(продолжение. Начало в № 10/2016 и сл.)
I-4. СКРЫТЫЕ ГРОЗДЬЯ ГНЕВА
Я помышляю почти о бунте!
Не присягал я косому Будде...
Пусть закроется – где стамеска! –
яснополянская хлеборезка!
Непротивленье, панове, мерзко.
Иосиф Бродский
Размышляя о причинах войн, историки обычно пытаются отыскать какой-нибудь понятный мотив: стремление народа расширить свою территорию, тщеславное властолюбие лидера, желание нанести опережающий удар набирающему силу соседу, религиозный или политический фанатизм. Пока есть понятный мотив, в умах миротворцев возникает надежда на возможность устранения конфликта ненасильственными средствами: свергнуть воинственного властолюбца, купить приглянувшуюся территорию (Луизиану у Франции, 1803, Аляску у России, 1860-е), уступить агрессору Эльзас или Судеты (1930-е), гарантировать нерушимость границ, призвать к веротерпимости.
Однако содержание трёх предыдущих глав подталкивает читателя к тревожному и неутешительному умозаключению:
Война может начаться необъяснимо, просто потому что какое-то племя или какой-то народ увидит в ней возможность разом утолить все три главных устремления человека: к самоутверждению, к сплочению, к бессмертию.
Во второй части книги, делая обзор военной истории мира, мы будем не раз сталкиваться с феноменом таких «беспричинных» конфликтов, в которых сражающиеся не испытывали настоящей ненависти друг к другу. Но будем сталкиваться и с примерами многовековой бурлящей враждебности, направленной в одну сторону, от одного противника на другого, которую не удавалось погасить никакими уступками, аргументами, дарами.
На сегодняшний день в исторических анналах хорошо описана вражда племён в разные эпохи и на разных континентах. Превосходно изучена взаимная ненависть людей разных вероисповеданий. То же самое – политические бури, взрывавшиеся гражданскими войнами. Вражда и противоборство между классами в марксистской историографии выступает как главная разгадка всех военных конфликтов.
Однако есть два вида вражды, которые до сих пор не были выделены в отдельную категорию. Я пытался сделать это в своих историко-философских работах.1 Чтобы читателю был понятен ход моих рассуждений о феномене войны, мне придётся здесь вкратце описать эти исследования «скрытого гнева», многократно вспыхивавшего большими и малыми пожарами в мировой истории.
Вражда между народами, находящимися на разных ступенях цивилизации
Отложим на время подзорную трубу, через которую мы оглядваем поля сражений между народами, классами, вероисповеданиями. Вернёмся к микрочастице истории, используя некий психологический микроскоп. И положим под него душу иудея, входящего под водительством Моисея в цветущую долину Ханаана. Скифского всадника, идущего в очередной набег на Персидскую империю. Гунна, приближающегося к границам Древнего Рима. Нормана, поднимающегося в своей ладье к стенам Парижа. Монгола у Великой китайской стены. Татарского, башкирского, калмыцкого конника, замышляющего очередной грабёж русских селений. Ирокеза, гурона, делавера, нацеливающего свой лук на идущего за плугом американского поселенца.
Все эти кочевники и мигранты уже имели долгие контакты с осёдлыми земледельцами, бывали в каменных городах, привозили меха, шкуры, лошадей на продажу. Они видели изобилие городских базаров, роскошь дворцов и вилл, комфортабельные дома с застеклёнными окнами, величественные храмы. Счастливые обитатели земледельческих стран, казалось, забыли о том, что такое голод, их боги помогают им держать житницы всегда полными зерна. От врагов они умеют защищаться неприступными стенами крепостей, превосходным оружием, железными латами и колесницами. Нельзя не позавидовать им!
