тех пор, пока девяностолетняя Александра Семеновна однажды не упадет замертво, споткнувшись ночью в коридоре о мой четырехколесный велосипед.
Красный шлем вообще перестанет налезать на мою голову, и в своем альбоме, после того, как бабушка сводит меня впервые в жизни в церковь, на отпевание соседки, я опять начну рисовать черные кресты, теперь уже другой формы, но тем же карандашом из той же коробки и, возможно, опять разверну черные лучи не в ту сторону. После церкви с ее сумрачными сводами, плачем, бормотанием и слезами воска на свечах, всё кругом, и на улице, и дома начнет казаться мне печальным, страшным и темным.
А весной вместе с долгожданной небесной просинью вернутся родители, выйдя поутру из заказного такси. И по талому хлюпающему снегу, радостно промокнув, я выбегу во двор их встречать. Но окажется, что за год я настолько от них отвык, что теперь с трудом узнаю, и пройдет не один день, прежде чем я перестану обращаться к каждому из них на «вы».
— Давай ты наденешь свои доспехи и мы поиграем в богатырей, — предложит мне мама, смыв с лица яркую холодную красоту и снова представ простым теплым солнышком, которое греет и любит.
А я неожиданно для себя откажусь от игры и, с трудом подбирая слова, спрошу о главном:
— А вы с папой не разведетесь?
И всем сердцем обрадуюсь маминому изумлению, даже оторопи, которую вызовет этот мой вопрос.
Пройдет несколько лет, и все мы переедем в новый дом. Он далеко от метро, почти на самой окраине, но я буду точно знать, что его построили наши, свои, уже при моей жизни. Разбирая в новых светлых комнатах коробки с перевезенным скарбом, я наткнусь на красный щит, разрисованный когда-то черными крестами, поразмышляю и выброшу его в мусор.
«Это все в прошлом, — скажу я себе, совсем как взрослый. — И красное, и черное, и кресты. А все-таки спасибо щиту...»
И, открыв заветную «палехскую» книгу, которую мне, с тех самых пор, как я пошел в школу, уже доверяют читать самостоятельно, начну вслух, с выражением, с самой первой страницы:
— О, сколько нам открытий чудных...
