В лице Руссо мы сталкиваемся с явлением типичным и в то же время исключительным. Автор «Новой Элоизы» — не только один из самых известных европейских писателей эпохи Просвещения, вызывающий небывалый интерес и воодушевление публики, он также один из первых знаменитых людей, кто публично рефлексирует по поводу своей знаменитости. Поглощенный мыслями о своем публичном образе, Руссо в переписке и автобиографических произведениях, то поднимаясь до вершин социальной философии, то впадая в параноидальный бред, увлекательно рассуждает о последствиях знаменитости, которую именует «роковой». Жизненный путь Руссо, нашедший широкое отражение в источниках, дает нам исключительную возможность проникнуть в самую суть «механизмов» знаменитости, позволяет проследить судьбу писателя, который в одно прекрасное утро проснулся знаменитым, совсем этого не желая, и оставался в течение двадцати лет известнейшим человеком своего времени. Отнюдь не радуясь нежданно обретенной знаменитости, Руссо воспринимает ее как испытание, как проклятие, которое вынуждает его «жить в центре Парижа в полном одиночестве, подобно Робинзону на необитаемом острове, и быть лишенным общения с людьми той самой толпой, которая жаждет его окружить, чтобы не дать ему ни с кем сойтись» [1]. Как объяснить этот парадокс?
«Я знаменит своими невзгодами»
Как и ко многим другим писателям, знаменитость пришла к Руссо внезапно, грубо вытолкнув его на общественную сцену. В начале 1750-х, до выхода «Рассуждений о науках и искусствах», Руссо был одним из многих авторов, тщетно пытавшихся войти в парижские литературные круги. Почти достигнув сорокалетнего возраста и уже десять лет прожив в столице, Руссо имел в своем багаже одну лишь «Диссертацию о современной музыке», прошедшую почти незамеченной, и оперу «Галантные музы», которую ему даже не удалось поставить. Разработанная им система нотных знаков, на которую он возлагал столько надежд, не получила одобрения Академии наук, в то время как его способностям в области музыки не давал реализоваться Рамо, питавший к нему гнев и презрение и препятствовавший его контактам с меценатами и королевским двором. Даже опыт работы секретарем у французского посла в Венеции в 1743–1744 годах закончился полным крахом. К счастью, Руссо сумел добиться места секретаря у мадам Дюпен, жены откупщика, и заслужить доверие ее зятя Дюпена де Франкея. Надежду внушало еще предложение его друга Дидро принять участие в написании статей на музыкальные темы для будущей Энциклопедии, хотя перспектива ее издания оставалась туманной. По правде говоря, его карьера очень напоминала путь обычного самоучки из провинции, приехавшего в Париж в надежде преуспеть, но сумевшего стать известным лишь в узких кругах литературной богемы.
Все изменилось в 1751 году после успеха книги «Рассуждения о науках и искусствах», отмеченной премией Дижонской академии. Сначала в декабре 1750 года аббат Рейналь опубликовал избранные отрывки из этой книги в газете «Mercure de France». Потом, в январе 1751 года, был опубликован ее полный текст, вызвавший острые споры. Книга мгновенно произвела сенсацию, что было экстраординарным событием для научного сочинения [2]. Дидро писал автору, что ни у одной книги не было еще «подобного успеха». Попытки возразить Руссо, предпринятые несколькими лицами, в том числе бывшим польским королем Станиславом Лещинским, подпитывают общий интерес к книге и дают автору возможность отточить свои доводы. По прошествии нескольких месяцев он становится модным писателем. Мадам де Графиньи, сама успешная романистка, рада встрече с ним: «Вчера я свела знакомство с этим Руссо, который сделался так знаменит благодаря своему парадоксу и благодаря ответу Вашему королю» [3]. Через несколько месяцев «Journal de Trévoux» упоминает о «прогремевшей» книге Руссо, причем «прогремела» она так сильно, что отзвук был слышен по всей Европе. Антуан Кур, изучающий богословие в Женеве, старается отследить весь «сонм криков», поднявшихся против «Рассуждений» [4].