«А что если попытаться подражать им? Научиться сеять и убирать урожай, обжигать кирпичи, строить дома, выплавлять железо, медь, бронзу? Ведь они, кажется, готовы помогать нам, обучать всем своим умениям и ремёслам.» Такие мысли-соблазны не могли не всплывать в головах кочевников. И в истории многих племён мы находим попытки заняться земледелием, основывать поселения, даже овладевать письменностью. Однако эти перемены невозможно было осуществить единодушным скачком, укладывающимся в срок жизни одного человека. Нужно было здесь и сейчас отказаться от многих дорогих или даже священных обычаев и традиций ради каких-то далёких и умозрительных улучшений в жизни потомков.
Переходя к осёдлому существованию, ты утрачивал главное военное преимущество – мобильность, неуловимость. Враг всегда будет знать, где найти тебя и напасть в удобный момент.
Главный источник твоей гордости, твоя надежда на бессмертие – роль бесстрашного воина – отнимется у тебя. Война сделается уделом привелигированного меньшинства, военной касты, и большинству достанется роль труженников на полях, в мастерских, на стройках.
Зная обычаи своего племени, ты получал почётную роль судьи, следящего за их соблюдением, выносил приговоры нарушителям, даже приводил их в исполнение, используя традицию кровной мести. Переход от племенной структуры к государственной лишал тебя этой важной роли, превращал в послушного исполнителя воли правительства, назначенных судей, жрецов.
Приволье кочевой жизни на просторах степей, пустынь, океана придётся сменить на тесноту и вонь поселений, где каждый сосед легко может превратиться из дружелюбного соплеменника в завистливого и опасного врага.
История всех племён, переходивших от кочевого состояния к осёдлому, демонстрирует нам глубочайший внутренний раскол и свирепое противоборство по этому судьбоносному вопросу: держаться привычного уклада или решиться на радикальные перемены?
Когда часть иудеев, пересекавших пустыню, стала выражать сожаление об утраченном сытном комфорте египетского «рабства» и попыталась приносить жертвы золотому тельцу, Моисей приказал убивать «отступников» и «пало в тот день три тысячи человек» (Исход, 32:27, 28).
Цезарь сообщает, что в Галлии не только «проримские» племена воевали с «прогерманскими», но партийная рознь раскалывала даже отдельные семьи.2
У германцев победа «партии войны» отразилась в том, что было запрещено владение земельными участками, «чтобы в увлечении осёдлой жизнью люди не променяли интереса к войне на занятия земледелием, чтобы они не стремились к приобретению обширных имений».3
Когда «партия войны» взяла вверх среди хельветов (территория нынешней Швейцарии, 1-й век до Р.Х.), она постановила сжечь все уже имевшиеся городки и поселения, чтобы у людей не осталось соблазна увернуться от очередного похода на Рим.4
Кочевая империя гуннов, веками угрожавшая Китаю с севера, раскололась на Южных хунну и Северных. Южные постепенно ассимилировались в Китае, а северные ушли в далёкий поход на Запад и два века спустя обрушились на Европу.5
У некоторых арабских племён, кочевавших на Аравийском полуострове, были приняты законы, строго каравшие за попытку построить дом или посадить дерево.
Когда часть крымских татар отделилась от Орды и основала Казанское ханство, построила деревянный город на берегах Волги и занялась земледелием, татары-кочевники сделали её объектом таких же нападений, которым до тех пор подвергались Московия и Литва.
Эту цепь примеров можно продолжать и далее. Но думается, что и перечисленного достаточно, чтобы выделить несколько моментов, неизбежно присутствующих в любом переходе от кочевого состояния к осёдлому земледелию.
1. Контакт кочевого племени с земледельческим государством.
2. Попытки наладить торговлю и выработать правила сосуществования.
3. Возникновение среди кочевников раскола между теми, кто стремится перейти к земледелию, и теми, кто яростно держится за святыни старинных обычаев.
4. Военное противоборство внутри племён, разгорающееся до иррациональной ненависти ко всему, что являет собой или символизирует земледельческий уклад.
