В конце своей творческой жизни Лев Николаевич Толстой написал большую статью «О Шекспире и о драме». В ней создатель великих романов, повестей и рассказов выразил свое отношение к пьесам Шекспира. В таком разговоре Лев Николаевич не мог не высказаться и о драме как литературном жанре. Выпишем несколько строк автора на эту тему.
«Достоинства всякого поэтического произведения, — писал Толстой, — определяются тремя свойствами:
1) Содержанием произведения: чем содержание значительнее, то есть важнее для жизни людской, тем произведение выше.
2) Внешней красотой, достигаемой техникой, соответственной роду искусства. Так, в драматическом искусстве техникой будет: верный, соответствующий характерам лиц, язык, естественная и вместе с тем трогательная завязка, правильное ведение сцен, проявления и развития чувства и чувство меры во всем изображаемом.
3) Искренностью, то есть тем, чтобы автор сам живо чувствовал изображаемое им. Без этого условия не может быть никакого произведения искусства, так как сущность искусства состоит в заражении воспринимающего произведение искусства чувством автора. Если же автор не почувствовал того, что изображает, то воспринимающий не заражается чувством автора, не испытывает никакого чувства, и произведение не может уже быть причислено к предметам искусства».
Толстой ведёт разговор так, словно наставляет неопытного драматурга: вот что надо учесть, обращаясь со сцены к зрителям.
«Художественное, поэтическое произведение, в особенности драма, прежде всего должно вызывать в читателе или зрителе иллюзию того, что переживаемое, испытываемое действующими лицами переживается, испытывается им самим. А для этого столь же важно драматургу знать, что именно заставить делать и говорить свои действующие лица, сколько и то, чего не заставить их говорить и делать, чтобы не нарушить иллюзию читателя или зрителя. Речи, как бы они не были красноречивы и глубокомысленны, вложенные в уста действующих лиц, если только они излишни и несвойственны положению и характерам, разрушают главное условие драматического произведения — иллюзию, вследствие которой читатель или зритель живет чувствами действующих лиц. Можно, не нарушая иллюзии, не досказать многого — читатель или зритель сам доскажет, и иногда вследствие этого в нем еще усилится иллюзия, но сказать лишнее — всё равно что, толкнув, рассыпать составленную из кусков статую или вынуть лампу из волшебного фонаря, — внимание читателя или зрителя отвлекается, читатель видит автора, зритель — актера, иллюзия исчезает, и вновь восстановить иллюзию иногда бывает уже невозможно. И потому без чувства меры не может быть художника и, в особенности, драматурга…»
К 1903–1906 годам, когда создавалась статья, Толстой уже был автором нескольких произведений для сцены. Из них особой популярностью у русских и зарубежных зрителей пользовались драмы «Власть тьмы», «Живой труп» и комедия «Плоды просвещения».
Но почему после выдающихся сочинений в прозе писатель обратился к драматическому жанру?
Можно предположить, что Толстой хорошо знал пристрастие русского простонародья к незатейливым выступлениям бродячих артистов, к скоморошьим и цирковым представлениям. Он понимал, что подлинно художественной драмой или комедией можно увлечь массового зрителя, а главное — оказать нравственное влияние на его душу. При этом Лев Николаевич, как всегда, критически оглядывал поле русской драматургии, сдержанно оценивал её достижения. В семидесятых годах он писал: «Русская драматическая литература имела два образца одного из многих и многих родов драмы: одного, самого мелкого, слабого рода, сатирического, «Горе от ума» и «Ревизор». Остальное огромное поле — не сатиры, но поэзии — еще нетронуто».
Создать сценические произведения, в которых зритель увидел бы народную жизнь с её духовной привлекательностью и с её изъянами, народный характер с его высокими чувствами и низменными страстями, — было по-прежнему главной задачей для драматической литературы. Крестьянская Россия, хранительница вековых традиций, нравственных устоев, строгих наставлений веры, еще не появлялась в правдивых и ярких образах на подмостках сцены. Толстой был прав: в блистательных комедиях и драмах Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Островского, Сухово-Кобылина, уже прочно вошедших в репертуар театров, многомиллионное сословие страны представало не в родной среде, а чаще — на правах служек в городских — дворянских, купеческих или разночинных — семьях, да и то чаще в ролях второстепенных. Произведений, по выражению Льва Николаевича, «не сатиры, но поэзии», то есть поистине художественных, открывавших подлинные черты русского крестьянства, нравственные уроки, которые дает его жизнь, ещё ждала отечественная сцена.