С этого времени имя Руссо не сходит с полос газет. В следующем году он продолжает публиковать ответы оппонентам, добивается постановки своей пьесы «Нарцисс» и, несмотря на провал, печатает ее, снабдив длинным — страниц на сорок — предисловием, где занимается самооправданием, которое производит ожидаемый эффект: вызывает новую волну интереса к его персоне. Через несколько месяцев его опера «Деревенский колдун» с триумфом идет в Фонтенбло. Свою рождающуюся знаменитость Руссо поддерживает с помощью нескончаемых полемических выпадов: он выступает против французской музыки, против театра, против своих прежних друзей-энциклопедистов. Беспрецедентный успех «Новой Элоизы», разошедшейся в начале 1760-х годов невиданным тиражом, и скандал, вызванный публикацией «Эмиля» и «Общественного договора», довершают формирование образа Руссо как одной из тогдашних знаменитостей.
Столкнувшись с угрозой ареста, Руссо вынужден в последнюю минуту бежать из Франции. Начинается период, отмеченный непрекращающимися ссылками, которые делают Руссо «знаменитым своими невзгодами» [5], по его любимому выражению. Он становится одновременно успешным писателем и публичным персонажем, чья жизнь подробно освещается всеми газетами, чей портрет воспроизводится во всех возможных формах и расходится нарасхват среди многочисленных поклонников. В середине 1760-х Руссо, наряду с Вольтером, вне всякого сомнения, самый известный писатель своего времени. Европейская пресса докладывает о малейших его поступках и шагах. В Англии, где сочинения Руссо переводятся и комментируются, такие газеты, как «Critical Review», «Monthly Review», «London Chronicle» и «St. James’s Chronicle», очень часто сообщают читателям новости о знаменитом философе [6]. В 1765 году, когда волнения в Женеве делают Руссо не только литературной, но также и политической знаменитостью, статьи о нем появляются в английской прессе каждую неделю [7]. Когда молодежь забрасывает камнями его дом в Мотье, «London Chronicle» не без некоторой выспренности сообщает, что «знаменитый Жан-Жак Руссо (the celebrated Mr. John James Rousseau) едва не был убит тремя молодчиками» [8]. Прибытие на английскую землю автора «Эмиля» несколькими месяцами спустя вызывает настоящее бурление в местной прессе, тем более сильное, что британские газеты выставляют Руссо жертвой политической и религиозной нетерпимости, царящей на континенте. Но наибольшее любопытство возбуждают его жизнь и неординарность его личности. «Все жаждут увидеть этого человека, доставившего себе столько бед своим эксцентричным поведением: он, бывает, выходит в свет, хотя и редко; одевается, как армянин», — сообщает газета «Public Advertiser» [9] 13 января 1766 года. Что касается Дэвида Юма, который пригласил Руссо в Англию и в тот момент еще с ним не порвал, то он не знает, удивляться ему или восхищаться откликом, какой находит в британской прессе визит Руссо и мельчайшие подробности его пребывания в этой стране: «Любое, даже самое незначительное событие, относящееся к нему, находит отзвук в здешних газетах» [10]. Когда Руссо теряет своего пса Султана, об этом на следующий же день сообщается в газетах. Находка пса дает повод для новой статьи![11] Во время пребывания в Лондоне в январе 1766 года Руссо идет в театр, чтобы насладиться игрой Гаррика, но сам становится гвоздем вечера. Об этом событии рассказывают все газеты, описывая толпу, которая рвалась увидеть Руссо, и подчеркивая интерес, вызванный его присутствием и усиленный тем, что знаменитый философ был одет в свой армянский костюм и, сидя в первом ряду на балконе, реагировал на происходящее на сцене очень экспрессивно, почти манерно.