5. В случае победы «партии войны» – опустошительные нашествия кочевников на земледельческие государства.
Внутренним импульсом многих нашествий было: «победить, чтобы управлять покорёнными народами». Таков был характер вторжений гиксосов в Египет (17 век до Р.Х.), персов в Вавилон (6 век), македонцев в Грецию и Персию (4 век), готов в Римскую империю (5-6 век по Р.Х.), арабов в Северную Африку и на Ближний восток (7-8 века), варягов в Киевскую Русь (9-10 века), турок в Малую Азию (11-12 века). Но во многих вторжениях поначалу господствовал другой прицел: «победить, чтобы уничтожить, стереть с лица земли». Таковы были вторжения иудеев в Ханаан (12 век до Р.Х.), кельтов в Италию (4 век до Р.Х.), вандалов в Рим (5 век по Р.Х.), норманов в Европу (9 век), монголов в Китай, Халифат и Русь (13 век), все походы Тамерлана (14-15 век).
Конечно, начатки земледелия применялись многими племенами на кочевой и даже на охотничьей стадии. Но существовала огромная разница между разными способами использования воды. Охотник или кочевник, обрабатывавший несколько грядок рядом со своей хижиной, довольствовался для полива дождём или соседним ручьём. Земледельческая цивилизация не могла возникнуть путём простого увеличения площади огородов. Чтобы появились великие империи, базирующиеся на ирригационном орошении, требующем строительства огромной сети каналов, дамб и крепостей, охраняющих государство от врагов, требовалось гигантское усложнение структуры социума.
Это усложнение неизбежно включало в себя ограничение свободы отдельного человека. Большинство должно было смириться с тем, что из вольного и равноправного члена племени каждый превратится в труженика, обязанного в назначенные дни, недели, месяцы трудиться на полях, стройках, в каменоломнях, на изготовлении кирпичей. Воля-вольная или подневольный труд – этот выбор и раскалывал племена, оказавшиеся на пороге подъёма на следующую ступень цивилизации. Насколько серьёзна была дилемма, видно хотя бы на примере истории иудеев, уже обжившихся в благополучном Египте, но решившихся броситься навстречу неизвестной судьбе в Земле Обетованной, когда фараон увеличил им нормы изготовления кирпичей.
Моя гипотеза, которую нелегко будет принять традиционной историографии, сводится к следующему:
Все пять этапов перехода от кочевого племени к земледельческому государству будут иметь место и при переходе от земледельческой ступени цивилизации к индустриальной.
Новая история уже дала обильный материал, иллюстрирующий правомочность подобной гипотезы.
Начало индустриальной эры логичнее связывать не с паровой машиной Джеймса Уатта (18 век), а с целым пучком великих открытий и изобретений 15-го и 16 веков. Немец Гуттенберг построил первый печатный станок, итальянец Колумб доплыл до Америки, чех Ян Гус, немец Лютер и француз Кальвин отняли у церкви монополию на истолкование Библии, португалец Магеллан открыл Тихий океан, поляк Коперник создал гелиоцентрическую систему вселенной, вся Европа наперегонки совершенствовала огнестрельное оружие и навигационные приборы для дальних плаваний. С этого момента народы начинают состязаться в расширении открывшихся горизонтов, обгонять друг друга и вступать в противоборство, повторяющее все пять этапов предыдущего скачка.
1. Первый этап: земледельцы сталкиваются с новой ступенью цивилизации, существующей пока только в умозрительной сфере, в виде новых идей, верований, открытий.
2. Попытки найти общие точки между нарождающимся новым и священной стариной: Вормсский рейхстаг, обсуждающий тезисы Лютера (1521), Триентский собор (1545-1563), пересматривавший догматы христианства, перемирие между гугенотами и католиками во Франции, ознаменованное Нантским эдиктом Генриха Четвёртого (1598) и т.д.
