ПРОЛОГ
Гадалка с Эстер-стрит
1969
Варя
Дэниэл застыл у перил, руки в карманах, разглядывает двери. Саймон, пристроившись к Варе, встает на цыпочки и поправляет покосившуюся четверку. Клара куда‑то убрела, но вскоре возвращается, становится рядом. Вокруг нее облако аромата — шампунь «Брек Золотая Формула», Клара неделями откладывала на него карманные деньги; вся семья пользуется «Преллом» — в тюбиках, как зубная паста, серо-зеленым, как морская капуста. Варя хоть и посмеивается над Кларой — как можно спускать столько денег на шампунь? — но в глубине души завидует сестре, пахнущей розмарином и апельсинами. Клара тем временем стучит в дверь.
— Ты что? — шикает Дэниэл. — Мало ли кто там живет! А вдруг...
— Кто там? — Голос за дверью басовитый, неприветливый.
— Мы к гадалке, — робко произносит Клара. Тишина. Варя стоит не дыша. В двери прорезан глазок, такой узенький, что не вставишь и карандаш. За дверью слышен кашель.
— По одному, — командует голос. Варя ловит взгляд Дэниэла. Они не были готовы к тому, что им придется разлучаться. Но посовещаться они не успевают: щелкает задвижка, и Клара — о чем она только думает? — проскальзывает внутрь.
Никто не знает точно, сколько времени нет Клары, — Варе кажется, много часов. Она садится на корточки, вжавшись в стену, колени к груди. Ей вспоминаются сказки про ведьм, как те заманивают детей и съедают. Страх, зародившийся в сердце, прорастает, пускает корни. Наконец дверь приоткрывается.
Варя вскакивает, но Дэниэл оказывается проворней. Сквозь узкую щелку не видно, что делается в квартире, но слышна музыка — ансамбль мариачи? — и звяканье кастрюль на плите.
Дэниэл, уже стоя в дверях, оборачивается. — Не бойтесь, — подбадривает он Варю и Саймона. Но как тут не бояться? — Где Клара? — спрашивает Саймон, когда Дэниэл исчезает за дверью. — Почему не вышла?
— Там, внутри, — заверяет Варя, хотя ее мучает тот же вопрос. — Мы с тобой зайдем, а они там, Клара и Дэниэл. Наверное, просто... ждут нас.
— Зря мы все это затеяли, — бурчит Саймон. Его золотые локоны прилипли ко лбу. Варя старшая, должна его опекать, но Саймон для нее загадка; одна Клара его понимает. Он самый молчаливый из них. За ужином сидит насупившись, глаза стеклянные. Затошустрый как заяц! Бывает, идешь с ним в синагогу, и вдруг оказывается, что идешь одна. Подумаешь, что забежал вперед или отстал, но всякий раз кажется, будто испарился.
Когда вновь приоткрывается дверь — как в прошлый раз, самую малость, — Варя кладет руку Саймону на плечо. Варя не из храбрых: хоть она и старшая, но предпочитает зайти последней.
— Смелей, Сай. Заходи, а я тут покараулю, хорошо? Непонятно, зачем караулить — в подъезде все так же пусто, — но Саймон как будто приободрился. Откинув со лба завиток, он заходит.
Одной еще страшнее. Варя отрезана от сестры и братьев, будто смотрит с берега, как исчезают вдали их корабли. Надо было их отговорить. Дверь открывается снова. Над верхней губой у Вари выступила испарина, пояс юбки влажен от пота, но отступать уже некуда, младшие ждут. Варя толкает дверь.
Крохотная квартирка так захламлена, что в первый миг среди скарба не видно хозяйки. На полу громоздятся стопки книг, словно игрушечные небоскребы, стеллажи в кухне вместо продуктов заняты газетами, а на длинном столе свалены припасы — крекеры, сухие завтраки, супы в банках, разноцветные пачки чая всевозможных сортов. Игральные карты, Таро, астрологические схемы и календари — один с китайскими иероглифами, другой с римскими цифрами, третий с фазами Луны. На пожелтевшем плакате — гексаграммы И-Цзин, знакомые Варе по Клариной «Книге гаданий». Ваза с песком, гонги и медные кубки, лавровый венок; тонкие деревянные палочки с резным узором; чаша с камнями, к некоторым привязаны длинные куски бечевки.
Лишь крохотный закуток возле двери расчищен от хлама. Здесь приютились складной стол и два таких же стула. Рядом столик поменьше, с букетом искусственных алых роз и раскрытой Библией. Вокруг Библии — два белых гипсовых слоника, свеча, деревянный крест и три статуэтки: Будда, Дева Мария, а третья с табличкой, где написано от руки: «Нефертити».
Варю захлестывает чувство вины. В еврейской школе им рассказывали об идолопоклонстве, и она внимательно слушала, как рабби Хаим читал отрывки из трактата Авода Зара.