В начале февраля «London Chronicle» публикует длинный биографический очерк, посвященный Руссо, где подчеркивается его неумеренная жажда публичности. Неудивительно, что и в «Тайных мемуарах» Руссо — один из самых упоминаемых персонажей, он появляется на страницах издания больше ста восьмидесяти раз. Разумеется, газеты анонсируют и обсуждают его труды, но гораздо больший интерес и любопытство вызывают перипетии его жизни. Авторы и читатели «Тайных мемуаров» как будто упиваются бедствиями, обрушивающимися на Руссо, его ссорами с властями предержащими и с прежними друзьями, но главное, что их занимает, — это особенности его характера, которым посвящаются бесконечные исследования [12]. Так, когда он находит убежище на острове Сен-Пьер, «Тайные мемуары» заявляют, что «преследования, которым он подвергся, омрачили его сознание, и он сделался еще большим дикарем, чем раньше» [13]. Однако после возвращения «дикаря» в Париж в 1770 году они исправно докладывают обо всех его выходах в свет, о каждом появлении в кофейне «Регентство», удивляясь «той степени публичности, какую позволяет себе автор „Эмиля“» в условиях, когда выписан ордер на его арест, который по идее должен был бы ограничить его свободу передвижения: «Ж.-Ж. Руссо, устав жить в глуши вдали от публики, возвратился в столицу и несколько дней назад появился в кофейне „Регентство“, где через короткое время собрал целую толпу. Несмотря на этот маленький триумф, наш кинический философ держался с большой скромностью. Он как будто не был напуган таким числом зрителей и против обыкновения беседовал со всеми весьма любезно» [14].
Возвращение Руссо в Париж стало значительным событием [15]. Его первые появления на публике привлекают толпу зевак, жаждущих поглазеть на знаменитость. В «Литературной корреспонденции» Гримм описывает это поветрие со своей обычной иронией: «Он несколько раз показывался в кофейне „Регентство“ на площади Пале-Рояль, и его появление всегда привлекало туда огромную толпу; на площади собиралась чернь, желающая посмотреть на него, когда он будет проходить мимо. У людей спрашивали, что они тут делают, и они отвечали, что хотят „увидеть Жан-Жака“. Тогда им задавали вопрос, кто же такой этот Жан-Жак, и они говорили, что ничего о нем не знают, но что он должен будет проходить здесь» [16]. Имя Жан-Жак стало словом-пустышкой, сигналом к началу развлекательного шоу, паролем, который повторяет обезумевшая толпа, рекламным слоганом, не связанным не только с трудами Руссо, но даже с его личностью. Знаменитость Руссо превратилась в нечто самодостаточное, в настоящую «вещь в себе», которая подпитывается эмоциями «черни», то есть наименее просвещенной и наименее критически настроенной части публики, приходящей в возбуждение при мысли, что сейчас она увидит звезду, не важно, какую именно. Над «спектаклем», достойным бульварных театров, который устраивает Руссо, иронизирует и мадам Дюдеффан, также прибегая к уничижительному определению «чернь» и в шутку распространяя его на всех поклонников писателя, встречающихся и в высшем обществе: «У нас тут царит Жан-Жак <…>. Представления, которые он устраивает, сродни тем, что показывают в театре Николе. Им интересуется всякая высоколобая чернь» [17]. Однако вскоре Руссо, по просьбе властей, напомнивших писателю, что его нахождение в столице нежелательно, прекращает появляться в кофейне [18].
В этот последний период Руссо идеально соответствует роли знаменитого человека, который вынужден скрываться, который хочет остаться неузнанным в самом сердце Парижа. «Имя Руссо гремит по всей Европе, но о его жизни в Париже ничего не известно», — пишет Жан Франсуа Лагарп великому князю Павлу Петровичу [19]. Бесчисленным визитерам, жаждущим встречи с ним, приходится прибегать к уловкам и преодолевать его недоверие. Герцог де Крой признается, что его заветное желание — встретиться с Руссо, писателем столь же известным, сколь и неуловимым: «Уже давно я мечтал увидеться со знаменитым Жан-Жаком Руссо, которого никогда не встречал, хотя он нашел убежище в Париже и живет здесь последние три года. Известно, что Жан-Жак посещал кофейню: туда бегали на него посмотреть, но он перестал туда ходить, и теперь его крайне трудно где-либо застать» [20]. Сначала он надеется, что с Руссо его познакомит принц де Линь, потом решает сам идти к писателю на улицу Платриер, где тот принимает его без лишних церемоний и они в течение двух часов беседуют о ботанике.
