Ее сон
Проснулась и как уж на сковородке – все туда-сюда, туда-сюда. А в общем-то, что? Полпятого на часах, и ни в одном глазу. Кому бы рассказать – так лучше запомнится. Но некому, увы – тогдазаписать. Да, записать. Куда же этот телефон подевался? То попадается на глаза каждую минуту – на столе, в кровати, а теперь пропал. И домашний отключили – не позвонить, не проверить,
не найти.
Так, сон уже ускользает – еще раз проиграть в голове, рассказать самой себе вслух. Я не знаю зачем, но мне обязательно надо запомнить этот сон.
Я где-то читала, что отец Даниила Хармса, Иван Ювачев, записывал свои сны 50 лет подряд, каждый день, планомерно. Вот бы прочесть, вот бы сверить. Сны же не толкуются абы как – многовариантность реальности им имя, они родились когда-то очень давно, а теперь снятся – и снятся избирательно. Зря ты думаешь, что решаешь, выбираешь, руководствуешься своей свободной волей, в любой момент можешь все изменить, повернуть реки вспять, свою историю развернуть на любой из трехсот шестидесяти градусов.
Нет, жизнь идет по наезженной колее, события происходят, а ты принимаешь их, что прекрасно, или не принимаешь, что тоже прекрасно, но тяжелее. Действуешь по закостенелым до остеоартрита принципам, по одним и тем же схемам – будто вытащил их готовыми из циклопического улья своего мозга. Даже не так – из выносного винчестера Вселенной, где лежат то ли твои, то ли общие соты. И когда этот рудимент, остылый мозг, замирает и не ты уже определяешь своих действий, тогда и появляются сны, выбранные не тобой, да и вообще никем не выбранные. Вот они-то и могут решить за тебя задачу, подсказать, кто ты такой, что еще можно или уже нельзя изменить.
Я шла по набережной Фонтанки, был поздний вечер или нетемная ночь, туча вдалеке грозила напрасными осадками. Вдруг я остановилась и замерла: показалось, что один звук – лишний.
Звуки были разные: шуршали речные волны, редкие машины с визгом притормаживали, расплескивая свет фар, издали доносились то смех, то плач попеременно, проплыл водный трамвайчик с дискотечными «медляками», отдаленно напоминающими серенады. Эти звуки мне не мешали. Они вплетались в мою тишину без подробностей, без смысловой нагрузки. Не бились о мои усталые уши.
Но один звук был совсем другим, лишним, чужим. Я прислушалась. С противоположной стороны набережной доносился плеск. Я даже достала очки из сумочки, чтобы приглядеться. Мне показалось, что в воде что-то есть и это что-то стучится о гранит набережной.
Моя фантазия бездействовала. Это редкий случай. Обычно я представляю себе все неслучившееся с молниеносной быстротой. Если картина мне не нравится, я переделываю ее много раз до идеального результата. Вот, к примеру, иду я по улице – и стены домов надвигаются на меня, как великаны. Еще немного, и сожмут меня своими карнизами и аркатурами. Кто-то раскачивает надо мной колонну, с бешеной скоростью кренится капитель. Мой мир съеживается, и вот уже только по бокам пробивается свет, потом бац – и темнота. В темноте даже уютнее. Потом оказывается, что темнота – это и есть свет, и я вижу всю сцену целиком. Кто-то бежит ко мне, кто-то еле тащится, мамочки закрывают детям глаза ладошками. Брызги, крошки, грязь. Как-то все примялось и скукожилось. Окружающие недовольны, и я начинаю исправлять картину. Шел дождь – я дождь стираю и зажигаю солнце, одним нажатием, будто торшер включаю. На солнце все тоже выглядит не очень. Тогда я каждому прохожему дарю воздушный шарик. Круто же! Но нет, взрослые берут неохотно, радуются только дети.
Впрочем, уже результат. Потом я еще немного поработаю – наведу марафет, подчищу и приглажу. Да и забуду, дальше пойду.
Но этим вечером и в этом сне все было по-другому. Ни одной мысли не возникло – что же там, в воде. А узнать очень хотелось. Даже не просто хотелось – было совершенно необходимо.
Сперва я отвернулась и застыла у чугунных перил, но звук манил, и я, крадучись, пошла к Пантелеймоновскому мосту. Вдали виднелся Прачечный. «Вот бы поменять их названиями», – подумала я. Когда в голову начинают лезть идеи, я останавливаюсь, чтобы их записать.
Сохраняю эти никогда не повторяющиеся мысли. О, сколько всего там можно найти! Однако сейчас останавливаться не хотелось. Я шла, но почти не двигалась. Какая-то пара бросала одну и ту же монетку в воду у Чижика-Пыжика. Он держал ее за талию, боясь выпустить из рук, она была миниатюрна, как фарфоровая статуэтка балерины.