Авода Зара (букв. «служение чужим», т. е. идолопоклонство) — в иудаизме один из трактатов Талмуда, посвящен взаимоотношениям между иудеями и язычниками, запрещает идолопоклонство в любой форме.
Знай родители, что Варя здесь, были бы недовольны. Но ведь и Вариных родителей, и гадалку — всех создал Бог, разве нет? В синагоге Варя исправно молится, но Бог никогда ей не отвечает. А ришика, если на то пошло, хотя бы ответит.
Хозяйка, стоя возле раковины, насыпает заварку в изящный металлический шарик. На ней свободное хлопчатобумажное платье, кожаные сандалии, голова повязана темно-синим платком; длинные каштановые волосы заплетены в две тощие косицы. Хоть она и грузная, но движения легки и точны.
— Где мои братья и сестра? — спрашивает Варя хрипло, стесняясь своего голоса, в котором сквозит отчаяние.
Женщина достает с верхней полки кружку и опускает туда металлический шарик. Шторы задернуты.
— Скажите, — просит Варя, на этот раз громче, — где мои братья и сестра?
На плите свистит чайник. Хозяйка выключает горелку, наклоняет чайник над кружкой. Мощной чистой струей льется вода, аромат трав наполняет комнату.
— Вышли, — отвечает хозяйка.
— Неправда. Я ждала в подъезде, но никто не появился.
Женщина подходит к Варе. Дряблые щеки, нос картошкой, губы бантиком. Кожа смугло-золотистая, как у Руби Сингх.
— Если не доверишься мне, ничегошеньки у меня не выйдет, — говорит она. — Разувайся. А потом можешь сесть.
Пристыженная, Варя скидывает двухцветные туфли и оставляет под дверью. Может быть, гадалка права. Если ей не доверять, значит, зря они сюда пришли — зря рисковали, прятались от родителей, зря копили деньги. Она садится возле складного стола. Хозяйка ставит перед ней кружку чая, и Варе тут же приходят на ум зелья, яды, Рип ван Винкль, уснувший на двадцать лет. И тут она вспоминает о Руби Сингх. «Ришика все знает, — говорила Руби. — Это бесценно». Варя подносит кружку к губам и отпивает.
Ришика садится напротив, оглядывает Варю — сведенные плечи, вспотевшие ладони, застывшее лицо.
— Тяжело у тебя на душе — да, детка?
От неожиданности Варя сглатывает, качает головой
— Ждешь, когда полегчает?
Варя сидит неподвижно, лишь сердце колотится.
— Что‑то тебя гнетет, — кивает женщина. — Ты измучилась. На лице у тебя улыбка, а на сердце тяжесть. Несчастлива ты, одинока. Верно?
Варя беззвучно шевелит губами в знак согласия. Сердце так и рвется от нахлынувших чувств.
— Вот беда, — продолжает гадалка. — А теперь за дело. — И, щелкнув пальцами, указывает на Варину левую ладонь: — Руку.
Варя съезжает на краешек стула и протягивает ришике руку; та берет ее в свои прохладные ладони, ощупывает проворными пальцами. Варя прерывисто дышит. Обычно она избегает касаться чужих людей, от посторонних ее отделяет защитная преграда, словно невидимый плащ. Возвращаясь домой из школы, где парты испещрены отпечатками грязных пальцев, а на игровой площадке кишит сопливая малышня, она моет руки чуть не до мозолей.
— Вы правда такое умеете? — спрашивает Варя. — Вы знаете, когда я умру?
Варю пугают неожиданные зигзаги судьбы: обычные на вид таблетки, которые расширяют сознание и переворачивают мир вверх тормашками; или когда солдат, выбранных случайно, посылают в бухту Камрань или на гору Донг-Ап-Биа, где в зарослях бамбука и трехметровой слоновой травы полегла в мае тысяча человек. Был у нее одноклассник в сорок второй школе, Юджин Богопольски, и троих его братьев отправили во Вьетнам, когда Юджину с Варей было по девять лет. Все трое вернулись, и семья устроила праздник в квартире на Брум-стрит. А через год Юджин нырнул в бассейн, ударился головой о цементное дно и погиб. Дата смерти — главное и, может быть, единственное, что ей хочется знать наверняка.
Гадалка смотрит на Варю, черные глаза блестят, как стеклянные шарики.
— Я могу тебе помочь, — говорит она, — изменить твою жизнь к лучшему.
И принимается изучать Варину ладонь: общий рисунок, пальцы — короткие, с квадратными ногтями. Осторожно оттягивает Варин большой палец, он почти не гнется. Смотрит на промежуток между мизинцем и безымянным, ощупывает кончик мизинца.
— Что вы там высматриваете? — беспокоится Варя.
