Уже давно над морем опустился вечер, оно потемнело, потеряв свои очертания, и лишь волны с рокотом несутся, обгоняя друг друга. Их белые гребни, высоко взмыв в последнем порыве, опадают, теряя своё грозное величие. В этот поздний час оно кажется мне пугающе одиноким, всеми забытым путником.
И только наши машины, выстроившиеся на прибрежной стоянке, чуть возвышающейся над ним, шум, смех, доносящейся из них, напоминают, что именно оно, море, причастно к тому, что мы здесь, на хайфском его берегу, рядом с одной из баз Военно-Морского флота. Мы ждём наших мальчиков после присяги. Родители, бабушки и дедушки, сёстры и братья.
Впереди несколько дней праздников, ребят отпускают домой. Вглядываемся в приближающиеся фигуры. Наш или не наш? А вот и он… Белоснежная нарядная форма. Сидит, как влитая, подчёркивая спортивность фигуры. Каждый из нас понимает, что начинаются нелёгкие армейские будни, но пока – это минуты радости. Дети – рядом.
– Эльяшив, – говорю я своему внуку, – знаешь ли ты, что мой папа, а твой прадед, тоже был офицером военно-морского флота?
Мы стоим на узкой прибрежной полоске. За спиной море. Слова вырвались неосознанно, как будто ждали этой минуты. Ему, моему внуку, ещё далеко до офицера, и даже просто до настоящего моряка. Сделан всего лишь шаг, маленький шаг: пройдена короткая армейская подготовка, приблизившая к присяге. Только сейчас начинаются настоящие тренировки. На море. И учёба. Механика, электроника, строение разных видов кораблей, подводных лодок… Лучшие из лучших, которые успешно пройдут два с половиной года учёбы, получат первую академическую степень, станут командирами кораблей.
Я никак не могу привыкнуть к незнакомому слову: ховлим. Так называется этот род войск. Ховель: моряк, матрос. Рав ховель – командир корабля.
«Капитан, капитан, улыбнитесь, – смеясь, напоминает мне дочь знакомую песню. – Только смелым покоряются моря».
Даже внуки напевают её со смешным грузинским акцентом.
Как-то рассказывала я им, как мой папа покидал Севастополь. Немцы уже вошли в город. Оставалось только море. И он плыл. Плыл, теряя последние силы. Над морем кружили немецкие самолёты и, прицелившись, расстреливали тех, кто пытался спастись. Отца и ещё одного моряка подобрал наш катер.
Эта история надолго задержалась в памяти детей, и однажды в сочинении «Мои музыкальные корни», которое внук писал по заданию преподавателя музыки, он обрисовал, как его прадед, отступая морем из осаждённого города, напевал эту песню, и она давала ему силы держаться.
Сегодня он подтрунивает над собой, вспоминая свои детские рассуждения, но песню поёт на русском и иврите. Благо, есть её прекрасный перевод.
Сколько таких страшных мгновений было в жизни моего отца… Они как-то прошли мимо нас, не оставляя особого следа в памяти. Порою отец пытался возвращаться к ним, но, чувствуя, что они не затрагивают нас, детей, прерывал себя.
Леонид Дубнов, 1940
Из личного архива моего брата Евгения Дубнова
В начале тридцатых годов на вооружении Советской армии поступила подводная лодка «Щука». Она проходила испытания. Отца призвали во флот, и он стал подводником. Всю свою армейскую службу провёл на «Щуке». Однажды подводная лодка не смогла всплыть. У моряков началось кислородное голодание. Все чувствовали приближение смерти. Видно, состояние отца было особенно тяжёлым, потому что он вспоминал, как вокруг него кричали: «Дубнова, Дубнова поднимайте»…
След от той аварии у него остался на всю жизнь: голос был неестественно низкий, когда он говорил, казалось, что ему не хватает воздуха…
Как до обидного мало я знаю... И спросить уже не у кого.
