2
Порой, поглядывая на свою маленькую новенькую внучку, Мариам Яздан чувствовала слабое, легчайшее головокружение, словно попадала в альтернативную вселенную. Все в этом ребенке было немыслимо совершенным. Идеально чистая кожа цвета слоновой кости, волосы настолько тонкие, что Мариам почти не ощущала их под своими пальцами. Глаза — арбузные семечки, очень черные, точно и аккуратно прорезанные на маленьком серьезном личике. Весила она так мало, что Мариам порой нечаянно поднимала ее слишком высоко. А ручки! Крошечные ручки с подогнутыми пальчиками. Морщинки на суставах цвета халвы (так удивительно, у малышки уже есть морщинки), ноготки размером с зернышко.
Ее назвали Сьюзен. Выбрали имя, похожее на то, с каким она прибыла, Соуки, но удобное в произношении и для иранцев.
— Сьюзен! — распевала Мариам, входя к малышке после дневного сна. — Сью-Сью-Сью!
Сьюзен выглядывала из-за прутьев манежа, она сидела идеально ровно, обхватив каждую коленку ладонью, сосредоточенная, полностью контролирующая себя.
Мариам присматривала за малышкой по вторникам и четвергам — в эти дни невестка работала, а Мариам нет. Она приезжала к детям примерно в полдевятого, чуть задерживалась, если попадала в пробку. (Сами и Зиба жили в Хант-Велли, более получаса езды от города в час пик.) К ее приходу Сьюзен уже сидела в высоком стульчике, завтракала. Она радостно вспыхивала и издавала приветственные звуки, стоило Мариам войти в кухню. «Ах!» — чаще всего произносила она, совсем не похоже на «Мари-джан», как ее приучали называть бабушку, и улыбалась — чудесная застенчивая улыбка, губы сжаты — и подставляла щеку для поцелуя.
Нет, конечно, это началось не в первые недели. Первые недели были сплошным кошмаром, родители из кожи лезли вон, вопили: «Сюзи-джан!» — трясли перед носом у девочки игрушками, только что не танцевали с ней на руках. А она таращилась на них или хуже того — таращилась в пространство, извивалась, пытаясь высвободиться, упорно впиралась взглядом в какую-то неподвижную точку. Из бутылочки она отказывалась выпить больше одного-двух глотков, а когда просыпалась ночью — по нескольку раз каждую ночь, — принималась рыдать, и все старания родителей ее утешить только усиливали этот безнадежный плач. Мариам говорила им, что это естественно. По правде сказать, ничего она такого не знала, но им говорила: «Девочка из детского дома! Чего же вы ждали? Она не получала там внимания».
— Джин-Хо тоже из детского дома. А ведет себя совсем иначе, — возражала Зиба.
Они знали все подробности о Джин-Хо: ее мать позвонила им через две недели после Прибытия.
— Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за то, что я вас разыскала, — сказала она. — Вы единственная семья по фамилии Яздан во всем справочнике, и я не устояла перед желанием позвонить и узнать, как дела.
Джин-Хо, судя по ее словам, адаптировалась — лучше и желать нельзя. Спит всю ночь напролет, громко смеется, когда с ней играют в «Вот как, вот как леди скачет», а заслышав, что микроволновка включилась, перестает требовать бутылочку и ждет. А ведь она младше Сьюзен! Ей всего пять месяцев, а Сьюзен семь, хотя она и помельче. Должно быть, Язданы что-то делают неправильно?
— Нет-нет, — уверяла Мариам. Слегка подправляя сюжет, она говорила: — Это хорошо, что Сьюзен грустит. Значит, на родине о ней хорошо заботились и теперь она скучает. Вы же не хотели бы, чтобы малышка оказалась бессердечной, беспамятной? А так мы знаем, что у нее добрая душа.
Она сама хотела бы в это верить.
И так оно и оказалось, благодарение небесам. Однажды утром Зиба вошла в детскую — и Сьюзен приветствовала ее улыбкой. Зиба так разволновалась, что кинулась звонить Мариам, хотя был вторник и Мариам должна была вот-вот подъехать; Зиба позвонила и своей матери в Вашингтон, а потом женам братьев в Лос-Анджелес. Как будто в голове Сьюзен щелкнул выключатель — она улыбнулась и Мариам, когда та вошла, и улыбка ее сразу была очаровательным пухлым полумесяцем. Видишь эту улыбку и чувствуешь, будто у тебя с девчушкой есть радостная тайна на двоих. Прошла еще неделя, и она смеялась ужимкам отца, беспробудно спала до утра и полюбила печенье «Чириос», упорно собирала крошки изящными пальчиками-пинцетами.
— Я же говорила! — твердила Мариам.
Да, она была оптимисткой. Или нет, пожалуй, все же пессимисткой. Но жизнь помотала ее по ухабам, и Мариам смотрела в лицо потенциальным катастрофам более философски, чем большинство людей. Ей пришлось расстаться с родителями, когда ей не было и двадцати, она овдовела, не дожив до сорока, вырастила сына одна, в стране, где так и осталась чужой. Но в глубине души она считала себя счастливой. Была уверена: если что-то пойдет вкривь и вкось, а такое, разумеется, случалось, она справится.
Теперь она угадывала то же самое свойство в Сью- зен. Можете считать это женскими выдумками, если угодно, только она ощутила глубокую связь с малышкой в ту самую минуту, как впервые увидела ее в аэропорту. Порой ей чудилось и внешнее сходство с девочкой, но тут уж Мариам сама себя высмеивала, и все-таки что-то в глазах, в манере смотреть на все вокруг — взгляд наблюдателя — их роднило. Они обе не вполне свои в этом мире.