— Твой характер. Слыхала о Гераклите? (Варя мотает головой.) Греческий философ. «Характер — это судьба» — так он говорил. Характер и судьба идут рука об руку, как брат с сестрой. Хочешь будущее узнать? Загляни в зеркало.
— А вдруг я изменюсь? — Варе не верится, что судьба уже внутри нее, словно актриса, десятилетиями ждущая за кулисами выхода на сцену.
— Значит, ты особенная. Обычно люди не меняются.
Ришика кладет Варину руку на стол ладонью вниз.
— Двадцать первого января 2044‑го, — сообщает она сухо, будто объявляет прогноз погоды или результат бейсбольного матча. — Времени у тебя хоть отбавляй.
Варино сердце будто взлетает на миг. В 2044‑м ей будет восемьдесят восемь, возраст весьма почтенный. Тут Варя задумывается.
— Откуда вы знаете?
— Что я тебе говорила о доверии? — Ришика хмурит кустистые брови. — А теперь ступай домой и подумай над моими словами. Послушаешься меня — и тебе полегчает. Только никому не говори, ладно? Ни про свою руку, ни про то, что я тебе сказала, — это между нами.
Они смотрят друг на друга, Варя и гадалка. Теперь, когда они поменялись ролями и Варя уже не ждет оценки, а сама оценивает, происходит нечто любопытное. Глаза гадалки вдруг потускнели, перед Варей обычная полная женщина. Слишком уж счастливая судьба предсказана, наверняка обман. Видно, ришика всем говорит одно и то же, никакая она не пророчица, не ясновидящая — шарлатанка, мошенница, вот она кто. Как волшебник из страны Оз. Варя встает.
— Мой брат за всех заплатил, — говорит она, обуваясь.
Встает и гадалка. Подходит к боковой двери — Варя думала, та ведет в чулан; с дверной ручки свисает бюстгальтер, сетчатые чашечки размером с Варин сачок для бабочек, — но нет, наружу. Хозяйка приоткрывает дверь, Варя видит полоску красного кирпича, соломинку пожарного выхода. Снизу долетают голоса младших, и Варино сердце взмывает воздушным шариком.
Но ришика, преградив Варе путь, щиплет ее за руку.
— Все у тебя будет хорошо, милая. — В голосе ее звенит угроза, будто она силой добивается, чтобы Варя услышала, поверила. — Все будет хорошо.
На руке у Вари остается белый след.
— Пустите меня, — просит она, и голос звучит неожиданно холодно.
Взгляд гадалки мгновенно заволакивается, будто занавесом. Посторонившись, она пропускает Варю.
Варя, стуча двухцветными туфлями, стремглав сбегает вниз по пожарной лестнице. Ветерок ласково обдувает руки, от золотистого пушка, недавно появившегося на ногах, щекотно. Спустившись в узкий проулок, Варя видит, что нос у Клары красный, на щеках дорожки от слез.
— Что с тобой?
— Разве непонятно? — шмыгает Клара.
— Да, но ведь это непра... — Варя с надеждой смотрит на Дэниэла, но тот застыл с каменным лицом. — Неважно, что она тебе сказала, вранье это. Она все выдумала. Верно, Дэниэл?
— Ага. — Дэниэл, развернувшись, шагает прочь. — Пошли.
Клара тянет за руку Саймона. Тот несет матерчатую сумку, по‑прежнему полную.
— Ты же должен был заплатить! — спохватывается Варя.
— Я забыл, — отвечает Саймон.
— Не заслужила она наших денег. — Дэниэл стоит на тротуаре, руки в боки. — Пошли!
Домой они возвращаются молча. Варя чувствует себя всем чужой, никогда раньше такого не было. За ужином она ковыряет говяжью грудинку, а Саймон и вовсе к еде не притрагивается.
— Что случилось, сынок? — беспокоится Герти.
— Есть не хочется.
— Почему?
Саймон пожимает плечами. Его льняные кудри при электрическом свете кажутся белоснежными.
— Ешь без капризов, что приготовила мать, — велит Шауль.
Но Саймон ни в какую — сидит, подложив под себя ладони.
— Да что же такое, м-м? — кудахчет Герти, вскинув бровь. — Стряпня моя не нравится?
— Не трогайте его. — Клара треплет Саймона по макушке, но тот отшатывается, со скрипом отодвинув стул.
— Ненавижу вас! — Он вскакивает. — Ненавижу, всех ненавижу!
— Саймон. — Шауль тоже встает из‑за стола. Он в костюме, недавно пришел с работы. Волосы у него необычного оттенка — светлее, чем у Герти, с рыжинкой. — Нельзя так разговаривать с родными.
Роль строгого отца ему несвойственна. Дисциплину в семье поддерживает Герти, но на этот раз она молчит, разинув рот.
— А я разговариваю! — кричит Саймон. На лице у него застыло изумление.