3. Разгорание гражданских религиозных войн в 16-17 веках, образование протестантских государств – Швейцарии, Англии, Шотландии, Голландии, Швеции, которые становятся пионерами индустриальной эры.
4. Попытки задавить ростки новой эпохи военными средствами: поход герцога Альбы против Нидерландов (1567), Варфоломеевская ночь в Париже (1572), поход испанской Великой армады на Англию (1588), Тридцатилетняя война на территории центрально Европы (1618-1648).
5. Тотальное противостояние индустриальной протестантской Европы со странами, застрявшими на земледельческой стадии: Турцией, Испанией, Россией (18-19 век).
Переход в индустриальную эру у народов Европы и США проходил разными темпами и занял от 200 до 300 лет. После Второй мировой войны настала очередь совершить этот скачок странам Азии, Африки, Южной Америки. В их новейшей истории мы наблюдаем процессы, которые можно рассортировать на те же пять этапов. И наиболее наглядно проступают 4-ый и 5-ый: внутренние раздоры и завистливая враждебность к странам, уже совершившим переход на новую ступень.
В своё время Китайская империя построила Великую стену (начало в 3-м веке до Р.Х), Римская империя – Адрианову стену в Британии для защиты от кочевников, нападавших с севера (2-й век по Р.Х.). Сегодня похожие попытки пытается делать индустриальный мир: США строят стену на границе с Мексикой, Южная Корея отделилась стеной от Северной, Израиль вынужден строить защитные ограждения по всей границе с враждебным миром ислама.
В индустриальном мире нет единой стратегии противостояния миру земледельцев. Страны Европы постоянно давят на Израиль, осуждая его за оккупацию палестниских земель, за отказ прекратить заселение занятых территорий, за блокаду сектора Газы. Конфликт интерпретируется как справедливая борьба палестинского народа против захватчиков. На самом же деле единственным способом для израильтян улучшить отношение палестинцев к себе было бы исчезнуть с лица земли. До тех пор пока их успехи в развитии индустриального государства будут наглядно демонстрировать отсталость соседей, завистливая ненависть будет полыхать неудержимо и прорываться вспышками интифады – хоть бомбами, хоть пулями, хоть ножами.
Важнейший урок, который мы можем извлечь из прошлого:
Никакие технические чудеса, никакая новейшая информационная сеть не могут ускорить процесс перехода с одной ступени на другую. Он будет длиться для народов Третьего мира те же сто, двести, может быть, триста лет, и всё это время враждебность отставших к ушедшим вперёд будет сохраняться, а порой и нарастать.
Борьба будет долгой и потребует отказа от многих гуманно-возвышенных идей, которые ослабляют волю к противостоянию, толкают индустриальные страны распахивать ворота для новых волн иммигрантов.
Вражда между низковольтными и высоковольтными
Как я могу относиться к человеку, который обгоняет меня в любых начинаниях, видит будущее дальше меня, демонстрирует энергию, хватку, умелость, талантливость, прозорливость, готовность вступать в противоборство и побеждать? В лучшем случае я буду тайно завидовать ему, в худшем – постараюсь вредить, тормозить, публично осуждать. Это и есть суть вечно тлеющей вражды низковольтного к высоковольтному.
Впервые я использовал эти термины в книге «Стыдная тайна неравенства».6 Некоторые читатели, хотя и соглашавшиеся с главными тезисами, выражали пожелание изменить эту диаду, найти слова, лишённые оценочного оттенка. Ведь в книге неоднократно указывалось на то, что высоковольтный вовсе не лучше низковольтного, что его избыточная энергия может толкнуть его на преступления, на жестокость, на немыслимое тиранство. Но есть ли в русском языке слова, которые могли бы адекватно отразить разницу энергетических потенциалов, заложенных в людях от рождения?
Пассивные против предприимчивых?
Терпеливые против неуёмных?
Тихоходные против быстроходных?