Теперь частью публичного образа Руссо становится его демонстративный отказ от знаменитости. Он не просто знаменит, он знаменит тем, что не хочет быть знаменитым. Он больше не печатается, он даже, если верить его словам, не читает книг, он довольствуется скромной жизнью, зарабатывая на хлеб переписыванием нот. Он неизменно выпроваживает праздных зевак и поклонников. Однако многочисленные посетители не сдаются и придумывают все новые предлоги для встречи с ним: одни несут ему ноты, чтобы он их переписал, другие, вроде принца де Линя, прикидываются, что никогда о нем не слышали, чтобы усыпить его подозрения. Визит к Руссо становится настоящим литературным жанром; в любом описании путешествия в Париж, в любых мемуарах того времени есть глава о посещении великого философа, где почти всегда фигурирует несколько обязательных элементов: простая и аскетическая жизнь Руссо, его отказ обсуждать свои книги, его добродушие в сочетании с мизантропией, неброское присутствие Терезы Левассер и, наконец, мания преследования, которой одержим Руссо. Во многих таких рассказах, написанных через несколько лет после посещения философа, часто — после его смерти и публикации «Исповеди», трудно отделить правду от вымысла.
Так, в «Мемуарах» мадам де Жанлис рассказ о встречах с Руссо осенью 1770 года открывается комическим эпизодом, в котором она принимает философа за актера, играющего его роль; потом она описывает начало их дружбы и душеспасительные разговоры между ними; однако кончается все резким разрывом и инсинуациями в ее адрес со стороны Руссо, решившего, что она повела его в театр, чтобы показать публике и чтобы самой покрасоваться перед ней в его компании. Этот образ человека тонкого и чувствительного, но болезненно подозрительного, доведшего свое неприятие знаменитости чуть ли не до патологии, уж очень напоминает коллективный портрет Руссо последних лет его жизни, нарисованный многочисленными свидетелями и охотно поддерживаемый самим философом. Встреча с Руссо стала обязательным элементом любого мемуарного произведения. Даже стекольщик Жак Луи Менетра, принадлежащий к совсем другому социальному слою, чем мадам де Жанлис, рассказывает о случайной встрече с Жан-Жаком, об их совместных прогулках и о посещении кофейни, куда тут же, завидев Руссо, стекаются толпы зевак и, к великому неудовольствию хозяина заведения, опасающегося за свое имущество, взбираются на мраморные столики, чтобы получше рассмотреть автора «Эмиля» [21]. Что касается Альфьери, который во время своего визита в Париж в 1771 году не пожелал встретиться со «знаменитым Руссо», то в «Мемуарах» он счел необходимым оправдаться перед читателями за этот поступок [22].
