Я, коренной москвич и постоянный житель нашей столицы, познакомился с Волгой в семилетнем возрасте (в 1938 г.), но зато как познакомился! Это был не примитивный путёвочный круиз, а длительное путешествие — первое в моей жизни и сразу такое продолжительное, занявшее почти всё лето. И первая научная экспедиция, в которой я участвовал (в 1952 и в 1954 годах) тоже связана с Волгой — она работала в волжской дельте и в её степных окрестностях. В этом ландшафте сформировались мои представления об устройстве окружающего нас земного пространства. Волга погрузила меня в мир путешествий и сделала профессиональным географом. Мне выпало счастье увидеть Волгу почти на всём её протяжении и в те времена, когда она ещё была естественной рекой, а не каскадом «водогноилищ». И этот речной мир моего детства был затоплен, и его я, бывающий на Волге не каждый год, оплакиваю не меньше, чем те, кто родился, вырос и ныне живёт на её берегах.
* * *
Мой отец был актёром и режиссёром драмы. Он часто менял место работы, исполнял первые роли во второстепенных театрах либо второстепенные роли на первостатейных сценах, вроде МХАТа. В конце тридцатых годов папа служил в Театре речного флота. В 1938 г. артисты отправились на гастроли по рекам и каналам от Архангельска до Астрахани на пассажирской барже «Немирович-Данченко», специально построенной для актёров. Я и мама присоединились к ним в городе Горьком (до 1932 г. и с 1990 г. — Нижнем Новгороде), так что вторую часть этого круиза мы проделали всей семьёй. Два месяца мы шли по Волге, останавливаясь в крупных городах на срок до двух недель.
Наша баржа вся была деревянной, со стенами и перегородками из досок и фанеры, походила на обычный большой волжский пароход того времени и так же окрашена (стены снаружи белые, а все остальные поверхности серо-голубые), но была раза в полтора или два короче, отличалась отсутствием двигателя и пароходной трубы. В остальном сходство было большое: такие же два этажа (жилые палубы), вокруг под навесом прогулочные палубы; на них выходят окна жилых кают — прямоугольные со стеклами и жалюзи, опускавшимися полностью. Каюты двух- и четырёхместные, с твёрдыми деревянными полками, нижними и верхними, как в старых плацкартных (жёстких) вагонах, но пошире. На полки укладывались стандартные полосатые матрасы. В средней, широкой части судна на каждом этаже располагался салон (кают-компания), где стоял один большой стол. Первый и второй этажи принадлежали к одному «классу», т.е. не различались по удобствам, но, конечно, вверху было ехать приятнее. Наша семья занимала четырёхместную каюту на втором этаже в середине судна у правого борта.
В бывшем Нижнем Новгороде мы с удовольствием ходили по улицам, купались на пляжах и около баржи, катались на лодке, обедали в ресторане «Утёс», что стоял на высоком, крутом берегу близ Кремля, над самым обрывом; оттуда открывался чудесный вид на Волгу и мириады песчаных островков, окаймлённых пустыми пляжами и поросших кустами ив в середине. Синели заволжские леса на горизонте, а слева был виден многопролётный, недавно выстроенный железнодорожный мост через Волгу.
Навсегда остался в моей памяти тот особый колорит приволжских городов, своеобразный, знакомый каждому речнику запах снастей и канатов, дебаркадеры, мосты, сваи, баржи, пыль и сутолока, грузчики, чайки над водой… Пассажирских пароходов было столько, что немногие из них могли пристать непосредственно к дебаркадеру; остальные прислонялись боком к другим пароходам, и, прежде чем попасть на своё судно, мы должны были пересечь несколько чужих кораблей. Вторично и в таком массовом количестве я столкнулся с этой ситуацией в Египте в 1999 г. при круизе по Нилу, где десятки теплоходов везли туристов одновременно и по одному и тому же маршруту.