Первая из названных выше пьес Толстого, «Власть тьмы, или “Коготок увяз, всей птичке пропасть”», была написана в 1886 году. В основу её легла подлинная история тульского крестьянина Ефрема Колоскова, который был осужден за убийство своего новорожденного сына и с которым Лев Николаевич беседовал в тюрьме. Позже Толстой говорил: «Фабула “Власти тьмы” почти целиком взята мною из подлинного уголовного дела, рассматривавшегося в Тульском окружном суде… В деле этом имелось именно такое же, как приведено и во “Власти тьмы”, убийство ребенка, прижитого от падчерицы, причем виновник убийства точно так же каялся всенародно на свадьбе этой падчерицы».
Молодой крестьянский сын Никита живет в работниках у богатого хозяина Петра. Щеголь и покоритель женских сердец, он запутался в своих любовных похождениях. У него связь с женой хозяина, Анисьей. Она моложе своего болезненного мужа и мечтает о семейной жизни с Никитой. В то же время дочь Петра от первого брака, Акулина, ждет от него ребенка. Развязать этот сложный узел отношений «помогает» мать Никиты, знахарка Матрёна. По её наущению Анисья подсовывает мужу отраву, и тот умирает. Отделаться от Акулины без злодейства тоже не удается. Устраивая сыну спокойное и безбедное будущее, Матрена находит для неё жениха, родителям которого обещает богатое приданное. Идёт сватовство, но… без невесты: она в это самое время рожает в амбаре. Едва гости съехали со двора, как Анисья и Матрена заставляют Никиту вырыть в погребе ямку, чтобы закопать малютку. Безвольный отец ребёнка не только готовит могилку, но и жестоко умерщвляет новорожденного. На свадьбе, которой должна была безнаказанно для всех троих закончится история, Никита сознается в их общем злодействе…
Нравственный смысл и художественные особенности драмы «Власть тьмы» трудно понять в отрыве от прозаических и публицистических произведений Льва Николаевича. Нужно знать духовные искания Толстого, его взгляды на жизнь и искусство, чтобы в нашем сознании пьеса «вписалась» в художественный мир её творца.
Лев Николаевич с самого начала своей литературной деятельности с каким-то острым, чуть ли не болезненным чувством пытался определить: для чего писать? что изменит книга в жизни, в душе читателя? В сентябре 1855 года он записал в дневнике:
«Моя главная цель в жизни есть добро ближнего, и цели условные — слава литературная, основанная на пользе, добре ближнему. 1) Богатство, основанное на трудах полезных для ближнего… и направленное для добра. 2) Слава служебная, основанная на пользе отечества».
Толстой часто разочаровывался в своем служении литературе, но неизменно, после трудных, изматывающих размышлений, вновь приходил к главному выводу: нужно писать для утверждения в читательских душах добра, праведности, честности. Мы не случайно в книге «Увидеть Россию сердцем», назвали очерк о толстовском романе «Воскресение» так: «Воскресение для добра». Именно это происходит в душе главного героя произведения Нехлюдова. Вот и в драме «Власть тьмы» разговор о падении человека, его осознании своего великого греха и его тяжкого, но честного покаяния продолжается.
Ю. Рыбакова, исследовательница творчества писателя, справедливо заметила:
«По Толстому, жизнь обеспеченная, с её жадной суетливой возней, заботой лишь о материальном, порождающая зависть, коварство, мстительность — это не жизнь, а духовное омертвление, в котором он видит начало и смерти физической.
Когда одержимые корыстью, озверевшие бабы (Анисья и Матрена. — А.Р.) подбежали к погребу, держа завернутого в грязное веретье новорожденного и потребовали его смерти, тут, казалось, наступил катастрофический предел той жизни, которую Аким (отец Никиты. — А.Р.) называет “пакостью”. Как никто поняла это десятилетняя Анютка и закричала, почуяв близкое дыхание смерти, и сама захотела умереть поскорее. А те, которые более всего заботились о достатке и благополучии дома, — Матрена и Анисья умерщвляли жизнь На их совести и муж Анисьи, и внук Матрены. И когда дом стал “полная чаша”, а концы удалось схоронить в воду, то оказалось, что жизни-то нет».
Но «власть тьмы» овладевает душами названных героев драмы постепенно, день за днем. Безвольный Никита, например, начинает погружение во зло с того, что потворствует своим прихотям да соглашается с корыстными, бесчестными поступками матери и жены. А в день свадьбы Акулины его нравственные терзания достигают апогея: все совершённые подлости, а особо — минуты последнего злодейства проходят перед глазами Никиты.
Мать находит его в сарае. При её виде сын торопливо снимает с шеи веревку. Матрена, как ни в чем не бывало, зовёт горемыку в дом, к гостям, благословить новобрачных.
«Н и к и т а. Ах, что вы со мной сделали? Не человек я стал.
М а т р е н а. Да чего ты? Иди, родной, честь честью благословенье сделай, да и к стороне. Ждет ведь народ-от.
Н и к и т а. Как мне благословлять-то?
М а т р е н а. Известно как. Разве не знаешь?