Несмотря на то что Руссо погружается в молчание, не печатается и не показывается на публике, его знаменитость не ослабевает. Комедия «Пигмалион», поставленная без его согласия на сцене Комеди Франсез, идет с большим успехом, что объясняется в первую очередь именем автора. Журналист Луи Франсуа Меттра полностью отдает себе в этом отчет. «„Пигмалион“ продолжает пользоваться успехом. Повторю, что блеск этому наброску, мало пригодному для сцены, придает имя Жан-Жака», — объяснял он в «Тайной литературной корреспонденции» [23]. О малейшей неприятности, произошедшей с ним, тут же сообщает пресса, о чем свидетельствует эпизод, о котором сам Руссо подробно рассказывает в своих «Мечтаниях»: на Менильмонтане его сбила с ног чья-то собака, бежавшая к карете хозяина. Все европейские газеты сообщают о происшествии и о вызванной им тревоге. В «Gazette de Berne», например, можно прочитать: «Из Парижа, 8 ноября. Несколько дней тому назад Ж.-Ж. Руссо возвращался с Менильмонтана, близ Парижа, когда большой датский дог, во всю прыть мчавшийся к экипажу, запряженному шестериком, самым жестоким образом сшиб писателя с ног. <…> Наконец великого мужа доставили домой, но следующие несколько дней все тревожились о его здоровье. Весь Париж проявлял к нему самый живой интерес; к его дому не переставая шли люди, чтобы справиться о его состоянии, или посылали кого-то вместо себя» [24]. «Courrier d’Avignon» даже по ошибке сообщил о его смерти, так что Руссо досталась сомнительная привилегия при жизни прочитать собственный некролог [25]. Когда в следующем году он действительно умрет, упорные слухи о публикации «Исповеди» покажут, что его знаменитость не умерла вместе с ним. Как известно, это будет время подлинного апофеоза Руссо, его превращения в великого человека, сопровождаемого массовым паломничеством в Эрменонвиль, выходом полного собрания его сочинений и, как финальный аккорд, переносом его останков в Пантеон в 1794 году. Эти хорошо известные события уже не относятся к истории знаменитости Руссо. Они составляют его посмертную славу, его литературную, интеллектуальную и политическую судьбу. Они складываются в понятие «руссоизм» [26].
Еще при жизни Руссо его знаменитость сделалась частью его идентичности. Становится общим местом связывать имя Руссо с этим новым феноменом, идет ли речь о тех, кто готов посмеяться над его желанием публичности, или, напротив, о его поклонниках, рассуждающих о жестокости судьбы по отношению к нему. Всеобщее любопытство вызывает пребывание Руссо в Женеве в 1754 году. Свидетельство Жан-Батиста Толло, женевского аптекаря и литератора, демонстрирует смещение интереса с фигуры Руссо к феномену его знаменитости, к способности знаменитого человека притягивать к себе взоры публики:
Я ограничусь размышлениями о человеке воистину мудром, который, невзирая на то что труды его произвели такую сенсацию, предпочитает оставаться в тени и, чураясь стоустой молвы, хочет заставить ее умолкнуть; я говорю, конечно же, о знаменитом Жан-Жаке Руссо, который благодаря неповторимости своих парадоксов, яркости стиля, смелости пера привлек к себе взоры публики, разглядывающей его как редкую диковинку, которая заслуживает ее внимания <…>. Вся Женева, от вельмож до пастухов, в том числе и я сам, сбежалась посмотреть на этого человека, приехавшего из Парижа, где он нажил себе стольких врагов, чья злоба и зависть сделали его имя еще более известным <…>. Должно быть, он говорил себе: «Значит, зеваки бывают не только в Париже» — ведь нам так хотелось наблюдать за этой звездой, которая иногда закатывается или скрывается за тучами [27].
В описании, помимо метафоры со звездой, предвосхищающей появление современных звезд шоу-бизнеса, присутствует большая часть элементов, которые в скором будущем составят основу знаменитости Руссо. Автор особо подчеркивает острое любопытство, вызываемое этим неординарным человеком, который мыслит парадоксами и дает пищу спорам: известность его имени стимулирует желание видеть знаменитого философа воочию, наблюдать за ним. Эта одержимость вызывает у автора неприятие, обращенное, впрочем, не против самого писателя, но против чрезмерности общественного любопытства. Вместо того чтобы обвинять Руссо в сознательном подогревании интереса к собственной персоне, автор, напротив, приписывает ему желание оставаться в тени.