Такая танцовщица красовалась на телевизоре «Рассвет-307» в комнате моей бабушки. Кажется, «как статуэтка» тоже была в пачке и стояла в лужице воды. Ее пуанты были грязные и мокрые, она напевала: «Кто не умеет поливать – тот не умеет танцевать». Подиум ее маленькой сцены был гранитным, поддержка партнера – убедительной. Я продвинулась дальше усилием воли, понимая, что оставляю ее в надежных руках.
Уже на мосту мне резко полегчало. То есть я буквально перестала чувствовать свой вес.
Приподнялась приблизительно на полметра над асфальтом и зависла в воздухе, как птичка или, скорее, словно баскетболист перед броском.
Мне открылась панорама, доступная человеку высокого роста. Я всегда думала, что они по-другому видят. Так и оказалось. Обзор был великолепен. Когда замечаешь на улице такого великана с опущенной головой, всегда удивляешься. Я могу понять, если он так передвигается по квартире.
Действительно, на что там смотреть? Совершенно неинтересно рассматривать шкафы и антресоли сверху – ничего, кроме жуткой пыли. А здесь на свободе, на воздухе, смотри вдаль – не хочу.
Повисела – и хватит. Некая сила потащила меня вперед, как дети тащат самосвал на веревочке. Только на углу, на повороте, я оторвалась от этой невидимой веревочки и шлепнулась на землю. Ударилась не больно, но чувствительно пятками об асфальт и еле удержалась на ногах. Движение по этой стороне Фонтанки было сильным, но плеск слышался все яснее с каждым шагом.
Острого страха не было, хотя ноги стали ватными. Во сне боязнь робка, пока только предчувствуешь нечто, но еще не встретился с ним.
Кончиками пальцев ты понимаешь, что это всего лишь сон, даешь себе право опасаться, но не включаешься полностью. Легче бывает, когда включился сразу и бесстрашно идешь напролом, но тем больше вероятность, что потом от страха тебя выкинет на прежнее место.
Я подошла к перилам, сперва посмотрела на небо, которое окрасилось в морковный цвет, потом посмотрела напротив в надежде разглядеть фарфоровую парочку, но их уже было не видно – туман ложился слоями, как жидкое тесто.
Наконец я опустила глаза. Два предмета бились одновременно друг о друга и о гранитную набережную. Два привязанных друг к другу предмета. Телевизор и деревянная, в человеческий рост фигура. Скульптура, удлиненная и узкая, как Шигирский идол, с протянутыми вперед руками – будто просила о чем-то. На экране телевизора светилась телевещательная сетка. В голове промелькнуло: «Выключи телевизор». Надеюсь, вещала не эта деревяшка, но предложение показалось мне дельным. Вариант был только один – прыгнуть в воду. Я прыгнула.
Сколько чудесных пузырьков под водой – все разного размера, ни один не повторяется, выныривать не хочется. Но дело есть дело. Когда моя голова показалась над водой, плеск волн усилился, в тумане близкий берег был едва различим.
До телевизора я дотянулась легко, но, как выключить его, не сообразила – ни кнопок, ни рычажков. «Где-то должен быть шнур», – догадалась я.
Пришлось снова нырнуть под махину. Это была не какая-то там плазменная панель, а пузатый и тяжелый телевизор «Рубин», который чуть меня не покалечил, потому что колебался в толще воды. Нащупав шнур, я взялась за него и нырнула еще глубже. Вилка размером с приличный утюг была вставлена не в розетку, а в какое-то растение, напоминающее подсолнух. Обеими ногами я уперлась в его цветоложе и попыталась выдернуть вилку. Тело мое выгнулось в подкову – начали быстро удлиняться руки и ноги.
Вскоре я выдохлась и плюнула на телевизор: пусть остается включенным, наверное, это кому-то нужно. Но вот что произошло с моим телом: оно растянулось по меньшей мере в три раза. Я встала на дно реки, руками уперлась в кованые ограждения между гранитными тумбами и легко перескочила через них. Собралась было идти домой и обсохнуть как следует – но как же быть с изваянием?
Не оставлять же его одного, тем более что я такая большая и сильная. Я выудила деревяшку из воды и побрела по Пестеля. До памятника защитникам полуострова Ханко еле дотащилась. Мой новый рост медленно таял, и в створе Соляного переулка я снова стала сама собой. Донести до дома деревянную бандуру и думать было нечего – оставила идола рядом с памятником-вазой вместо защитников, пусть стоят вместе.
Сон потихоньку стал отступать. Утром приеду с эвакуатором и заберу.
Картины
Это было давно… Я не помню, когда это было…
Пронеслись, как виденья, и канули в вечность года,
Утомленное сердце о прошлом
теперь позабыло…
Это было давно… Я не помню,
когда это было, –
Может быть, никогда…
С. А. Сафонов
Я – старая. Совсем старая стала.
В детстве у дороги валялись телеги, отжившие свой век: одна оглобля в землю ушла, другой либо вовсе нет, либо обломана под корешок. Помню, когда-то проезжала мимо такой и помахала ей рукой. Ей ли?! Смазать меня тоже неплохо бы, да вот беда – некому. Лида моя умерла, пятый год
пошел уж. Пока жива была сестричка, так вроде и жизнь в радость, и пирог на праздник есть кому испечь, а теперь не пеку вовсе. Крошки от хлеба раздаю птичкам, косточки – собачкам. Такое у нас теперь застолье.