Н и к и т а. Знаю я, знаю. Да кого благословлять-то буду? Что я с ней сделал?
М а т р е н а. Что сделал? Эка вздумал поминать! Никто не знает: ни кот, ни кошка, ни поп Ерошка. А девка сама идет.
Н и к и т а. Как идет-то?
М а т р е н а. Известно, из-под страху идет-то. Да идет же. Да что же делать-то. Тогда бы думала. А теперь ей упираться нельзя. И сватам тоже обиды нет. Смотрели два раза девку-то, да и денежки за ней. Всё шито-крыто.
Н и к и т а. А в погребе-то что?
М а т р е н а (смеется). Что в погребе? Капуста, грибы, картошки, я чай. Что старое поминать?
Н и к и т а. Рад бы не поминать. Да не могу я. Как заведешь мысль, так вот и слышу. Ох, что вы со мной сделали?
М а т р е н а. Да что ты в сам деле ломаешься?
Н и к и т а (переворачивается ничком). Матушка! Не томи ты меня. Мне вот по куда дошло.
М а т р е н а (сама с собой). И что сделалось? Все ничего, ничего, да вдруг нашло. Напущение, видно. Микитка, вставай! Гляди, вон и Анисья идет, гостей побросала.
Н и к и т а, М а т р е н а и А н и с ь я.
А н и с ь я (нарядная, красная, выпивши). И хорошо как, матушка. Так хорошо, честно! И как народ доволен. Где ж он?
М а т р е н а. Здесь, ягодка, здесь. В солому лег, да и лежит. Нейдет.
Н и к и т а (глядит на жену). Ишь, то же пьяная! Гляжу, так с души прет. Как с ней жить? (Поворачивается ничком.) Убью я её когда-нибудь. Хуже будет.
А н и с ь я. Вишь куда, в солому забрался. Аль хмель изнял? (Смеется.) Полежала бы я с тобой тут, да неколи. Пойдем, доведу. А уж как хорошо в доме-то! Лестно поглядеть. И гармония! Играют бабы, хорошо как. Пьяные все. Уж так почестно, хорошо так!
Н и к и т а. Что хорошо-то?
А н и с ь я. Свадьба, веселая свадьба. Все люди говорят, на редкость свадьба такая. Так честно, хорошо всё. Иди же. Вместе пойдем… я выпила, да доведу. (Берет за руку.)
Н и к и т а (отдергивается с отвращением). Иди одна. Я приду.
А н и с ь я. Чего кауришься-то! Все беды избыли, разлучницу сбыли, жить нам только, радоваться. Всё так честно, по закону. Уж так я рада, что и сказать нельзя. Ровно я за тебя в другой раз замуж иду. И-и! народ как доволен! Все благодарят. И гости всё хорошие. И Иван Мосеич — тоже и господин урядник. Тоже повеличали.
Н и к и т а. Ну, и сиди с ними, — зачем пришла?
А н и с ь я. Да и то идти надо. А то к чему пристало? Хозяева ушли и гостей побросали. А гости всё хорошие.
Н и к и т а (встает, обирает с себя солому). Идите, а я сейчас приду…
Бабы уходят. Никита глядит им вслед задумавшись.
Н и к и т а (садится и разувается). Так и пошел я! Как же! Нет, вы поищите, на перемете нет ли. Распростал петлю да прыгнул с перемета, и ищи меня. И вожжи, спасибо, тута. (Задумывается.) То бы размыкал. Какое ни будь горе, размыкал бы! А то вон оно где — в сердце оно, не вынешь никак. (Приглядывается ко двору.) Никак опять идет. (Передразнивает Анисью.) «Хорошо, и хорошо как! Полежу с тобой!» У! шкуреха подлая! На ж тебе, обнимайся со мной, как с перемета снимут. Один конец. (Схватывает веревку, дергает её.)»
Однако покончить счеты с жизнью Никите не удается. Старый работник хозяев Митрич, православный, светлый человек, убеждает его не делать этого греха. Вернувшись в дом, к гостям, убийца кается, принимая на себя и свою, и чужую вину.
«Н и к и т а. Отравил я отца, погубил я, пес, и дочь. Моя над ней власть была, погубил её и ребёночка.
А к у л и н а. Правда это, правда.
Н и к и т а. На погребице доской ребеночка её задушил. Сидел на нем… душил… а в нем косточки хрустели. (Плачет.) И закопал в землю. Я сделал, один я!
А к у л и н а. Брешет. Я велела.
Н и к и т а. Не щити ты меня. Не боюсь я теперь никого. Прости меня, мир православный! (Кланяется в землю.)
Молчание.
У р я д н и к. Вяжите его, свадьба ваша, видно, расстроилась.
Подходит народ с кушаками.
