Самородок на дне моего кармана
В нас существуют, по меньшей мере, два времени: общее и личное, которое иногда противостоит общему. Общее время — это время коллективное, которое оказывает постоянное давление на жизнь людей, это время работы и приема у стоматолога. Вспомним, что в дни восстания лионских ткачей в 1831 году первое, что они сделали, — захватили городские часы. Они тут же вычислили своего настоящего врага. Складывается впечатление, что все в жизни сговорилось обглодать наше личное время до такой степени, чтобы у нас больше не осталось пространства для мечты. Но существует и другое время, более свободное, координаты которого я должен сохранить в секрете, чтобы никто не превратил его в предмет торга.
В отличие от некоторых психоаналитиков, я не считаю, что все мы носим в себе как смертельный вирус или первородный грех какой-то грязный маленький секрет, который восходит к подростковому периоду нашей жизни или к еще более раннему детству. Я скорее полагаю, что наш настоящий секрет, тем более что он интересует лишь нас самих, — это то неуловимое время, которое складывается из чудесных мгновений нашей жизни: это миг, когда мы впервые увидели море, луну или огромное звездное небо, это рождение первого желания, путешествие во сне, конский галоп, полет стрекозы с шелковистыми крыльями, запах земли после короткого тропического ливня, первое любимое вами лицо после лица вашей матери, воздушный змей, нить которого растворилась в небе, огромные черные глаза девочки в желтом платье, бесконечный день, проведенный за ловлей раков вместе с вашими братьями, запах копченой кукурузы в начале отпуска, красный велосипед, прислоненный к стене, ночь, когда вы лежите под одеялом и вас лихорадочно трясет от того, что вы слишком много думали о вашей юной соседке, и эта радость снова увидеть ее утром настолько сильная, что колет в груди слева. Именно ностальгия по всем этим восхитительным мгновениям вызывает в нас грусть, которую мы храним, подобно самородку, на дне нашего кармана.
Детство перед экраном телевизора
Мы не ищем ностальгию, она сама находит нас на запорошенных пылью времен дорогах памяти. В отличие от кошмара, ностальгия проходит сквозь ночь и настигает мечтателя при свете дня. Самым лучшим моментом для нее тем не менее остаются сумерки, когда энергия дня начинает ослабевать, уступая место вечернему спокойствию. Итак, ностальгия сваливается на нас в тот короткий промежуток времени, когда мы теряем контроль над собой. Ее структура своей прихотливостью напоминает фильмы Диснея. Это сравнение неслучайно, ведь самое ужасное у Диснея — это то, что даже у ребенка, бывает, возникает потребность в ностальгии, которая одним махом уничтожает настоящее время для жизни, время самого детства. Детства, которое из интимного момента жизни превращается в публичное дело. В семь часов утра в субботу — неважно, в какую именно — мы все знаем, чем занимаются дети в Северной Америке: они смотрят сказку про кролика, и в следующую субботу они снова потребуют показать ее им. Ностальгия по недавнему прошлому — это наркотик, который можно продать только малышу, который не знает, что впереди у него еще столько лет жизни. Он верит, что жизнь завершается в конце дня. И ребенок, который в его возрасте должен бы встречаться лишь с живыми существами, утопает в мире придуманных иллюзий. Вместо того чтобы поглощать мир подобно языческому богу, каким он и является, ребенок сидит, загипнотизированный светящимся экраном.
Между тем мир детства — самый необъятный из всех, потому что его пронизывает первозданная поэзия, окутывающая собой все то, что мы видим впервые в жизни. Когда мы смотрим на проезжающую мимо красную машину, малыш прежде всего реагирует на красный цвет. Мы с трудом представляем себе, какой эффект вызывает красный цвет, когда мы видим его впервые (мой первый волчок был именно такого цвета), и захватывающее открытие скорости, эта вспышка, которая не возвращается. Взрослый человек знает, что и вещи, и люди, уходя, в конце концов вернутся, но для ребенка все иначе, ему кажется, что все говорит ему «прощай». В таком возрасте десять секунд — это целая вечность, поскольку не знаешь, что впереди еще восемьдесят лет. Но восемьдесят лет и один год — одно и тоже в благословенный период жизни, когда времени для человека еще не существует.