Прибрежная полоса реки Волги вся сплошь была уставлена дебаркадерами и стоящими судами, между ними и купались, очевидно, не считая воду такой уж грязной. Меня насильно приучали к воде, а я брыкался, орал, хлестал бедного папочку по лицу. На карниз, опоясывавший соседний дебаркадер, забрались голые мальчишки, они присели на корточки, держась за стену, и с руганью испражнялись на головы купающихся. Они стреляли в нас своим калом, а потом с диким воплем нырнули в ту же воду и уплыли прочь. На соседнем судне в то время шла разгрузка или погрузка. Вереница из нескольких десятков грузчиков размеренно и красиво двигалась по трапу. Они шли, слегка нагнувшись, но, видимо, не очень подавленные тяжестью. У каждого из них на спине была соединённая с поясом дощечка, на ней покоился мешок с грузом, ничем более к спине не прикреплённый.
Расставшись с полюбившимся нам городом Горьким, мы, наконец, поплыли вниз по матушке-Волге. Я целые дни проводил на верхней открытой палубе и смотрел во все стороны. Наша баржа передвигалась по реке тремя способами: 1) в одиночку на длинном буксире, который тянуло шедшее впереди небольшое буксирное судно; 2) в составе каравана грузовых барж, собранных в плотную кучу, имевшую в плане треугольную форму, наподобие утюга, и влекомую таким же буксиром; 3) на абордаже, прицепленная сбоку к большому пассажирскому пароходу.
Каждый из этих способов передвижения был интересен и имел для меня свои преимущества. Наиболее экзотичным было следование в караване порожних барж. Это были гигантские деревянные плавучие сараи. На корме у них стояли огромные, но такие же простые, как у обыкновенной лодки, деревянные рули, состоявшие из длинного бревна и прикреплённой к нему снизу лопасти, высотою с одноэтажный дом. Они, видимо, были хорошо смазаны, потому что для поворота достаточно было усилий одного взрослого человека, но мне, семилетнему, не удавалось их сколько-нибудь заметно сдвинуть с места.
По этим баржам я гулял как по дворам и полям, далеко и надолго, иногда на полдня, уходил от своего корабля, общался с грузчиками. Я в одиночку спускался в мрачные трюмы, пропитанные мучной пылью, перешагивал через какие-то балки. Родители не присматривали за мной и нисколько мне не мешали.
Один раз я перебрался с нашего судна на соседнюю грузовую баржу, перескочив через борта, но потом баржи разошлись более чем на полтора метра и я долго не мог вернуться домой, пока наш художник не выручил меня, пересадив через перила, когда борта немного сошлись. Он, этот художник, в то время рисовал что-то для стенгазеты. У нас было две стенгазеты, одна серьёзная, а другая юмористическая, состоявшая из одних карикатур и шаржей. Иногда художник давал мне остатки своих красок. Однажды, уже в Сталинграде, я рисовал, сидя на палубе, дом (ибо ничего, кроме домов, я рисовать не умел), но порыв ветра подхватил мою мазню, и, несмотря на усилия смеющейся команды стоявшего рядом парохода, над головами которой пролетал листок, рисунок поплыл, как я воображал, в самое Каспийское море. Но нам до моря дойти не довелось.
Когда нас тянули на буксире в одиночку и мы со всех сторон были окружены водой, то можно было воображать нашу баржу самоходным судном, а меня — его капитаном. Баржа имела рулевое управление, которым, впрочем, пользовались редко — когда нас вели по извилистому фарватеру. За штурвалом стояли наш шкипер, его жена Августа или кто-либо из актёров. Мне тоже давали повертеть рулевое колесо, когда не было нужды в управлении, и тогда баржа слабо виляла в стороны. Но ощущение для ребёнка, стоящего в рубке на «капитанском мостике», сами понимаете, то ещё!
Артисты были веселы, по вечерам на верхней открытой палубе танцевали, играл патефон, пели люди и пластинки, устраивали репетиции или концерты для команды и пассажиров буксирующего или абордирующего нас парохода.