Толло одним из первых изобразил знаменитость Руссо в таком свете, описал, как при его появлении собираются целые толпы, чтобы на него поглазеть, как поклонники пишут ему письма и наносят визиты, в то время как сам он старается вести скромную и уединенную жизнь. У Толло нашлись последователи. Друзья и поклонники Руссо будут раз за разом поднимать тему его «нежеланной» знаменитости, и, как мы потом увидим, сам Руссо будет всячески способствовать утверждению подобного представления. Когда он, например, жалуется мадам де Шенонсо на приход непрошеных гостей, она ему отвечает, что «это одно из неудобств знаменитости, и, по-моему, неудобство немаленькое» [28]. В те же дни друг Руссо Делейр, прочитав в прессе глубоко его шокировавший рассказ о невзгодах автора «Эмиля», пишет ему в письме: «Когда я размышляю, мой дорогой друг, обо всех горестях, которые доставляют Вам Ваши таланты и добродетели, я проклинаю Вашу знаменитость <…>. Как же меня возмущают, что на Вас за последние шесть месяцев обрушилось столько неприятностей, о которых я даже не подозревал, пока не прочел о них в газетах!» [29] Бернуа Никлас Антон Кирхбергер предлагает ему убежище: «Приезжайте же ко мне, мой дорогой и любезный друг, и оставайтесь здесь сколько сами захотите; даю вам слово, что у меня вы найдете защиту от знаменитости, по крайней мере, от того надоедливого шума, который она с собой приносит» [30]. Даже пресса присоединяется к общему хору: «Этот знаменитый муж, устав от бесконечных пересудов о нем, похоже, решил удалиться в деревню и жить там в безвестности» [31].
На каких основаниях строится столь широкая и прочная знаменитость? В первое время, особенно в 1750-е годы, известность Руссо держится на умении провоцировать скандалы и споры с помощью парадокса, его излюбленного приема, которым он виртуозно владел, и его нюхом на интеллектуальные войны. Успех первой книги «Рассуждений» зиждется по большей части на попытке отвергнуть самую устоявшуюся для тогдашней эпохи идею, общую для философов и их противников, о связи между развитием искусства и улучшением нравов. Его мысли интригуют и побуждают к спору. «Разве это не обыкновенный парадокс, которым он захотел развлечь публику?» — спрашивает один из его первых оппонентов Станислав Лещинский. Полемика сопровождается шумными ссорами и разрывом с прежними друзьями Руссо, д’Аламбером и Дидро, а также «заочной» перепалкой с Вольтером.
Романтический образ Руссо, прогуливающегося в гордом одиночестве с мыслями о неблагодарности современников, заслонил от нас его несомненный полемический дар. В 1752 году, после провала на сцене его «Нарцисса», он решает написать предисловие к этой пьесе, которое получается провокационным и звучит довольно-таки высокомерно: «Здесь я поведу речь не о моей пьесе, но обо мне самом. Придется говорить о себе, как мне это ни противно». Воспользовавшись представившейся возможностью, он отвечает всем своим критикам. Когда споры, вызванные его «Рассуждениями», начинают утихать, он дает им новый импульс, отстаивая свою позицию и с новым пылом обрушиваясь на своих противников; он упрекает ученых в желании защитить науку, лишь чтобы укрепить свой авторитет, наподобие того, как языческие жрецы когда-то защищали религию.
Вышедшее в следующем году «Письмо о французской музыке» становится настоящей бомбой. Руссо не просто берется защищать итальянскую оперу, он полностью развенчивает французскую музыку, взяв крайне резкий тон [32]. Неудивительно, что через несколько недель «Литературная корреспонденция» напишет о «смятении, которым Руссо наполнил улицы Парижа». «Никогда еще, — добавляет автор, — город не знал столь ожесточенных и шумных распрей!» [33] Скандал такой, что музыканты из Оперы сжигают чучело Руссо. Для писателя, который еще два года назад был никому не известен, это признак несомненного успеха.
