Он ждет.
Конечно, лучше бы чествовали его одного, но изменить королевский приказ не удалось. С ним вместе в Академию будут принимать еще двух новых членов, хотя всех троих почтительно разместили по разным комнатам.
Пронзительный студеный ветер обдувает его изнутри, леденит его кровь, заставляет сжиматься все органы и колышет перья, украшающие платье и шляпу. Сейчас за ним придут, и он станет бессмертным. Слово нисколько его не коробит. Наоборот — он счастлив. Теперь не важно, будет ли вечно жить его душа, раз не умрут его стихи. Ему вспоминается тетушка и все другие, предрекавшие, что он не обретет спасения. Пусть же посмотрят, чего он достиг.
До прошлого года заседания Академии были закрыты для публики, но Кольбер и король пожелали прибавить им пышности. Удача для Жана. Он пригласил друзей, маркиза и кузенов — словом, всех, кроме Мари, поскольку женщины туда не допускались. Это главнейший день его жизни. Величайшее крещение. Он целый месяц готовился, придумывал речь, составлял программу торжеств.
Избрали его сразу, и немудрено — он научился мастерски подавлять в зародыше интриги или же оборачивать их себе на пользу. Его кандидатуру поддержал король. Лишь пять из двадцати шести голосов были против. А Корнель прошел только с третьего раза. Приземистый старик, он тоже заседает в бывшем зале Королевского совета. Тот, кто вчера науськивал партер, сегодня, как и все другие академики, любезно встретит Жана, будет вымучивать улыбки, скрывающие злобу, зависть, страх. У Жана к Корнелю осталась только дремлющая неприязнь, если она и просыпалась, то разве когда он слышал, что старый драматург задумал нечто многообещающее.
Зовут. Он входит вслед за провожатым в просторный зал. На дальнем конце стола сидит президиум, по обе стороны — все члены Академии, на ближнем — пустое кресло, в которое он сядет рядом с двумя другими новоиспеченными бессмертными. Видно, король решил, что он достойней завершит эту троицу, чем ученый или священник*. Или наоборот... Нет, это невозможно, Жан уверен: король не может так подумать о себе, а значит, и обо мне.
Свою речь он показал не только Никола, но, по такому случаю, еще и Лафонтену. В глазах у обоих читалась зависть вперемешку со старательным доброжелательством, так бывает, когда другие получают то, чего хотелось бы и нам: мы ревнуем, но стремимся заглушить ощущение несправедливости радостью за ближнего.
И вот настало время торжественных речей. Жан встречается взглядом с маркизом. Чуть улыбается и вспоминает детские проказы лунными ночами. Он полон сложных чувств: видеть тут сразу всех своих старых друзей очень приятно, но неприятно думать, что они знавали его в самое черное время — бедным заброшенным сиротой, а что касается маркиза — еще и неоднократно униженным. Небось теперь, когда он стал академиком, никто уж не осмелится сжечь то, что ему дорого. От этих навязчивых мыслей его отвлекает и возвращает ему душевное спокойствие прочитанная вслух двадцать четвертая статья устава. Он знает ее наизусть.
«Главная задача Академии, — зачитывает председатель, — прикладывать все силы и старания к тому, чтобы разрабатывать правила нашего языка, радеть о его чистоте, богатстве и способности служить искусствам и наукам».
Почтенная, понятная задача. Жан сознает, как это важно: отбирать и обобщать, но он не Фюретьер и не составляет словарь. Он жаждет еще большей привилегии: чтоб только он, он один, мог блюсти чистоту языка величайшего в мире монарха. Вот первый из новоизбранных произносит клятву — обязательные, заранее известные и все-таки волнующие всех слова. И всякий раз, упоминая короля и повторяя обращение «Господа!», снимает шляпу.
Жан боится забыть, что положено делать по ходу обряда. И попросил Никола, в случае чего, подать ему знак. Больше всего он хотел бы узнать, над чем сейчас работает Корнель, в чем еще придется с ним потягаться. Про что он там: про Рим или Афины? Завтра же спросит. Пока же глаз с него не сводит, старается смотреть без трепета и без ехидства. Корнеля вдруг одолевает приступ кашля, так что почти не слышно говорящего. «Вот бы он умер в день моего триумфа, — с невольной усмешкой подумал Жан, — то-то был бы эффект!» И, кстати, говорят, Мольер очень плох, слабые легкие, того гляди умрет на сцене. Тогда он, Жан, останется один... Но Корнель уже справился с кашлем, пришел в себя, сидит солидно.
Жан помнит каждое написанное слово, в нем круглятся готовые фразы, которые он отчеканит без запинки. Минута-другая — и польются, ритмично трепеща и мигом затмевая то, что говорил Галуа. Это и есть его козырь — точная мера, в этом вся разница между нудной рацеей и тем, что выходит из-под его пера, облеченным во фразы, в которых слышен каждый слог и все наперечет, — пунктирно-мелодичные фразы, подобные согласно извивающимся змеям. Король теперь всецело увлечен музыкальным театром, где актеры поют, но разве пение без музыки не совершенство?
Ученому горячо аплодируют. Рукоплещет и Жан со всеми в унисон. Что ж ему остается? Он ловит на себе взгляд Кольбера — тот нарочно пришел послушать лучшего драматурга королевства.