Вот ее сын принадлежит здешнему миру целиком и полностью. У него и акцента нет, он с четырех лет отказался говорить на фарси, хотя на слух язык понимает. У невестки акцент остался, и довольно заметный: Зиба перебралась в Америку со всей семьей, когда уже заканчивала школу, но она стремительно, с восторгом натурализовалась, бесконечно слушала радио «98-Рок», болталась в торговом центре, запихивала щуплую, костистую, вовсе не американскую фигурку в синие джинсы и мешковатые футболки с надписями. Теперь уж она выглядит как урожденная американка. Почти.
Зиба отправлялась по делам когда желала: она занималась оформлением интерьеров и сама назначала клиентам время. Частенько она при Мариам еще битый час слонялась по дому. Уже одетая по-рабочему (правда, со стороны не поймешь, все те же джинсы, разве что дополненные блейзером и туфлями на каблуках) — и никак не могла оторваться от Сьюзен.
— Что скажете? — теребила она Мариам. — У нее зубик новый лезет — или я ошибаюсь? Тонкая белая полосочка на деснах — видите?
Или уже возьмет ноутбук, снимет мобильный с зарядки, и вдруг:
— О! Мариам! Чуть не забыла! Посмотрите, как она играет в пикабу!
Мариам внутри так и кипит, скорее бы заполучить свое дитя. «Иди уж! Иди!» — мысленно торопит невестку. Но улыбается и молчит. Наконец Зиба уходила по делам, и Мариам подхватывала Сьюзен на руки, неслась в игровую комнату. «Моя, вся моя!» — ворковала она, и девочка хихикала, словно понимала. Оставаясь с ребенком наедине, Мариам чувствовала себя увереннее. Детоводство так сильно изменилось с тех пор, когда она растила сына, — бесконечные списки запрещенных лакомств, тальк и детское масло изгнаны, а с ними подушки и мягкие прокладки на стенках колыбели, — в присутствии Зибы Мариам подчас ощущала себя некомпетентной. При Зибе она ходила на цыпочках — как ее собственная мать, понимала она теперь, когда та приехала к ней в Америку. Мать привезла медаль-талисман, хотела повесить на шею Сами золотую монетку с именем Аллаха, размером с десятицентовик, — двухлетка проглотил бы ее в мгновение ока, если бы Мариам не уговорила спрятать оберег, пока мальчик не подрастет. А еще мать закармливала ребенка липкими сладостями на розовой воде; они портили зубы, и Сами давился, когда они застревали в горле, так что Мариам решительно закрыла коробку и унесла ее в кладовую.
Под конец визита мать целыми днями просиживила перед телевизором, хотя едва ли понимала хоть слово. Теперь Мариам со стыдом вспоминала стоическую позу матери, руки, неподвижно сложенные на коленях, взгляд, приклеившийся к рекламе сигарет «Кент». Она поспешила отмахнуться от этого образа. Сказала: «Зайчик-попрыгайчик, Сюзи-джан! Посмотри!» — и протянула девочке маленькую, плотно набитую зверюшку, та еще и позванивала, если встряхнуть.
И Сьюзен в синих джинсах. (Подумать только, шьют джинсы даже на таких крошек.) Сверху футболка с длинными рукавами в красно-белую полоску, сгодилась бы и для мальчика. Красные носки с нескользящей подошвой. Носки — нововведение, до холодов Сьюзен разрешалось ходить босиком, и носки ей не понравились. Она стаскивала их с ног, квакала торжествующе, и Мариам, усадив ее себе на колени, снова натягивала носки. «Озорница!» — бранила она малышку, и та смеялась. Стоило спустить ее на ковер, она тут же занималась любимой своей игрушкой, ксилофоном, энергично стучала по нему всем, что попадало под руку. Она еще не ползала — действительно отставала в физическом развитии, предыдущая приемная семья тому причиной, как полагала Мариам, — но уже присматривалась к такой возможности.
Будь на то ее воля, Мариам наряжала бы малютку иначе. Подобрала бы девчачьи одежки, белые колготки, свитер-трапецию, блузки с кружевом. Это же одно из главных удовольствий от девочки (о, как она мечтала родить второго ребенка после Сами — девочку). Сама она одевалась с величайшим тщанием, даже чтобы провести день с малышкой. Да, она тоже носит брюки, но изящные, шитые на заказ, свитер переливающихся оттенков, хорошую обувь. Она регулярно закрашивает седину, хотя предпочитает, чтобы этого никто не знал, и закрепляет шиньон гребнями из черепахового панциря или шарфом с ярким узором. Как ты выглядишь — не все равно. Мариам была в этом убеждена и не собиралась менять свое мнение. Пусть американцы рассекают повсюду в тренировочных костюмах. Она-то не американка.
— Не американка? Загляни в свой паспорт! — не раз советовал ей Сами.
Она отвечала:
— Ты знаешь, о чем я.
Она остается тут гостьей, вот что она имела в виду. Навеки гостья, а потому старалась вести себя как можно лучше. Может быть, живя в Иране, она бы позволила себе небрежность. Нет, она бы, конечно, распускаться не стала, к чему такие крайности, но дома могла бы ходить в халате, как мама и тетушки. Или нет? Она даже вообразить не могла, как обернулась бы ее жизнь, если бы она не уехала в Балтимор.