Тугодумы против догадливых?
Миролюбивые против агрессивных?
Увы, оценочный элемент просачивался во все эти противоположности. Сейчас, используя термины первых глав этой книги, я могу дать формулировку:
Высоковольтные – это те, в ком жажда самоутверждения полыхает сильнее, чем жажда сплочения.
Но как это выразить одним словом? Ненасытимые? Напористые? Пробивные? Необузданные?
Русская литература уже на первых своих шагах вглядывалась в это противостояние. Именно оно отражено Фонвизиным в коллизии Простаковы и Скотинины против Стародума и Правдина, Грибоедовым – в образе Фамусовской Москвы, объявляющей высоковольтного Чацкого сумасшедшим.
Устав ломать голову, я решил оставить первоначальные обозначения, иногда дублируя их понятиями «близорукие против дальнозорких». Всё же и дальнозоркость, и близорукость представляют собой дефекты зрения, и в том, и в другом случае необходимы некие «очки мудрости». Ведь дальнозоркий порой не видит того, что у него под ногами. Например, Стародум, Чацкий и их наследники в сегодняшней России неспособны разглядеть, что Простаковым, Скотининым, Фамусовым просто не по силам смотреть так далеко вперёд, как они, что у них нет ни знаний, ни культуры, ни волевого импульса, чтобы строить свою жизнь в соответствии с высокими идеалами прогресса и гумманизма.
В сегодняшнем интеллектуальном мире догматы равноправия, недопустимости дискриминации, равенства всех перед законом настолько сильны, что очевидный факт врождённого неравенства людей по энергии, талантам, умственным и художественным способностям упорно затушёвывается, отодвигается на задний план, замалчивается. Между тем именно врождённое неравенство порождает многие социальные разногласия, конфликты, катаклизмы.
На заре цивилизации одним из важнейших шагов прогресса был тот момент, когда человек научился запасать пропитание на завтрашний день. До этого вся еда, которую удавалась добыть, поедалась немедленно. Американцы ещё застали индейские племена охотников, которые вели себя именно таким образом. Если среди них и появлялись «дальнозоркие», оставлявшие недоеденную оленью ногу «про запас», остальные должны были смотреть на них как на опасных нарушителей установленных обычаев. Правомочно предположить, что судьба таких была нелегкой, что близорукое большинство соплеменников предпочитало отнять у дальнозорких их запасы и отбросить заботу о завтрашнем дне.
Земледелие великих цивилизаций древности – Египта, Индии, Китая – было ирригационным. Совместные труды по строительству каналов требовали невероятных познаний, прозорливости, чёткого планирования, которое могло быть осуществлено только дальнозоркими, то есть высоковольтными. Недаром Библейская легенда об Иосифе приписывает ему – мудрому иудею – предложение заполнять житницы заранее на семь грядущих неурожайных лет.
Пока государство устроено более или менее стабильно, высоковольтные имеют возможность проявлять свою энергию и прозорливость, проникать в верхние слои управления хозяйством, торговлей, административными учреждениями, храмами и университетами. Происходит социальное расслоение, в значительной мере отражающее врождённое неравенство людей по заложенному в них потенциалу. Но там, где есть расслоение, неизбежно поднимет голову вражда.
Ненависть бедных к богатым, простолюдинов к аристократам, крепостных к помещикам, управляемых к правителям проявляла себя так много раз бунтами и мятежами, что историки имели возможность досконально изучить её. Но цепь революций начала 20-го века, сломавших государственные постройки многих многонациональных империй (Испанской, Турецкой, Российской, Австрийской, Германской), разрушила сословные перегородки, перемешала все слои населения, обнажила «гроздья гнева», ранее остававшиеся скрытыми под другими обличьями.