Настала очередь Флешье. Тут другая тональность: голос стремительно взлетает, воодушевляет. Просветляются лица. Одаренный оратор владеет высокой патетикой. Он не собьется, не поддастся внезапному порыву. Флешье — само постоянство, его речь — однородная краска; Жан, слушая, вдруг начинает задыхаться и думать, как бы его собственная речь по сравнению с этой не показалась неприличной, растрепанной и непотребной.
Никола издалека подбадривает друга жестами, но у того одно желание: уйти, сбежать, спастись от этого кошмара. Не видеть, как довольно ухмыльнется чопорный Корнель и вместе с ним все те, кто подал голос против его избрания, а может, даже те, кто за. Аплодисменты не стихают, накрывают Жана, точно враждебная лавина. Ему такого не добиться никогда.
Теперь его черед.
Он встает, цепенеет. Отдается на волю церемониала, устоявшегося за многие годы, неизменного, как химическая формула. Подходит к креслу, кланяется, занимает место. Директор обнажает голову. Он начинает. Первые фразы получаются неловко, будто гребки на мелком месте.
На третьей Никола, приставив руку к уху, призывает говорить погромче. Жан напрягает голос, но все равно получается глухо. Он на миг закрывает глаза и снова поднимает веки. Секретарь посылает ему ободряющий взгляд, но он уже не видит; с ним рядом, как в старое время, Амон, оба копаются в земле и ведут разговоры, которые никто не должен слышать. Лощина, ночь, Уединение, никто не должен слышать. Голос становится все ниже. Еще чуть-чуть, и будет слышен только шелест шляпных перьев. Фразы застряли, его окружил океан. Лучше молчать, чем тараторить ту витиеватую тираду, которую он заготовил; пусть его голос растает, точно брошенная в переплавку стертая монета. Тетушкино лицо бледнеет на глазах, она вот-вот потеряет сознание, он должен замолчать, отбросить прочь ходули, проговорить всю речь как покаянную молитву без надежды на прощение. Он смолк.
Шепоток пробежал по рядам академиков, и в тот же миг затрепетали, как огненные язычки, аплодисменты. Жан поправляет шляпу и садится.
Из всего, что было в тот день, Жан мысленно видит и слышит одно: как, вернувшись домой, он рвет и сжигает бумажные листы. Ему будут говорить, что он выступил лучше Флешье, — он не поверит. Будут предлагать опубликовать его речь — он откажется. Когда друзья начнут об этом толковать, он оборвет их, — всех, кроме маркиза, который посоветует ему взять и забыть. Первый раз в жизни Жан заставит свою память стереть все дочиста.
Мари возгордилась. Твердит, что Жан проигрывает всякий раз, когда пишет не для нее. Но через месяц умирает Мольер, и Жан дает себе слово: отныне никаких проигрышей. Остается Люлли, но он не очень-то француз. «Теперь, — говорит он Мари, — остался только я».
Решив переиздать четыре пьесы, он несколько смягчает предисловия, в частности суждения о Корнеле. Но «Андромахе», наоборот, придает остроты, усиливает ярость Гермионы. Мари довольна — ее роль становится значительней, но Жан стараетсянедлянее. Гермиона—вулкан,всюмощь которого он до сих пор не показал. Для этого издания он заказал четыре фронтисписа четырем прославленным художникам, а на обложке, после долгих раздумий, решил написать не «Театр», а «Сочинения». Возможно, это хоть как-то умерит гнев тетушки и его старых учителей. Никола посмеивается: уж очень ловко гордость строит себе оправдания. Корнель и тот бы на такое не решился.
На заседания Академии он ходит редко. Там говорят всё об одном и том же — о том, что надобно составить и издать четыре книги: словарь, грамматику, риторику, поэтику, — и миссия, возложенная на академиков, будет выполнена. Задача так трудна, что решено пока сосредоточиться на словаре, но, на взгляд Жана, словарь — обыкновенная словесная копилка, и его не прельщала идея заниматься ее пополнением. Он отстраняется, отлынивает, увиливает как может. А на расспросы желчно отвечает: грамматика куда важнее лексики. И Академия того же мнения, возражают ему. Одобрила же она «Грамматику» Пор-Рояля. Жан удивляется монаршему благоволению, не знает, радоваться или нет. Собратья сходятся на том, что он упрям и необщителен, однако же никто его не задевает.
Он перечел «Грамматику» своих учителей. Там сказано, что эллипсис — высшая форма синтеза, на какую способен человеческий ум. Он-то думал, что открыл нечто новое, а оказалось, они его на десять лет опередили. Он просто следует по их стопам. И так всегда и во всем. Вдруг он вообразил этих затворников за работой, и ему стало стыдно за звания и банкеты, которыми его удостаивали. Так что нередко посреди какого-нибудь приема в свою честь лицо его вдруг омрачается, искажается, как от резкой боли. «Перестаньте хандрить, — шепчут ему тогда Мари или Никола, — наслаждайтесь своим торжеством». Но он только отмахивается, глядя в сторону. Они стараются его расшевелить, заводят речь о новой и, как говорят, самой лучшей пьесе Корнеля. «Настоящий прощальный шедевр», — поддает жару Никола, надеясь вывести Жана из столбняка, но того не пронять. То ли строгая тень Пор-Рояля накрывает его суетную жизнь, то ли ослабевает честолюбие, теперь, когда у него не осталось достойного соперника и не с кем тягаться? То ли действуют обе причины?
* Расин был принят в Академию 12 января 1673 года одновременно с ученым Жаном Галуа и епископом Валантеном Эспри Флешье.