Целые дни я проводил на верхней открытой палубе, ходил и бегал по ней, смотрел во все стороны. Наша баржа была сделана в Москве, а на спасательных кругах стояли буквы В.В.Р.П. — Верхневолжское речное пароходство. (В те годы удерживался обычай ставить точки после каждой буквы — когда буквенные аббревиатуры были ещё новым явлением. Коллекционеры денежных знаков и почтовых марок знают, что раньше писали Р.С.Ф.С.Р. и С.С.С.Р.). В одном из этих спасательных кругов меня однажды сфотографировали:
Семилетний Боря Ткачёв (ныне Б.Б.Родоман) на театральной барже в 1938 г.
Речные пароходы мне очень нравились. У меня было два любимых, самых больших волжских пассажирских парохода: винтовой «Карл Либкнехт» и колёсная «Одесса»; у неё, говорят, в первом классе вместо диванов стояли никелированные кровати. Наше плавание продолжалось два месяца, поэтому одни и те же знакомые пароходы шли мимо нас неоднократно. Когда такой пароход брал нас на абордаж, то к нашим услугам были салоны и рестораны первого класса, где мы питались и отдыхали в обстановке, прямо-таки роскошной (кожаные диваны и кресла, ковры, хрусталь, люстры, зеркала, шёлковые занавески и абажуры, пианино и рояли). А когда нас вели на буксире или в караване барж, то женщины (актрисы и жёны актёров) готовили еду в нашем камбузе. Своего ресторана или буфета баржа «Немирович-Данченко» не имела.
Отец автора, Борис Иосифович Родоман (1887–1957) в салоне волжского парохода. 1938 г.
Любовь к пароходам и теплоходам, вернее, к водным путешествиям, укоренилась во мне и в нашей семье с тех пор, но любителем туристских круизов я во взрослом состоянии не сделался. Прекрасны активные путешествия на любых плавсредствах по малым рекам, но отдых на крупных морских и речных судах — неэффективный и скучный способ знакомства с разными городами и странами; этот вид туризма может быть выгоден пароходствам и фирмам лишь потому, что бóльшая часть дохода образуется от продажи спиртных напитков (в этом признавались сами работники туриндустрии на своих совещаниях).
О Казани, у которой мы стояли в 1938 г., мне сказать нечего, ибо в ней я фактически не был вовсе. В те годы Волга отстояла от города на 11–12 км. По пустым полям и лугам к нашим пристаням из Казани подходил трамвай. Эту линию, вероятно, восстанавливали всякий раз после весеннего паводка. На трамвае наши актеры видимо и ездили на работу в свои театры, но меня в Казань не свозили и мама в этом городе тоже не была. Мы так и жили несколько дней на одном месте. В Казани я побывал много десятилетий спустя и успел её полюбить, но об этом — после.
Зато Ульяновск (бывший Симбирск) я помнил хорошо и многие годы. Он был зелёным, приветливым городом, состоявшим в основном из уютных деревянных домиков. В одном из них, где в юности жил В.И. Ульянов (Ленин), мы, конечно же, побывали. Тот дом стоял как раз на водоразделе Волги и Свияги. «Чудачка эта Свияга: течёт параллельно Волге на протяжении многих десятков километров, но в обратную сторону, а ведь близко течёт, да водораздел высок», — так я отметил в своих мемуарах — воспоминаниях о моём детстве, которые писались, когда мне было восемнадцать лет. По тексту этих мемуаров я и составил настоящий очерк. Иначе как бы я всё это запомнил — ведь прошло более семидесяти лет.
В Ульяновске мы впервые увидели горы арбузов. Очевидно, мы как раз поспели в этот город к началу арбузного сезона. Арбуз с белым хлебом и солью был обычным и, я бы сказал, прекрасным обедом (дневным перекусом) волжских рабочих, особенно грузчиков. И мы (наша семья), и я в своих последующих странствиях, нередко употребляли арбуз с хлебом, но без соли.