Существует бесконечность, доступная только для тех, кто действительно живет. А те, кому кажется, что время течет медленно, живут в конечном времени. Время отдает себя тем, кто о нем не знает. Малыш, сидящий перед светящимся экраном, живет в конечном времени, потому что оно регламентировано его матерью, ведь она в любой момент может выключить телевизор. Но как только он выходит на улицу и оказывается вне поля зрения своей мамы, когда у него появляется возможность заметить полет шелковистой стрекозы или услышать пение птицы, он вновь вливается в нескончаемый поток жизни и тут же избавляется от тирании времени, проявляющейся в повторении, — времени, заключенном в ящике телевизора. Ребенок требует своей порции движущихся картинок. Это время Диснея, тоскливое время торгового центра, которое просачивается в вены детей вместе с пузырьками смеха. Вместо серьезного отношения к тайнам, которыми полна повседневная жизнь, Дисней предлагает ребенку вынужденный смех. Если образы, которыми питается дитя, искусственны, если временем, которое структурирует его жизнь, манипулирует маг в галстуке, мы задаемся вопросом: в какого же монстра превратился этот ребенок, спокойно сидящий на ковре в гостиной? Наполовину человек, наполовину целлулоид.
И ему придется делать выбор между настоящей жизнью и телевизионной. Малыш, сидящий перед телевизором, поворачивается спиной ко всему миру. Именно с его спиной мы разговариваем, и отвечает нам тоже его спина. Он не снисходит до того, чтобы повернуться к нам, и даже не слышит обращенного к нему голоса. Он где-то там, у дядюшки Уолта. Ребенок, который дождливым днем смотрит в окно, узнает, что одиночество, это обыкновенное человеческое чувство, тем не менее раскрывает нашу индивидуальность, и именно оно больше всего пугает тех, кто хотел бы нас развлечь. Мы смеемся вместе с другими, но тоскуем, оставшись одни. И это одиночество обогащает нас.
Память, сгоревшая до тла
Память существует только благодаря нашей странной навязчивой идее, желанию создать время личное, почти собственное, внутри времени коллективного (гипнотиче- ская сила времени не дает мне покоя). Как людям, так и странам свойственно стремление подчеркнуть свою уникальность. А поскольку все мы хотим быть особенными, хотя события, которые нас формируют, часто аналогичны, мы — каждый по-своему — пытаемся проторить свой тайный путь в дебрях времени. Так, мы загромождаем календарь важными событиями, именинами, памятными днями, праздниками, посвященными святым или героям, игнорируя неудачи и грустные моменты. И причина этого кроется в том, что мы испытываем панический страх перед хищником, пожирающим людей с незапамятных времен и который даже не удосуживается показать нам себя. Незримое время пугает нас больше, чем бесконечное, но отчетливо видимое пространство. Как Мальчик с пальчик из сказки, мы оставляем в страшном лесу жизни белые камешки, которые помогут нам найти путь назад, как если бы время можно было повернуть вспять. Большая часть нашей энергии растрачивается на кропотливую работу по созданию этого пути. Мы испытываем ужас при мысли, что можем заблудиться в лабиринте времени, не зная, что мы уже давно потерялись в нем. Зачем отмечать путь, по которому мы уже никогда не пройдем вновь? Причина заключается в нашем отказе признать тот факт, что жизнь начинается в момент рождения и неотвратимо движется навстречу смерти.
Мы неустанно боремся с забвением, хотя и обречены на поражение. Представим себе все эти календари, ежедневники, отчеты, все эти семейные летописи, дневники людей, зачарованных своими родословными, дабы понять, сколько деревьев в «лесу» было уничтожено с незапамятных времен только для того, чтобы мы смогли определить свои ориентиры. Мы разжигаем лесной пожар, измученные этим страхом перед лицом времени. После попытки уничтожить леса мы надеемся утянуть за собой в бездну других животных. Бесполезное занятие, ведь достаточно поймать прямой и невозмутимый взгляд, которым корова смотрит на человека, чтобы понять, что в мире животных нас не всегда воспринимают всерьез. Кошка, заигрывающая с нами, чтобы мы взяли ее к себе домой, в глубине души презирает нас. Тигр, не колеблясь, разорвет нас на куски. Жираф глядит на нас отсутствующим взглядом. Только собака остается верной нам, но ее нельзя назвать самым хитрым зверем. Во всяком случае ни одно животное ничего не скажет в присутствии пса — его считают коллаборационистом. Мы одиноки в этой одержимости собственной исключительностью. Наша проблема заключается в отказе признать неизбежность смерти.