Н и к и т а. Погоди, поспеешь… (Отцу кланяется в ноги.) Батюшка родимый, прости и ты меня, окаянного! Говорил ты мне спервоначала, как я этой блудной скверной занялся, говорил ты мне: «Коготок увяз, и всей птичке пропасть», не послушал я, пес, твоего слова, и вышло по-твоему. Прости меня Христа ради.
А к и м (в восторге). Бог простит, дитятко родимое. (Обнимает его.) Себя не пожалел, он тебя пожалеет. Бог-то, бог-то! Он во!..
Те же и староста.
С т а р о с т а (входит). Понятых и здесь много.
У р я д н и к. Сейчас допрос снимем.
Никиту вяжут.
А к у л и н а (подходит и становится рядом). Я скажу правду. Допрашивай и меня.
Н и к и т а (связанный). Нечего допрашивать. Все я один сделал. Мой умысел, мне и дело. Ведите куда знаете. Больше ничего не скажу.
Занавес».
Многие актеры, в разное время игравшие в спектаклях «Власть тьмы», считали разных её персонажей главными героями. И в этом, может быть, особая черта толстовской пьесы. Разве тот же Митрич, бывший солдат, с его задушевными беседами о долге человека, о жалости к любому живому существу, не запомнится нам и не станет близким? Разве отец Никиты, старый Аким, горячо осуждающий дурные поступки сына, его потворство преступлениям, а потом и участие в них, и принявший близко к сердцу честное покаяние своего чада, не тронет сердце зрителя? А две девушки, искренне любившие Никиту, — сирота Марина, которую он обольстил и расчетливо бросил ради богатой Анисьи, и дочь хозяина Петра Акулина, чувством которой воспользовался и которой принес такую беду, — разве они, простившие недостойного, не западут в нашу память душевным благородством? И это доказывает, что Митрич и Аким, Марина и Акулина — не второстепенные герои трагической истории.
Как тут не согласиться с исследовательницей творчества Толстого Ю. Рыбаковой, на которую мы уже ссылались:
«Драма “Власть тьмы” стала народной не только потому, что герои её из народа, но потому, что жизнь их судима народной совестью. То, что скрыто от общества, то низко, бессовестно, то не жизнь, а духовная смерть…
Рядом с Никитой немотно мучается за него и за себя Акулина. Она сострадает обиженной Марине, а в ней, забитой сироте, рождается нравственное понятие. Она прозрела потому, что прозрел её любимый Никита. Его пробуждение поднимает и Акулину. Предпоследняя реплика принадлежит ей: “Я скажу правду. Допрашивай и меня”. Так явственно ощутимо и так трагично рождается человек из мрака».
Нравственное значение пьесы сразу оценили знаменитые современники Толстого. Цензура еще не разрешила её постановку на сцене, а пьесу уже читали поклонники творчества Льва Николаевича. С ней познакомились М. Савина и В. Немирович-Данченко, И. Репин и В. Стасов, В. Короленко и В. Гаршин, многие другие писатели, актеры, художники, критики. На всех слушателей она произвела огромное впечатление. Чуть позже артист Александринского театра П. Свободин писал знакомому: «Мы репетируем “Власть тьмы”, я буквально просиживал ночи, играя Акима, изболел, измадел, как говорится в драме, до истощения сил, а что будет и будет ли? Представлению гр. Толстого у нас в Петербурге я решительно придаю значение целого поворота в театре… целой будущности в судьбе театра уже в том только смысле, что постановка драмы поощрит, заманит Толстого писать для сцены — делать то, что ему недоставало…»
Еще в молодости Толстой записал в дневнике: «Простота есть главное условие красоты моральной. Чтобы читатели сочувствовали герою, нужно, чтобы они узнавали в нем столько же свои слабости, сколько и добродетели…»
И в другом месте: «Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное. Оно есть в нем, но лучше бы говорить про него… хорошее… В нем больше доброго, чем дурного; поэтому естественнее и благороднее искать причины первого, чем второго».
Значит ли это, что в своем творчестве писатель стремился приукрашивать народные типы, замалчивать их нравственные изъяны? Нет, он всегда ставил правду жизни превыше всего. И пьеса «Власть тьмы» — еще одно доказательство этого.
***
Уже в ноябре 1886 года Лев Николаевич начал работу над новым произведением для сцены — комедией «Плоды просвещения». Всё в ней — сюжет, герои, нравственная подоплека — отличалось от предыдущей пьесы, но, как и следовало ожидать, автора можно было угадать. По взглядам на жизнь, на предназначение человека.