Ульяновск расположен на высоком правом берегу. Я долго помнил его знаменитую лестницу, ступеней несколько сот, как мне тогда показалось. Трамвая в городе не было. (Я удивляюсь, что ни в одном российском городе до сих пор нет фуникулёра. В Одессе, Киеве, Каунасе, Будапеште, Париже фуникулёр поднимает людей на гораздо меньшую высоту, по сравнению с приволжскими кручами). В Ульяновске вид не менее великолепный, чем в Горьком (Нижнем Новгороде). И здесь, как и там, был особенно приятен моему взору железнодорожный мост, один из самых длинных в Советском Союзе.
Помню я все эти мосты; мы проезжали под ними днём; при приближении к мосту шкипер загонял нас в каюты, так что на открытом воздухе не оставалось никого, кроме команды. Таков был порядок. С мостов зорко и строго смотрели часовые. При них были винтовки со штыками.
В каждом городе мы старались увидеть основные его достопримечательности и усердно посещали историко-краеведческие музеи. Куйбышев (Самара) показался нам неприятным, пыльным. Мы осматривали его мало. Помню куйбышевский трамвай с открытыми (без боковых стен) прицепными вагонами и оригинальными стрелочными переводами: справа от стрелки, у самого пути, невысокий шкаф с рычагом сверху. Подойдя к стрелке, вожатый приостанавливает вагон и, просовывая руку в правое окно передней площадки, поворачивает рычаг.
В бывшей Самаре мы с папой отправились кататься на лодке, попали в водоворот и с трудом, выбиваясь из сил (выбивался из них папа, а я смотрел), вернулись, когда за нами уже выслали спасательную моторку. На другой день отец заболел и несколько дней лежал в больнице. Она располагалась далеко на юго-восточной окраине города. Туда мы долго ехали, конечно же, на трамвае — столь горячо любимом мною виде транспорта. Отца выписали из больницы в последний момент перед отходом баржи, и он медленно поправлялся в отдельной каюте нижней палубы. А мы с мамой оставались в своей каюте на втором «этаже» нашего корабля.
Баржа двигалась к югу, всё больше на стéпи были похожи левобережные равнины, всё жарче и суше воздух, всё чаще встречались верблюды в городах. В Балакове, между Куйбышевым и Саратовом, мы тоже стояли несколько дней. Там я впервые, но только издали, видел виноградники.
Саратов нам очень понравился — зеленый, чистый, заасфальтированный. Самый культурный город на Волге — по единодушному мнению всей нашей небольшой семьи. Я много лет помнил ресторан при гостинице «Астория», знаменитый и великолепный крытый рынок, поездки на трамвае по городу и за город, в живописные окрестности, огромную барахолку, пляж на острове. Я уговаривал родителей съездить к немцам в Энгельс, но они как-то не собрались. Так и не побывал я в знаменитой АССР Немцев Поволжья.
В одном из саратовских магазинов мне купили пенал и линейку. С тех пор я непрестанно чертил карандашом на бумаге прямые линии и измерял их длину. Лет пять спустя к моей линейке присоединился циркуль. Все мои детские рисунки — это по сути дела чертежи — домов, вагонов, пароходов, мостов. К ним неуверенная рука, оторвавшаяся от линейки, добавила треугольнички гор, горбики холмов, кудряшки лиственных деревьев, стрелочки ёлок. Архитектурно-строительный пейзаж слегка оживлялся условными человечками в виде козявок. Ландшафт, земля, постройки, транспорт стали главными предметами моих интересов, а не живые люди… Маленький деревянный пенал, в целом чёрный, а на крышке разрисованный красной и золотой краской, служил мне и в школьные годы, сохранялся много десятилетий.
В годы моего детства любая покупка какой-либо вещи была запоминающимся событием — будь то новая пара обуви или какая-нибудь кофта, платок, шаль… От всего 1938 г. у нас остались на память немногие сувениры: один перламутровый веер, купленный в начале лета на Украине; один деревянный, приобретённый на волжском пароходе; пластмассовый браслет из Саратова, несколько красивых застёжек и пуговиц…
В довоенном Сталинграде мы познакомились только с прибрежными и привокзальными кварталами. Волга была изолирована от города хозяйственными территориями и постройками. Река тогда работала на людей, а не отдыхала, и людям в городе отдыхать и гулять на её берегах тоже было негде. По пыльной улице возле пристани шла телега, запряжённая верблюдом. Я вовсе не хочу сказать, что в Нижнем Поволжье в те годы все ездили на верблюдах, но, согласитесь, что двух-трёх таких животных, увиденных маленьким москвичом не в зоопарке или на аттракционе, а за будничной работой на улице, достаточно, чтобы ощутить экзотику региона.