С особой наглядностью лозунг «кто был ничем, тот станет всем» воплотился в Сталинской России. Уже десятилетним я недоумевал, за что в нашей коммунальной квартире соседка Носикова, переселившаяся в Ленинград из деревни, так ненавидит и изводит бранью соседку Надежду Михайловну Черняеву – добрейшую тихую старушку «из бывших», вся вина которой состояла в правильной русской речи и вежливых манерах.
С началом взрослой жизни такая же иррациональная ненависть начала опалять и меня самого, и многих моих друзей в самых неожиданных ситуациях. Каким-то образом вахтёр в институте, гардеробщица в библиотеке, кондуктор в трамвае, проводник в вагоне, банщик в общественных банях, официант в столовой опознавали в нас «чужаков» и не пытались скрыть своего отвращения к «антылигэнтам». Мы были одеты так же бедно, как остальные, послушно стояли во всех очередях, жили в коммуналках, давились в трамваях и автобусах, не пытались выделяться или требовать привилегий. По каким же приметам меня и мне подобных вычисляли те, «кто был раньше ничем»?
Историкам и социологам нелегко было выделить этот феномен в бурлящем потоке повседневной жизни, так насыщенной переменами. Зато на него вскоре откликнулись самые чуткие писатели. Один за другим начали выходить в свет романы-антиутопии, описывающие некое государство, в котором необоснованным преследованиям и казням подвергаются люди виноватые лишь в том, что они чем-то отличаются от остальных сограждан.
У Кафки в «Процессе» (опубликован в 1925) отличительным свойством оказывается открытость чувству вины, которая и заставляет главного героя снова и снова являться на заседания трибунала. («Суду от тебя ничего не нужно. Он принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда уходишь.»7)
У Набокова в «Приглашении на казнь» (1935) осуждённого Цинцинната Ц. отличает от остальных «непрозрачность», то есть наличие чего-то твёрдого и существенного, чего недодано его соплеменникам.
У Орвелла в «1984» (1949) под арест и пытки попадают те, кто сохранил способность любить.
У Бредбери в «451о по Фаренгейту» (1953) преследованиям подвергаются люди, продолжающие хранить и читать книги.
У братьев Стругацких в «Обитаемом острове» (1969) охотятся за «выродками», которые неспособны впадать в радостное ликование от радиопропаганды, реагирующие на неё, наоборот, головной болью.
Вскоре художественные прозрения писателей получили страшные подтверждения в волнах террора, прокатившихся по коммунистическим странам. Палачи, осуществлявшие раскулачивание, сталинские чистки, ГУЛАГ, китайскую «культурную революцию», уничтожение горожан в Камбодже, пытавшие заключённых в тюрьмах на Кубе, во Вьетнаме, Северной Корее даже не утруждали себя доказательствами «вины» своих жертв, настолько она была им очевидна. Лишённые всех преимуществ богатства, знатности, сословных привилегий жертвы коммунистического террора расплачивались за своё врождённое преимущество: дальнозоркость, высоковольтность. Свидетель и жертва сталинского террора, Осип Мандельштам, дал поэтически исчерпывающую формулу отбора жертв: «У нас убивают правильно: тех, кто не до конца обезумел».
Обвинения, предъявлявшиеся жертвам террора – в шпионаже, заговорах, саботаже, измене, – были вздором и ложью от начала и до конца. Но это только в критериях логики и формальной юстиции. На более глубоком метафизическом уровне они имели свой страшный смысл: высоковольтный, дальнозоркий всегда изменяет своим современникам, становясь на сторону будущих поколений. За это современники и преследуют его, а потомки будут восхвалять и почитать.
Моему поколению повезло войти в жизнь в те годы, когда пик террора уже миновал. Но озлобление и подозрительность близоруких по отношению к дальнозорким доводилось ощущать на себе миллионы раз. Опыт новейшей истории и повседневной жизни я и попытался обобщить в книге «Стыдная тайна неравенства». Она выдержала уже три издания, я получил на неё множество выражений горячего согласия с изложенными в ней идеями. Но так как она обращена только к высоковольтному меньшинству, массового успеха у неё быть не могло.