Казалось, он всегда будет рядом, и всегда буду слышать его чуть хрипловатый, низкий голос и это незабываемое: «Доченька»…
Всё, что жило глубоко в душе: и тоска по отцу, теплу его, ощущению защищённости, которое дарит нам родительская любовь, всё проявилось в минуты ожидания внука на берегу моря. Это оно, море, словно связало в один узел прошлое и настоящее, Россию и Израиль, век ушедший, в котором прошла вся жизнь моего отца – его не стало в последний день уходящего двадцатого столетия – с его правнуком, начинающим свою армейскую службу в израильской армии.
Вся жизнь нашей семьи была связана с морем: Черное, Азовское, и, наконец, Балтийское. В Таллинне прошло детство, юность, в Риге – уже более зрелые годы.
Над Балтийским морем всегда было туманное небо. Мне оно казалось холодным и неприветливым. Я любила лишь его берег: чистый песок и высокие дюны… Как-то отец взял меня с собой. Корабль шёл из Таллинна в Ленинград. С палубы корабля я любовалась морем, его спокойной серовато – свинцовой поверхностью. К вечеру оно заволновалось, волны становились всё злее и злее, а ночью начался шторм. Море было страшным. Вот когда я оценила насколько точно его сравнение с разъярённым зверем…
Сейчас за моей спиной лежало Средиземное море. Потемневшее, неспокойное, оно напоминало о своём непредсказуемом нраве шумом волн, и, конечно, тем, что теперь с ним связано настоящее и будущее этого мальчика, который так дорог нам всем...
Было что-то ещё, что связало с ним мои воспоминания об отце. Отец приехал в Израиль в день, когда мальчик родился.
Правнук только открыл глаза и взглянул на этот мир, а его прадед прожил уже 86 с половиной лет…
Через восемь дней, как положено, была церемония брит-мила...
Отец чувствовал себя растерянным, вокруг него звучал иврит, и имя мальчика было чужим и непонятным: Эльяшив Симха.
Для его матери, моей дочери, рано потерявшей отца, это имя было полно смысла: Эль яшив симха – Бог вернёт радость. Но этот мальчик был его правнук, его израильское продолжение и, держа его на руках, он не мог скрыть своё волнение…
Как-то, уже совсем недавно, перебирая бумаги отца, нашла я написанную им автобиографию. И читая коротко изложенные события его жизни, о многих из которых мы, дети, не знали, невольно подумала: как непросто ему было порвать свою связь с той страной. С ней он прошёл весь свой путь: комсомольскую юность, вступление в партию, войну… Она сформировала его мировоззрение. И казалось, даже самые страшные катаклизмы не способны его поколебать. На многое он просто закрывал глаза.
Так было легче жить.
Для отца Израиль был чужой страной, ничего не говорившей его сердцу. Нет, он не мог себе представить, что когда-нибудь будет жить в Иерусалиме, и здесь, в кругу детей, внуков и правнуков, отпразднует своё девяностолетие. Всё сложилось независимо от него. Как часто случалось в наших еврейских судьбах…
Четыре неполных года, что он прожил в Израиле, особенно сблизили нас. Он принадлежал только нам. Внукам и правнукам дарил всё тепло своей души, они отвечали ему взаимностью. Его называли «саба-папа», по своему соединив его «принадлежность» им и мне: для них он был дедушка, для меня – папа. Так говорят о нём даже те из них, кто родился позже и не знал его. Он оставил по себе теплую память…
Порой мне казалось, что к нему возвращается что-то давно забытое: еврейский дом, праздники, традиции. Их было пятеро братьев и одна сестра. Все носили библейские имена: Эсфирь, Давид, Лев, Аарон, Семён, Натан – так звали отца. Не знаю, по кому из своего рода носил он имя пророка Натана. Может быть, просто родителям полюбилось это имя. Дома его называли ласково: Нёня, но он рано, почти мальчишкой, покинул дом, голодный Гомель и отправился в Москву, чтобы самому пробиваться к жизни. Наверное, не очень подходило его еврейское имя к тем, кто его окружал, и он стал – Леонид.
Только здесь, в Израиле, отец вернул себе своё настоящее имя.