Уже в заглавии комедии содержалась убийственная ирония. Хозяева богатого московского дома Звездинцевы, владельцы обширных земель в разных губерниях страны, постоянно заняты делами, которые не назовешь ни полезными, ни насущными. Муж Леонид Федорович, «свежий», «приятный» мужчина, самозабвенно увлекается спиритизмом. Его жена Анна Павловна, «молодящаяся дама», озабочена только своим здоровьем. Она слепо верит своему доктору и не отпускает его ни на шаг. Увлечения хозяина рьяно поддерживают профессор Круглосветов, бывший товарищ (то есть заместитель. — А.Р.) министра Сахатов, «угадыватель мыслей» Гросман, «очень важная, богатая дама, знакомая со всеми знаменитыми людьми» Толбухина и еще несколько светских дам, не названных автором по фамилиям, — баронесса, княгиня и графиня. Все они по вечерам собираются у Звездинцевых и до утра проводят «медиумические сеансы». И всегда во время сеансов необыкновенные способности обнаруживают «медиумы» — люди, выбранные собравшимися для своих опытов. Откуда берутся у них такие «способности», хорошо знает горничная Таня и другие слуги Звездинцевых, но только не хозяин дома. Приведем его разговор с Сахатовым, которому еще предстоит увидеть «чудеса» спиритизма.
«Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. Но положим, вы думаете, что я увлекающийся человек, воображающий себе то, чего нет, но ведь вот Алексей Владимирович Кругосветлов, кажется, не кто-нибудь, а профессор, и вот признает то же. Да не он один. А Крукс? А Валлас?
С а х а т о в. Да ведь я не отрицаю. Я говорю только, что это очень интересно. Интересно знать, как Кругосветлов объясняет?
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. У него своя теория! Да вот приезжайте нынче вечером; он будет непременно. Сначала Гросман будет… знаете, известный угадыватель мыслей.
С а х а т о в. Да, я слышал, но ни разу не случалось видеть.
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. Ну так приезжайте. Сначала Гросман, а потом Капчич, и наш сеанс медиумический… Если Капчича и не будет, мы найдем своего медиума. Марья Игнатьевна — медиум; не такой сильный, как Капчич, но все-таки…
Те же и Таня (входит с тарелками для гостинцев.
Прислушивается к разговору).
С а х а т о в (улыбаясь). Да, да. Но только вот обстоятельство: почему медиумы всегда из так называемого образованного круга? И Капчич, и Марья Игнатьевна. Ведь если это особенная сила, то она должна бы встречаться везде, в народе, в мужиках.
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. Так и бывает. Так часто бывает, что у нас в доме один мужик, и тот оказался медиумом. На днях мы позвали его во время сеанса. Нужно было передвинуть диван — и забыли про него. Он, вероятно, и заснул. И, представьте себе, наш сеанс уж кончился, Капчич проснулся, и вдруг мы замечаем, что в другом углу комнаты около мужика начинаются медиумические явления: стол двинулся и пошел.
Т а н я (в сторону). Это когда я из-под стола лезла.
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. Очевидно, что он тоже медиум. Тем более, что лицом он очень похож на Юма. Вы помните Юма? — белокурый, наивный.
С а х а т о в (пожимая плечами). Вот как. Это очень интересно! Так вот его бы и испытали.
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. И испытаем. Да и не он один. Медиумов бездна. Мы только не знаем их. Вот на днях одна больная старушка передвинула каменную стену.
С а х а т о в. Передвинула каменную стену?
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. Да, да, лежала в постели и совсем не знала, что она медиум. Уперлась рукой о стену, а стена и отодвинулась.
С а х а т о в. И не завалилась?
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. И не завалилась.
С а х а т о в. Странно! Ну, так я приеду вечером.
Л е о н и д Ф е д о р о в и ч. Приезжайте, приезжайте! Сеанс будет во всяком случае».
Вот уж действительно «плоды просвещения»: обыкновенные дурачества, шуточные проделки слуг становятся проявлением таинственной силы для людей, считающих себя «образованными». Впору припомнить народную поговорку: «С жиру бесятся». В семье Звездинцевых считается в порядке вещей, что сын Василий, кандидат юридических наук, человек без определённых занятий, проводит всё время в «обществах» — то «велосипедистов», то «конских ристалищ», то «поощрения борзых собак». Дочь Бетси тоже недалеко ушла от лоботряса: она занята в основном светскими забавами. Они с братцем и манеры усвоили «современные», как многие богатые хлыщи: Василий несокрушимо самоуверен, говорит громко и без стеснения хохочет; Бетси копирует мужское поведение и тоже любит показать себя раскованной и беззаботной.