Однако и высоковольтным нелегко принять строй мыслей, который возрождает лозунг noblesse oblige(благородство обязывает). Им легче придерживаться привычной и утешительной схемы: «В обсуждении планирования совместной жизни моего народа я вижу дальше, поэтому принятие моих планов должно принести всеобщее процветание и успех. Нужно только донести эти планы до народной массы. А мешают этому злые правители, обманом прокравшиеся к рычагам управления государством».
Пока ты веришь, что тебе противостоит лишь кучка злых и нечестных людей, у тебя остаётся надежда на победу, которая и питает ниспровергательный запал интеллектуальной элиты во все времена во всех странах. Для этой элиты допустить мысль, что в глазах народной массы она сама является опасной нарушительницей покоя и сплочённости, означало бы оказаться лицом к лицу с экзистенциональной безысходностью конфликта между дальнозорким и близоруким. А кому же охота упереться носом в безнадёжность?
Как объяснил уже Томас Гоббс в своём «Левиафане»8 правительство в государстве берёт на себя обязанность быть арбитром между противоборствующими силами. Высоковольтные тираны Сталин, Мао, Кимирсен, Кастро, Пол Пот и прочие смогли достичь абсолютной власти, именно нарушив эту обязанность, приняв целиком сторону близорукого большинства, пойдя навстречу его уравнительным страстям, его вечно тлеющей вражде к дальнозорким, отдав их полностью на растерзание инстинктам толпы.
В своей слепой ненависти к дальнозорким Сталин доходил до арестов тех, кто пытался предупредить его о готовящемся вторжении Гитлера или что-то делал для укрепления западной границы. В ночь с 21 на 22 июня 1941 года немецкие бомбы уже падали на приграничные районы, командиры запрашивали Москву, но из Кремля им отвечали: «Не открывать ответный огонь! Не поддаваться на провокации!». Я был знаком с человеком, которого арестовали за «антигерманские настроения» в мае 1941, а судили и отправили в лагерьв июле!
Но после войны разгулявшаяся тирания столкнулась с неожиданным препятствием. Оказалось, что в условиях военного противостояния с миром капитализма обойтись совсем без дальнозорких просто невозможно. Ведь только они умеют двигать вперёд научно-технический прогресс, только они способны разрабатывать всё новые и новые модели бомбардировщиков, ракет, танков, подводных лодок. Что же делать? Неужели снова давать им руководящие посты в управлении индустриальным государством?
«Нэ дождётэс, – сказал кремлёвский кормчий. – Расстрэлыват болше нэ будэм, но посадым работат за колучей проволокой.»
Создание специальных лагерей для научно-технических работников, «шарашек», описанных Солженицыным в романе «В круге первом», было, конечно, изуверским решением проблемы, вполне достойным изворотливого ума «лучшего друга учёных всего мира». И у нас нет никакой гарантии, что в будущем новые тираны не попробуют возродить подобную практику. Это же так удобно! Посаженный за решётку умник больше не представляет угрозы для коммунистического или мусульманского единодушия, а работу свою делает исправно, потому только, что не может существовать без творческой деятельности, без утоления жажды самоутверждения.
Границы послевоенного мира в огромной степени формировались тем, куда успели дойти танки победителей. Но внутренний импульс душевного настроя отдельно взятого человека играл немаловажную роль в том, как и куда разбегалось население разорённых стран. Жажда самоутверждения сильнее горит в душах высоковольтных, поэтому они прилагали все силы к тому, чтобы перебежать, просочиться из Восточной Германии в Западную, из Северной Кореи – в Южную, из материкового Китая – на Тайвань и в Гонгконг, из Северного Вьетнама – в Южный. Низковольтный больше ценит сплочённость, поэтому он охотнее поддавался обещаниям «справедливого коммунистического рая» и оставался там, где жил. Это различие и предопределило сгущение дальнозорких в антикоммунистическом лагере, и, как следствие, – разницу политических режимов в расколовшихся странах в период холодной войны.