С ним он ушёл в Вечность. «Натан бен Авраам» – высечено на памятнике, который мы поставили ему, проводив в последний путь на Масличной горе…
Однажды я увидела, как он записывал в блокнотик имена своих правнуков. Библейские, порой двойные имена ему было нелегко запомнить. Лишь Мааян-Ривка – была для него просто Ривочка. Рива – так звали его маму. Впервые услышав имя правнучки, он очень разволновался. Забыв, что его окружают люди, не знающие русский, поднялся со словами: «Дорогие мои, вы не представляете, что вы для меня сделали». Голос его дрожал…
Уже дома он сказал мне очень серьёзно: «Теперь осталось дать кому-то из детей имя папы, тогда можно и умереть спокойно».
«Неужели это для тебя так важно?» – искренне удивилась я.
«Неужели ты не понимаешь?» – ответил он неожиданно резко.
…Я люблю фотографию, где мы с ним вместе в поселении Рехелим, тогда там жила моя дочь с семьёй. За нашей спиной в сероватой дымке тумана – горы Шомрона. Мы стоим, прислонившись к мощной каменной гряде, по-видимому, осколку древних террас. Камни, камни вокруг. Так выглядела эта земля, когда к ней вернулись еврейские поселенцы. Потом, она расцвела, и поля зазеленели. Но поначалу, подобно Рехелим, за легализацию которого борьба шла восемь лет, выглядели все поселения Иудеи и Шомрона.
Мы с отцом часто здесь бывали. Он полюбил молодых людей, которые его окружали. Вот только одно огорчало его: живой, общительный, он не мог выразить своих чувств. А ему хотелось так много сказать: его трогало их отношение к своей земле, преданность и любовь к стране. Он хорошо чувствовал их, и порой вздыхал, что уже не может взять в руки перо и писать, писать, как писал всю жизнь. Военный корреспондент, он и после войны долгое время оставался в армии на редакторской работе, демобилизовавшись, работал в газетах Эстонии, Латвии. Но и выйдя на пенсию, продолжал писать. Репатриируясь, привёз с собой рукопись книги, но тема её была так далека от Израиля, что он сам понимал: она уже не увидит свет.
Меня учил: «Слово не рождается из воздуха, в него надо вкладывать душу. Ищи главное в том, что ты хочешь сказать».
Порой добавлял с грустью: «С меня не бери пример – я всегда слишком спешил. Нужно было кормить семью».
Уже здесь, в Израиле, когда я садилась за письменный стол, папа, бывало, приляжет на диван напротив моего стола: «Можно я побуду рядом с тобой, посмотрю, как ты пишешь?».
Последние его слова я слышу и сегодня. Он позвонил мне в Америку, где я проводила отпуск.
– Доченька, – сказал он,– я тебя очень люблю.
Как больно теперь, что цену этих минут мы понимаем, когда всё безвозвратно ушло…
Прошлое и настоящее – два таких отдалённых друг от друга берега… Только в памяти им дано сблизиться. Порою приходит непонятный тебе импульс и ведёт тебя, и тогда, доверившись ему, начинаешь писать…
Эта присяга была для меня не первая. Взрослели дети, подрастали внуки. Первым в армию уходил сын. Его присяга проходила у Котеля, Западной Стены Иерусалимского Храма. Вечерний свет падал на древние камни, когда строй солдат в зелёной форме и синих пилотках остановил свой шаг на площади.
Зенитчики… Подтянутые, повзрослевшие за то короткое время, что проходили тренировки, они стояли, подчинившись словам команды. А потом прозвучали полные сурового величия слова:
«Я присягаю, обязуюсь и клянусь хранить верность государству Израиль… <…> Посвятить все свои силы и даже пожертвовать жизнью ради защиты Родины и свободы Израиля».
Присягая, еврейский воин получал в одну руку Тору, в другую – оружие. Чтобы сила духа, поддерживала силу оружия. И как постоянное об этом напоминание, я увидела, вынесенные на титульный лист слова: «…не могуществом и не силой – только духом Моим». (Зхарья ,4:6)
И стоя на площади рядом со Стеной Плача, ты не мог забыть, что твой народ обрёл эту страну ценой страданий, вернулся к ней через почти два тысячелетия, когда только пророкам было дано увидеть это возвращение. Только они верили в него, как верили в то, что с ними говорил Бог и это Его обещание.