Ещё нам в Сталинграде запомнился большой «современный» универмаг в стиле конструктивизма. На противоположной стороне той же улицы, в гастрономе продавалось и было впервые мною попробовано шоколадное масло. В универмаге мы купили лампу «синий свет» — рефлектор на деревянной ручке, для обогрева разных частей тела, а лампа должна быть синяя, чтобы не слепить глаза, но можно и обычной лампочкой греться. В подвале этого универмага впоследствии был взят в плен фельдмаршал Ф. Паулюс. Таким образом, наша лампа сделалась как бы косвенным сувениром Сталинградской битвы. Но, кроме того, она не раз помогала мне при насморке, зубной боли и т.п. И только в 2000 г., при переезде на новую квартиру, моя нынешняя, вторая жена её выбросила.
Первоначальный план — идти до Астрахани — был отменён и в сентябре мы отбыли из Сталинграда в Москву «ускоренным» поездом. (Была такая категория — между «скорым» и «пассажирским». Не правда ли, странные названия — как будто скорым возят не людей).
Я сожалел, что не увидел Каспийского моря, но это означало, что я тогда плохо знал географию. От Астрахани до моря совсем не близко, по тем временам, когда пароходы делали около 12 км в час, и две недели стояния театральной баржи в этом городе не гарантировали того, что кто-то устроит нам длительную экскурсию; тем более, в сентябре, когда вероятно ненастье.
При нашем отъезде уже шли дожди. Все два дня в поезде я гляжу в окно из «жёсткого» (ныне «плацкартного») вагона, а перед глазами плывут одни и те же бесконечные, унылые, раскисшие, распаханные чернозёмные поля (лесополос между ними ещё не было). Мелькают встречные поезда, паровозы, водокачки и надписи на вагонах: «тормоз Матросова», «тормоз Вестингауза».
Москва встретила нас сухой и солнечной погодой. От Казанского вокзала до нашего дома на Первой Мещанской (ныне проспект Мира) мы ехали два с половиной километра на извозчике. Копыта цокали по свежему асфальту, предназначенному, увы, уже не для лошадей (им привычнее булыжник, гравий, песок). Вот так я в последний раз в жизни ехал по Москве, пользуясь конной тягой. Война нанесла окончательный удар отживающему виду транспорта. В начале войны оставшихся лошадей съели, и больше мы их на московских улицах не видели.
Путешествие по Волге трагически обернулось для нашей семьи. Ещё до приезда моего с мамой в Горький, а именно в первой половине театрального круиза, мой отец в Рыбинске, в темноте за кулисами, наткнулся левым глазом на проволочный остов бутафорской пальмы. Сначала казалось, что это прошло бесследно, и мы во время плавания по Волге ничего не замечали, но осенью глаз заболел, и сразу же по приезде папу поместили в знаменитую глазную больницу, располагавшуюся первоначально на ул. Горького (Тверской); в годы реконструкции Москвы это огромное здание повернули под прямым углом и передвинули в переулок. Оказалось, что у отца саркома. Ему сделали операцию — удалили для спасения жизни левый глаз, которым он до последнего момента хорошо видел. Оперировали лучшие глазные хирурги СССР, всемирно известные профессора. Среди них был М.И. Авербах (1872–1944). Они предсказали, что, если в течение ближайших десяти лет саркома не даст о себе знать, то можно не опасаться за жизнь. Отец прожил ещё девятнадцать лет, с виду совершенно здоровым и бодрым, но умер (в 1957 г.) через двадцать минут после укола, который ему сделали врачи скорой помощи, вызванные по случаю незначительного, как нам казалось, сердечного приступа.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2017/Nomer1/Rodoman1.php