Думается, «скрытые гроздья гнева» будут играть большую роль и в том, что происходит сегодня. В десятках народов, находящихся в процессе перехода от земледельческой стадии к индустриальной, неизбежно возникнет раскол между дальнозорким меньшинством, созревшим для перемен, и близоруким большинством, сплочённым ненавистью к индустриальному миру. Именно из рядов этого большинства выпрыгивают десятки, сотни, тысячи воинов-террористов, для которых взорвать себя вместе с «врагами» – верный путь к доступному ему бессмертию. И страшен будет момент, когда какой-нибудь новый Бин Ладен сумеет сплотить их в миллионную армию.
Скрытые гроздья гнева, описанные в этой главе, имеют одинаковую природу и в микрокосме человеческой души, и в макрокосме мировой истории: и там, и там бушует жажда мести за собственную второсортность. Именно с этим связана огромная миротворческая и цивилизующая роль христианства, которое провозгласило, что перед Богом все равны. «Что высоко у людей, то мерзость перед Богом», говорит Христос и этим отменяет все человеческие шкалы неравенства, дарует каждому надежду стать «сыном в доме Отца Небесного».
Близорукость может проявляться не только в том, что человек отказывается или не может заглянуть далеко вперёд. Взгляд назад тоже может быть искажён и затуманен различными миражами. Даже учёный, искренне интересующийся прошлым своего народа, других племён, всего человечества, вглядывается в открывающиеся ему картины как в музейные экспонаты, как в статичные диковины, как во фрагменты развлекательных зрелищ. Допущение, что из этих картин можно узнать о том, что ждёт мир в ближайшие годы, будет, скорее всео, объявлено антинаучной мистикой.
Или поэтической вольностью. Как у Пастернака, который во всех поэмах о российских революциях 1905 и 1917 годов сопоставляет их с образами и катаклизмами далёкого прошлого:
Тяжёлый строй, ты стоишь Трои.
Что будет, то давно в былом.9
В неземной новизне этих суток,
Революция, вся ты, как есть.
Жанна д’Арк из сибирских колодниц...10
И вечно делается шаг
От римских цирков к римской церкви,
И мы живём по той же мерке,
Мы, люди катакомб и шахт.11
Получив «охранную грамоту» от поэта, отправимся в «былое» с надеждой разузнать в его пещерах и лабиринтах, что ждёт нас впереди.
Примечания:
1. Игорь Ефимов. Метаполитика. С.-Петербург: Лениздат, 1991; Грядущий Аттила. СПб: Азбука-классика, 2008.
2. Цезарь, Юлий. Галльская война (Москва: Наука, 1948), стр. 123.
3. Там же, стр. 125.
4. Plutarch. The Lives of the Noble Grecians and Romans (New York: The Modern Library, 1864), p. 865.
5. Гумилёв Л.Н. Хунну. Москва: Изд. Восточной литературы, 1960.
6. По-русски издана впервые в 1999 году, переиздана в России: Москва: Захаров, 2006. Английское издание: Igor Efimov. Five Talents or One? The Shocking Secret of Inequality. Tenafly, N.J., USA: Hermitage Publishers, 2004. Translated by Scott D.Moss.
7. Франц Кафка. Процесс.
8. Hobbes, Thomas. Leviathan. New York: Dutton, 1950.
9. Борис Пастернак. Высокая болезнь. В сборнике «Стихотворения и поэмы» (Москва-Ленинград: Советский писатель, 1965), стр. 654.
10. Пастернак «Девятьсот пятый год», ук. соч., стр. 2
11. Пастернак. «Лейтенант Шмидт», ук. соч., стр. 278.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2017/Nomer1/Efimov1.php