Ажиотаж вокруг «Письма о французской музыке» объясняется не только своеобразием эстетических позиций Руссо, но прежде всего его полным неприятием французской музыки, вызвавшим скандал среди патриотически настроенных сограждан. Кроме того, данный эпизод подчеркивает эксцентричность, с которой ассоциируется образ Руссо. Как автор «Деревенского колдуна», французской оперы, снискавшей столь шумный успех у публики, что все напевают его арии, может так безапелляционно осуждать французскую музыку? Удивление вызывает и тот факт, что Руссо, как кажется многим, не подпадает ни под одну из категорий, которыми характеризуется тогдашняя интеллектуальная среда, и публикация в 1755 году «Рассуждений о происхождении и основаниях неравенства» и последовавший в 1757 году резкий разрыв с энциклопедистами только усиливает подобное впечатление. Радикальность позиций, склонность к провокациям и полемике, если не сказать к скандалам — вот ингредиенты той гремучей смеси, которая не может не возбуждать любопытства публики. В 1750-х годах Руссо в глазах многих своих современников выглядит гением самопиара.
Когда в 1762 году выходит роман Руссо «Эмиль», «Тайные мемуары» связывают читательские ожидания, вызванные этой книгой, с эксцентричной фигурой ее автора, тратящего свой талант на отстаивание провокационных идей: «Этот труд, столь много обсуждаемый и ожидаемый, возбуждает тем большее любопытство публики, что автор сочетает острый ум с редким талантом писать столь же изящно, сколь и страстно. Его упрекают в любви к парадоксам; но ведь именно им и неповторимому искусству их развивать он отчасти и обязан своей столь широкой знаменитостью; он сделался всем известным лишь после того, как вступил на этот путь» [34].
Примечания
1) Rousseau J.-J. Rousseau juge de Jean-Jacques / OEuvre completes: 5 vols. (далее — OC). Paris, 1959–1964. Vol. I. P. 826.
2) Caradonna J. The Enlightenment in practice: Academic prize contexts an intellectual culture in France (1670–1794). Ithaca, 2012.
3) Письмо мадам де Графиньи Дево от 29 октября 1751 г. (Correspondance de Mme de Graffigny: 15 vols. Oxford, 2008. Vol. XII. P. 151).
4) Rousseau J.-J. Correspondance complete: 52 vols. (далее — CC). Oxford, 1965–1998. Vol. II. P. 136.
5) Хотя я не знаменит ни по чину, ни по рождению, у меня есть известность иного рода, которая больше мне подходит и которую я заслужил себе сам: я знаменит своими невзгодами (Черновик «Исповеди». OC. Vol. V. P. 1151).
6) Goodlett S. The origins of celebrity: The eighteenth-century anglo-french press reception of Jean-Jacques Rousseau. University of Oregon, 2000.
7) Запрещение «Общественного договора» происходит в условиях жестоких политических распрей между Малым советом и представителями, приведших к возникновению предреволюционной ситуации, в которой Руссо выступает и игроком, и ставкой в игре. См. особенно: Whatmore R. Rousseau and the representants: The politics of the Lettres écrites de la montagne // Modern Intellectual History. 2006. Vol. 3. № 3. P. 385–413.
8) «The celebrated John-James Rousseau narrowly escaped being assassinated by three men». Цит. по: Goodlett S. The origins… P. 127.
9) Цит. по: CC. Vol. XXIX. P. 295.
10) «Every circumstance, the most minute, that concerns him, is put in the newspapers» (Письмо Юма маркизе де Барбентан от 16 февраля 1766 г. CC. Vol. XXVII. P. 309).
11) О пребывании Руссо в Англии см.: Brock C. The feminization of fame, 1750–1830. Basingstoke. P. 28 и след.
12) Birn R. The fashioning of an icône // The Mémoires secrets… P. 93–105.
13) Mémoires secrets… T. II. P. 253.
14) Mémoires secrets… T. V. P. 162.
15) Foster E.A. Le dernier séjour de J.-J. Rousseau à Paris, 1770–1778. Northampton, Paris, 1921; Rousseau visité, Rousseau visiteur: les dernières années (1770–1778). Actes du colloque de Genève (1996) // Annales de la société Jean-Jacques Rousseau. Genève, 1999.
16) Correspondance littéraire… T. IX. P. 229.