Каждое утро, как «Отче наш», после нехитрого завтрака иду я в парк на скамеечку – почитать да голубей покормить, а доведется до пруда дойти – так и уток с лебедушками. Сижу себе, читаю, иллюстрации рассматриваю. Зрение при мне осталось: очки – обязательно, но при мне. Всё ви-
дят мои глаза и всё замечают.
Сказать, что интересную я жизнь прожила…
И да, и нет. С детишками и мужем, правда, не получилось. Видно, не суждено мне было. И Лидочке не суждено. Но мы не унывали по этой причине – было чем заняться. Лидочка всю жизнь в детском садике нянечкой проработала, на пенсию не хотели ее отпускать. Даже когда болела сильно – шла и нянчила всех, от заведующей до воспитателей младшей группы. Сильная и добрая моя Лида была женщина.
Почти 50 лет назад мне дали, а я взяла эту мою комнату на Купеческой улице, 41. Как живая, она со мной взрослела – то уменьшалась, то увеличивалась в размерах, иногда стены пульсировали, но чаще успокаивали зрение и сердце. Лидочка жила на другом конце города, в Скворечниках.
Мы намеренно не съезжались, а ездили друг к другу в гости. Все лишь с целью изменения картины. И потом, пока в трамвае едешь, увидишь жизнь в красках, будто проживешь и свою, и чужую заново. А иногда вспомнишь что-то очень важное. Я и сейчас частенько иду к остановке, жду трамвая со всеми. Когда он подходит, лезу в карман или сумочку – делаю вид, что ищу что-то. Двери закрываются, я провожаю взглядом трамвай – и каждый раз вместе с ним и все прошлое.
Отдельный разговор – одно мое воспоминание. Боря тогда помог мне перевезти мой скудный скарб из музейного общежития. Боря – красавец, усач, подавал большие надежды в физике. Только переманили его в столицу вроде бы. Открытки от него приходили, пока он не женил-
ся – жена, видимо, запретила ему писать мне. Все фотографии от него у меня хранятся в коробочке: вот он с обезьянкой в Евпатории, вот в Москве на Красной площади. Молодой, здоровый еще. Узнала недавно, что нет его больше.
Ну нет и нет.
Помню, как зашла я первый раз в свои владения, такое радостное чувство охватило меня, до дрожи. Я даже станцевала, притопывая каблучками по деревянному полу. Из двух окошек моего нового пристанища был виден палисадник и большой развесистый клен в нем, вдалеке оста-
новка автобуса, а за ней пустырь. Сейчас, конечно, все по-другому. Вместо пустыря высотки.
Когда меня не станет, наш дом снесут ко всем чертям. А пока я здесь – не смеют, я ветеран ВО и труда, как-никак.
В комнате моей был один стул и железная кровать без матраса. До меня здесь жила какая-то старуха. Вроде бы умерла она в 89 лет, мне год остался до этого срока. А тогда мне казалось, что столько не живут, что нет никаких чувств и никакой радости в такой рухляди, поэтому она
и ушла на покой. Родственники тут же растащили ее вещи, что-то она еще до того сама раздала соседям. Мне остались облезлые куски обоев вперемешку с газетами на стенах, с темными пятнами на местах когда-то висевших здесь картин.
А картин у нее, видимо, было много, в больших рамах и в маленьких, в округлых и квадратных – их контуры читались по засиженным мухами точкам. У кровати этих точек было больше – скорее всего, долго болела. Что это были за картины – портреты ее родственников или ее собственные
работы – неизвестно. Я могла расспросить соседей, да не стала, незачем мне тогда было.
В нашем краеведческом музее я проработала больше 50 лет, а все как один день – календарь только переворачивала, события тяжелые не копила и в себе не держала, с легкостью избавлялась от ненужного. А вот настоящая жизнь у меня в детстве была, я все хорошо помню, только поделиться не с кем, с голубями разве что.
Мы с Лидочкой воспитанницы детского дома № 8, обе были в детском совете нашего детдома.
Лидочка была постарше немного, поэтому определили нас в разные группы. Мы потом ласково его называли между собой «наш домик». Бывало, сядем пить чай и листаем страницы прошлого. Затерлись до дыр воспоминания и открытки от наших друзей и одногруппников, которых раз-
бросало по просторам страны.
Сижу я сейчас на стуле. Да, на том же, что достался мне от незнакомой старухи. Деревянный стул с кожаным сиденьем – сегодня вряд ли такой найдешь. Сижу у стены и смотрю на противоположную, как тогда смотрела на нее первый раз.
И вот что странно. На тех же самых местах на обветшалых обоях висят мои портреты, подаренные мне картины и календари.
Как будто жизнь не кончается. Наша общая жизнь – с кем-то на двоих.
03.01.2019