Упомянутые события в доме Звездинцевых происходят на глазах нескольких курских мужиков, которые пришли к хозяину, чтобы прикупить у него землицы для крестьянской общины. Раньше Леонид Федорович соглашался продать её в рассрочку, но теперь, когда мужики собрали деньги для первого взноса, вдруг решил взять с них всю цену сполна. Ходоки уговаривают Звездинцева уступить «крестьянскому миру»: полную сумму для оплаты покупки мужики при своей бедности сразу не соберут. Тот не согласен. Подсунуть хозяину купчую для подписи во время спиритического сеанса берется бойкая и смышленая Таня. Ей это вполне удаётся. Но зрителю, конечно, интересно увидеть, как Звездинцевы относятся к мужикам, которых та же сердобольная Таня устраивает на временный постой во владениях богачей — то в людской, то в кучерской. И не менее занимательно узнать, как крестьяне воспринимают чудные занятия хозяев дома. Вот яркие картинки того и другого.
«Б а р ы н я (увидав мужиков). Это что? Что это? Что это за люди?
Мужики кланяются.
Ф е д о р И в а н о в и ч. Это крестьяне из Курской о покупке земли к Леониду Федоровичу.
Б а р ы н я. Я вижу, что крестьяне, да кто их пустил?
Ф е д о р И в а н о в и ч. Леонид Федорович приказали. Они с ними сейчас говорили о продаже земли.
Б а р ы н я. И какая продажа? Совсем не нужно продавать. А главное — как же пускать людей с улицы в дом! Как пускать людей с улицы! Нельзя пускать в дом людей, которые ночевали бог знает где… (Разгорячается всё более и более.) В одеждах, я думаю, всякая складка полна микроб: микробы скарлатины, микробы оспы, микробы дифтерита! Да ведь они из Курской, из Курской губернии, где повальный дифтерит!.. Доктор, доктор! Воротите доктора!»
«Т а н я. Яков Иваныч! Что вы тут прохлаждаетесь? Зовет!
Я к о в. Сейчас. Что там?
Т а н я. Фифка лает, есть хочет; а она ругается на вас: какой, говорит, он злой. Жалости, говорит, в нём нет. Ей давно обедать пора, а он не несёт!.. (Смеётся.)
Я к о в (хочет уходить). О, сердита? Как бы чего не вышло!..
Те же без Якова.
1-й м у ж и к. Кому же это обедать теперь?
Т а н я. А собаке. Собака эта её… (Присаживается и берётся за чайник.) Чай-то есть ли? А то я принесла ещё. (Всыпает.)
2-й м у ж и к. Обедать собаке?
Т а н я. Как же! Коклетку особенную делают, чтобы не жирная была. Я на неё, на собаку-то, бельё стираю.
3-й м у ж и к. О господи!
Т а н я. Как тот барин, что собаку хоронил.
2-й м у ж и к. Это как же так?
Т а н я. А так, — рассказывал один человек, — издох у него пёс, у барина-то. Вот он и поехал зимой хоронить его. Похоронил, едет и плачет, барин-то. А мороз здоровый, у кучера из носу течёт, и он утирается… Дайте налью. (Наливает чай.) Из носу-то течёт, а он всё утирается. Увидал барин: «Что, говорит, о чём ты плачешь?» А кучер говорит: «Как же, сударь, не плакать, какая собака была!» (Хохочет.)
2-й м у ж и к. А сам, я чай, думает: хоть бы ты и сам издох, так я бы плакать не стал… (Хохочет.)»
«2-й м у ж и к (оглядывая Таню). Так-то так, а не гожаешься ты для мужицкой работы.
Т а н я. Я-то? Что ж, вы думаете, силы нету? Вы бы посмотрели, как я барыню затягиваю. Другой мужик так не потянет.
2-й м у ж и к. Да куда ж ты её затягиваешь?
Т а н я. Да так на костях изделано, как куртка, по сих пор. Ну, на шнуры и стягиваешь, как вот запрягают, ещё в руки плюют.
2-й м у ж и к. Засупониваешь, значит?
Т а н я. Да, да, засупониваю. А ногой в неё ведь не упрёшься. (Смеётся.)
2-й м у ж и к. Зачем же ты её затягиваешь?
Т а н я. А вот затем.
2-й м у ж и к. Что ж, она обреклась, что ли?
Т а н я. Не, для красоты.
1-й м у ж и к. Пузу, значит, ей утягивает для хвормы.
Т а н я. Так так стянешь, что у неё глаза вон лезут, а она говорит: «Ещё». Так все руки обожжёшь, а вы говорите: силы нет.
Мужики смеются и качают головами».
В том же 1886 году, когда была начата комедия, Толстой закончил статью (её называют и трактатом) «Так что же нам делать?». Она очень важна для нашего разговора. Для эпиграфа к статье писатель взял строки из библии, относящиеся к материальному и духовному богатству человека. Так, из откровений от Луки Лев Николаевич напомнил такие слова:
«И спрашивал его народ, что же нам делать? И он сказал в ответ: у кого есть две одежды, тот отдай неимущему; и у кого есть пища, делай то же».
В откровении от Матфея Толстой выбрал следующее:
«Ищите же прежде царствия божия и правды его, и это все приложится вам.