17) Письмо мадам Дюдеффан к Горацию Уолполу от 15 июля 1770 г. (Horace Walpole’s Correspondance. Vol. IV. P. 434).
18) «Тайные мемуары» предлагают менее лестное для Руссо объяснение его ухода в тень, показывающее, до какой степени вопрос об отношении Руссо к собственной знаменитости занимал умы: «Г-н Жан-Жак Руссо, побывав несколько раз в кофейне „Регентство“, где его самолюбие было удовлетворено осознанием того, что он, как и раньше, производит сенсацию и что его слава до сих привлекает к нему внимание толпы, вновь надел личину скромности; он вернулся к безвестности, удовлетворенный этой яркой, но недолгой вспышкой, и будет ждать нового случая добиться знаменитости и подольше ее удержать (Mémoires secrets… T. V. P. 167).
19) La Harpe J.-А. Correspondance littéraire, adressée à Son Altesse Impériale Mgr le Grand-Duc, aujourd’hui empereur de Russie, et à M. le comte Schowalow depuis 1774 jusqu’à 1789: 5 vols. Paris, 1804–1807. Vol. I. P. 204.
20) Journal inédit du duc de Croÿ: 4 vols. Paris, 1906–1921. Vol. III. P. 12.
21) Ménétra J.L. Journal de ma vie. Paris, 1982. P. 222. Менетра отправил Жан-Жаку Руссо письмо, доказывающее, что он знал заглавия его основных сочинений и что он, вероятно, их читал.
22) Alfieri V. Ma vie. Paris, 2012. P. 175.
23) Цит. по: CC. Vol. I. P. 30–31.
24) Gazette de Berne. 13 novembre 1776. Цит. по: CC. Vol. XL. P. 104.
25) Courrier d’Avignon. 20 décembre 1776: «Г-н Жан-Жак Руссо скончался от последствий падения на землю <…>. Надо полагать, что публику не лишат удовольствия прочитать его жизнеописание, где найдется место любой подробности, не исключая и имени собаки, которая его погубила» (цит. по: OC. Vol. I. P. 1778).
26) Baczko B. Job, mon ami. Paris, 1997. P. 177–254; Birn R. Forging Rousseau: Print, commerce and cultural manipulation in the late Enlightenment. Oxford, 2001; Barny R. Prélude idéologique à la Révolution: Le rousseauisme avant 1789. Paris, 1985; Barny R. Rousseau dans la Révolution: le personnage de Jean-Jacques et les débuts du culte révolutionnaire, 1787–1791. Oxford, 1986; Hesse C. Lire Rousseau pendant la Révolution française // Lumières. 2011. № 15. P. 17–32.
27) Journal helvétique. Juillet 1757. Цит. по: CC. Vol. III. P. 334–335.
28) Письмо Луизы Александрины Жюли Дюпен де Шенонсо Руссо (CC. Vol. XXIII. P. 108).
29) Письмо Александра Делейра Руссо от 6 августа 1765 г. (CC. Vol. XXVI. P. 149–153).
30) Письмо Никласа Антона Кирхбергера Руссо (CC. Vol. XX. P. 115–117).
31) Mémoires secrets… Vol. II. P. 288.
32) Rousseau J.-J. Lettre sur la musique française. Paris, 1753. Вот образец его рассуждений: «Думаю, мне удалось показать, что во французской музыке нет ни размера, ни мелодии, поскольку самый язык ее для этого не годен; что французское пение звучит как протяжный лай, нестерпимый слуху любого непредвзятого человека; что гармония ее нестройна, невыразительна и не замечательна ничем, кроме ученической беспомощности; что французские арии — отнюдь не арии; что французский речитатив — совсем не речитатив. Из этого я делаю вывод, что у французов музыки нет и быть не может; а если б она у них была, то тем хуже для них» (P. 92).
33) Correspondance littéraire… Vol. I. P. 312. 1 janvier 1754.
34) Mémoires secrets… Vol. I. P. 92.