В тот вечер у Котеля я испытывала чувство гордости: сын – солдат израильской армии. Лишь пройдя со страной её войны, понимаешь, как тяжела и опасна эта ноша: солдат Армии обороны Израиля. Живя здесь, ты по-настоящему ощущаешь наше одиночество в мире.
Когда-то нас ненавидели за нашу чужеродность, неумение защитить себя, сегодня – за нашу силу. За то, что восстали из пепла. За страну, защитившую себя в войнах, и не зависящую от милости других народов. Наша сила и гордость – армия. Ты невольно думаешь об этом, оказавшись на присяге солдат – первом шаге, который делает молодой человек, становясь защитником своей страны. И к твоему чувству гордости прибавляется и чувство тревоги. И молитва в сердце, чтобы благополучно вернулся домой. Твой ли, чужой…
Нет, чужих здесь нет. Они твои, эти молодые люди, недавние школьники. И каждая потеря – и твоя боль…
Много лет прошло с той первой присяги. За сыном была дочь, потом – внуки. Один – сапёр, другой – пехотинец. И вот сейчас – этот мальчик. А на подходе – ещё один… По-разному выглядела их форма, менялись места присяги, но всё той же оставалась суть. И каждая присяга волновала по-своему, но только эта, на берегу Средиземного моря, вернула от настоящего к прошлому, словно перенеся из одного века в другой.
Я поймала себя на том, что мысли отбрасывают меня в детство.
Таллинн. Тихая улица Граниди. Из окон мы постоянно видели маршировку солдат. Часами, с утра и до вечера. Я жалела их, совсем молоденьких. Конечно, солдат остаётся солдатом, но было что-то в этих нескончаемых маршах – тупое, бесчеловечное.
Эти – тоже солдаты, тоже должны «держать» строй, проходить тяжёлые тренировки, беречь честь воина. Всё – то же, и всё – не то. Родители нашего солдата вышли после собеседования с командиром, предшествовавшего присяге, с улыбкой на лице. Он не успокаивал их, не говорил, что будет легко, но в словах его они ощутили тепло, и это сняло напряжение…
Была в этой присяге особая торжественность и красота. Вытянувшийся на площади, застывший по команде в едином порыве, строй молодых людей в белой парадной форме, вызывал невольное волнение. В какие-то минуты над площадью, вобравшей множество народа, царила тишина. И родители, спрятав фотоаппараты, словно тоже подчинились приказу.
Звучали слова из «Книги Йегошуа», первой книги Пророков.
Напутствие Бога Йегошуа Бин-Нуну перед вступлением в Эрец-Исраэль:
«Встань, перейди через этот Иордан – ты и весь народ этот – <…> в землю, которую Я даю им, сыновьям Израиля. Каждое место, на которое только ступит нога ваша, – Вам его Я отдал, как говорил Я Моше.<…> Крепись и мужайся, ибо – ты тот, кто передаст во владение народу этому Землю, которую Я поклялся отцам их отдать им!» (2, 3:6)
Из прошлого, из живого неиссякающего источника шёл наказ солдату: «Крепись и мужайся!» И казалось, что слова о верности традиции отцов были услышаны, ими сегодняшними мальчиками, будущими защитниками страны. И зазвучало над площадью: «Я клянусь»… «Я клянусь…» «Я клянусь…»
Будущие моряки Израильского военно-морского флота
И, быть может, чтобы эти минуты надолго оставались в памяти молодых людей, прозвучала песня «Нишба» – «Клянусь». Тёплый, задушевный, хорошо знакомый израильтянам голос Хаима Моше пел о верности, любви, долге. Как напоминание о вечных ценностях жизни. И слова эти отзывались в каждом сердце…
Мы возвращались домой. В Иерусалим. Было уже совсем темно. Пейзаж за окном машины казался безликим. Взгляд едва успевал выхватить светящуюся точку, как она тут же исчезала. После полного ярких красок дня, чувствовалась усталость. Внук сидел рядом со мной. Молчал, задумавшись. На одном его колене лежала полученная во время присяги книга Торы, на другом – оружие…
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2017/Zametki/Nomer1/Alon1.php