Ибо легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие божие».
В самой же статье писатель напомнил о положении двух классов, как оно сложилось в России издавна и оставалось в конце девятнадцатого века:
«В нашем народе в последние три-четыре года вошло в общее употребление новое, многозначительное слово; словом этим, которого я никогда не слыхал прежде, ругаются теперь на улице и определяют нас: дармоеды. Ненависть и презрение задавленного народа растет, а силы физические и нравственные богатых классов слабеют; обман же, которым держится всё, изнашивается, и утешать себя в этой смертной опасности богатые классы не могут уже ничем. Возвратиться к старому нельзя; возобновить разрушенный престиж нельзя; остается одно для тех, которые не хотят переменить свою жизнь; надеяться на то, что на мою жизнь хватит, а после как хотят. Так и делает слепая толпа богатых классов; но опасность всё растёт, и ужасная развязка приближается. Устранить угрожающую опасность богатые классы могут только переменою жизни».
Вот к этой перемене жизни и звал автор пьесы.
***
Как-то, рассуждая о своих романах, Толстой заметил: «Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нём главную, основную мысль. В “Анне Карениной” я люблю мысль семейную…» В драме «Живой труп» писатель продолжил как раз эту «семейную мысль». В её основе лежат вопросы: на чём все-таки строится семья, какие духовные, нравственные скрепы, унаследованные человечеством, удерживают её?
«Живой труп» по праву можно назвать пьесой психологической. Семейная драма Федора Протасова, её главного героя, лежит вовсе не на поверхности, она скрыта в глубинах его воспитания, духовного развития, социального положения. И конечно, эта драма во многом результат поведения близких Протасову людей, а также своевольного, непредсказуемого течения самой жизни.
Стали крылатыми строки из романа «Анна Каренина»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Как и в прозаическом произведении, в своей пьесе Толстой исследует причины и следствия «семейного несчастья» Федора и Елизаветы Протасовых.
На первый взгляд, оба они, люди добрые, чистые, мягкие, поначалу любившие друг друга, могли быть счастливы в браке. А между тем, Протасов ушёл из семьи, спился. В трактире, за хмельным столом, он так рассказывает художнику Петушкову о конце своей новой любви к молодой цыганке Маше, которую тоже оставил, да и о крушении всей пропащей жизни.
«Ф е д я. Да, и это, кажется, один добрый поступок у меня за душой — то, что я не воспользовался её любовью. А знаете отчего?
П е т у ш к о в. Жалость…
Ф е д я. Ох, нет. У меня к ней жалости не было. У меня перед ней всегда был восторг, и когда она пела — ах, как пела, да и теперь, пожалуй, поёт, — и всегда я на неё смотрел снизу вверх. Не погубил я её просто потому, что любил. Истинно любил. И теперь это хорошее, хорошее воспоминание. (Пьёт.)
П е т у ш к о в. Вот понимаю, понимаю. Идеально.
Ф е д я. Я вам что скажу: были у меня увлечения. И один раз я был влюблён, такая была дама — красивая, и я был влюблён, скверно, по-собачьи, и она мне дала rendez-vous* (свидание (франц.) — А.Р.). И я пропустил его, потому что счёл, что подло перед мужем. И до сих пор удивительно, когда вспоминаю, то хочу радоваться и хвалить себя за то, что поступил честно, а… раскаиваюсь, как в грехе. А тут с Машей — напротив. Всегда радуюсь, радуюсь, что ничем не осквернил своё чувство… Могу падать ещё, весь упасть, всё с себя продам, весь во вшах буду, в коросте, а этот бриллиант, не брильянт, а луч солнца, да, — во мне, со мной.
П е т у ш к о в. Понимаю, понимаю. Где же она теперь?
Ф е д я. Не знаю. И не хотел бы знать. Это всё было из другой жизни. И не хочу мешать с этой.
За столом сзади слышен крик женщины. Хозяин приходит и городовой — уводят.
Федя и Петушков глядят, слушают и молчат.
П е т у ш к о в (после того, как там затихло). Да, ваша жизнь удивительная.
Ф е д я. Нет, самая простая. Всем ведь нам в нашем круге, в том, в котором я родился, три выбора — только три: служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живешь. Это мне было противно, может быть, не умел, но, главное, было противно. Второй — разрушать эту пакость; для этого надо быть героем, а я не герой. Или третье: забыться — пить, гулять, петь. Это самое я и делал. И вот допелся. (Пьёт.)
П е т у ш к о в. Ну, а семейная жизнь? Я бы был счастлив, если бы у меня была жена. Меня жена погубила.