Время смерти
Время просто ставит перед нами вопрос о смерти. Мы не можем свыкнуться с мыслью, что наша жизнь не более значима, чем жизнь коровы или дерева. Мы любой ценой хотим добиться, чтобы о нас помнили после того, как мы умрем. И, похоже, ради этого мы готовы поубивать половину современников. Вот она, идея бессмертия. К бессмертию стремились Александр Македонский, Наполеон Бонапарт, Чингисхан, Пол Пот, Мао, Гитлер, и этот список можно продолжить. И мы верим в связь поколений, которая на самом деле лишь метафора времени, и надеемся, что наш образ не исчезнет слишком быстро из коллективной памяти. Великим мира сего эта задача по плечу, поскольку в их честь называют улицы и станции метро, о них пишут в книгах по истории. Но для рядовых людей все это не так очевидно. Мы верим, что семья сохранит теплые воспоминания о нас. Но люди чересчур заняты и не могут постоянно помнить о нас. Трогательна попытка обрести бессмертие, сокрытое в самой сердцевине смерти. Достичь его можно, лишь пройдя через смерть. Идея бессмертия может существовать только в обществе, где главенствует идея смерти. Наделяя кого-либо бессмертием, мы превращаем его в мертвеца, ведь он начинает жить в средствах массовой информации, а не в людских сердцах. Когда мы спрашиваем людей, где они находились в момент смерти Кеннеди, они принимаются рассказывать о чем-то личном, не имеющем отношения к Кеннеди. Интересно заметить, что смерть Кеннеди напоминает нам о том, что мы живы, тогда как американский президент мертв. Кажется, нужно умереть, чтобы стать бессмертным. Поэтому проблема не в смерти, а во времени, которое память робко пытается умилостивить.
Смерть времени
Единственный способ достичь бессмертия — это отменить время, которое принимает определенную форму лишь благодаря тому, что мы придаем бóльшую важность одним событиям, чем другим. Именно это чередование ярких и будничных моментов создает ткань человеческого времени, абсолютно отличного, я напоминаю, от времени коровы. Отменяя эту искусственную модуляцию времени, мы устраняем смерть, которая сама по себе условность, придуманная человеком. Корова, не знающая, что она умирает, не умирает. Точно также не существует заката в конкретный осенний день. А есть только щемящее чувство, которое охватывает нас, когда мы смотрим на тот же самый красный диск, к которому когда-то обращал свой взор Вергилий. Память существует лишь потому, что мы верим в свою смертность.
Забвение — удел богов. Если нам все безразлично, тогда нет надобности хранить воспоминания. Человек станет бессмертным, только если он со всей искренностью признает, что все мы равны. Таким образом мы примем ответственность за каждый поступок любого из нас, в любом уголке планеты. И во все времена. Все расовые и классовые различия мгновенно исчезнут. Как и наши собственные имена. Мы будем называть друг друга просто «мужчина» или «женщина», то есть нашими исконными именами, подобно тому как мы произносим слова «корова» или «бык». Мы перестанем умирать, поскольку будем возрождаться при каждом рождении. А тот, кто захочет выделиться среди других, создавая опасность для человеческого рода, будет изгнан. За последние четыре года Ближний Восток стал центром мира. Мы отлично знаем, что в основе всех споров лежит проблема смерти. Не сам факт смерти, а то влияние, какое она оказывает на наше восприятие смерти. Можно ли считать, что жители Ближнего Востока меньше боятся умереть, чем жители Запада? Я так не думаю. Отличие состоит в их отношении ко времени. Житель Ближнего Востока растворяется во времени. Жителю Запада хотелось бы попросить время, чтобы оно пощадило его. И совершенно ясно, что эти две точки зрения диаметрально противостоят друг другу, превращая людей во врагов, причем непримиримых. Они убивают друг друга, даже не встречаясь, потому что находятся в двух различных модальностях времени. Кто в настоящем? Кто в прошлом? Вечность поглотит их всех.
Перевод с французского Е. Смирновой