Ф е д я. Семейная жизнь? Да. Моя жена идеальная женщина была. Она и теперь жива. Но что тебе сказать? Не было изюминки, — знаешь, в квасе изюминка? — не было игры в нашей жизни. А мне нужно было забываться. А без игры не забудешься. А потом я стал делать гадости. А ведь ты знаешь, мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им делали. А я ей наделал зла. Она как будто любила меня.
П е т у ш к о в. Отчего вы говорите: как будто?
Ф е д я. А оттого говорю, что никогда не было в ней того, чтоб она в душу мне влезла, как Маша. Ну, да не про то. Она беременная, кормящая, а я пропаду и вернусь пьяный. Разумеется, за это самое всё меньше и меньше любил её. Да, да (приходит в восторг), вот сейчас пришло в голову: оттого-то я люблю Машу, что я ей добро сделал, а не зло. Оттого люблю. А ту мучал за то… не то что не люблю… Да нет, просто не люблю. Ревновал — да, но и то прошло».
Протасов решил уйти из жизни, чтобы дать возможность Лизе выйти замуж за Виктора Каренина, который давно любит её. Федор оставляет на берегу свою одежду, бумажник, прощальное письмо и… продолжает жить уже втайне. Елизавета и Виктор женятся, но по доносу одного из завсегдатаев кабака история мнимого «утопленника» становится известной суду. Протасову грозит в лучшем случае — церковное покаяние, в худшем — ссылка в Сибирь, а Каренину и его жене — расторжение брака. Во время суда Федор застрелился.
Уже по приведенному выше диалогу Протасова с Петушковым видно, как сложен духовный мир человека, ищущего в жизни гармонии и красоты чувств. Совсем не прост он, этот внутренний мир, и у Лизы Протасовой. Её честная, мятущаяся натура видна хотя бы в следующих двух-трех драматических ситуациях. Узнав из последнего письма Федора, что он решил уйти из жизни, Лиза в присутствии Каренина произносит, как заклинание:
«Неправда, неправда, что я не любила, не люблю его. Люблю его одного, люблю. И его я погубила. Оставь меня».
Но получив вызов из суда после открывшегося обмана Протасова, она восклицает: «О, как я ненавижу его. Я не знаю, что я говорю. (Уходит в слезах. Каренин за нею.)»
И наконец, в помещении суда бросается к упавшему после выстрела в сердце Фёдору с криком:
«Что ты сделал, Федя? Зачем?.. Ты будешь жив».
Как тут не вспомнить слова Толстого из чернового варианта романа «Анна Каренина» о том, что к несчастью в семейной жизни ведёт не один какой-то проступок мужа или жены, а в целом поведение того или другого, так сказать, само «течение любви». Вот эти слова писателя: «Мы любим себе представлять несчастье чем-то сосредоточенным, фактом свершившимся, тогда как несчастие никогда не бывает событие (одно, разрушающее семейную жизнь, событие. — А.Р.), а несчастие есть жизнь, длинная жизнь несчастная, то есть такая жизнь, в которой осталась обстановка счастья, а счастье, смысл жизни — потеряны».
Федор Протасов стал «живым трупом» потому, что в его судьбе сошлись многие социальные и личные предпосылки для этого. Служить, наживая деньги, он не хочет. Любить Лизу, прощающую зло, которое Федор приносит ей, он не в состоянии. Найти смысл существования в чём-то ином, а не в пьянстве, ему не хватает воли. И, может быть, главное: та поэзия любви, которую Протасов находит рядом с юной цыганкой Машей, нравственная чистота и стойкость души, к которым он стремится, оказываются несовместимыми с укладом жизни, сложившимся в его кругу. И это приводит его к трагедии.
***
Уже упоминалось, что драма Толстого «Власть тьмы» произвела огромное впечатление на выдающихся деятелей искусства России. Тот же душевный отклик вызвали и пьесы Льва Николаевича «Плоды просвещения» и «Живой труп». В главных театрах двух столиц — Александринском в Петербурге, Малом и Художественном в Москве — в спектаклях по этим пьесам играли знаменитые актеры: Вера Комиссаржевская, Петр Садовский, Василий Давыдов, Иван Москвин, Василий Качалов, Мария Савина. Все три пьесы Толстого заняли прочное место на театральных сценах Франции, Германии, Англии, Италии, США и других стран старого и нового света. Особенности драматургии великого писателя сразу отметили его знаменитые соотечественники. Илья Репин писал дочери Толстого Татьяне после премьеры «Плодов просвещения» в Александринском театре: «Какая правдивость взгляда на жизнь, какая широта взмаха гениального художника видна во всей этой пьесе! Так освежило после всякой новой дребедени, которую дают последнее время здесь, у нас». Афанасий Фет в статье о Толстом особо подчеркнул, что для каждого человека «суд высшего порядка» — это он сам, и ведет он этот суд по законам совести, добра и справедливости. Именно так и поступал Лев Николаевич.
