Образ двоюродного дедушки, пожирающего несчастную литовскую собаку в компании двух солдат, доведенных до состояния изголодавшихся, пугал, символизировал в моем детском воображении весь ужас бегства из Москвы и безнравственность завоевательских амбиций. Крайнее отвращение к этому малоаппетитному эпизоду окрасило мое отношение к личности и деяниям императора Наполеона. Стоит ли говорить, что приязни к нему я не питаю. Заставить простодушного польского пана съесть собаку, взрастив в его душе ложную надежду на независимость родины, было со стороны великого кормчего просто безнравственно. Такова судьба этого доверчивого народа — прозябать еще сотню лет на скудном пайке из ложных надежд и — собачатины. Это, если подумать, исключительно нездоровый рацион. Можно простить себе некоторую гордость за национальный характер, который до сих пор выдерживает эту губительную диету.
Но довольно общих слов. Возвращаясь к нашей частной истории, мистер Николас Б. с присущей ему сдержанностью мизантропа признался невестке (моей бабке), что злополучный ужин был для него «немногим лучше смерти». В этом нет ничего удивительного. Удивляет меня, что об этой истории вообще стало известно, поскольку мой двоюродный дедушка, в отличие от большинства офицеров наполеоновского (а возможно, и любого) времени, не любил распространяться о кампаниях, в которых участвовал, — а начинал он под Фридландом и закончил где-то в округе Бар-ле-Дюк. Его восхищение великим императором было безграничным. Но молчаливым. Как истинно верующий, он не желал выставлять напоказ свое глубокое чувство перед изуверившимся миром. За исключением этой истории, он был настолько скуп на полевые анекдоты, словно и солдата в жизни не видел. Все свои награды он получил до двадцати пяти лет и гордился ими. Однако отказывался украшать петлицу орденскими лентами, как это принято в Европе и по сей день, и неохотно надевал свои регалии даже по праздникам, словно желая скрыть их из опасения прослыть хвастуном.
«Довольно того, что они у меня есть», — бормотал он себе под нос. За тридцать лет медали на его груди видели лишь дважды: на важной для семейства свадьбе и на похоронах старого друга. Уже взрослым я узнал, что невестой, удостоившейся подобной чести, была не моя мать, но обижаться на мистера Николаса Б. было уже некстати, тем более что он исправил положение, отметив мое рождение длинным поздравительным письмом с пророчеством: «Он узрит лучшие времена». Надежда жила даже в его отравленном горечью сердце. Но истинным пророком он не был.
Он был человеком странных противоречий. Прожив много лет в доме брата, полном детей, жизни, движения и постоянного шума от приходивших и уходивших гостей, он сохранил привычку к уединению и покою. Его считали крайне скрытным во всех отношениях, но на самом деле он был лишь жертвой болезненной нерешительности во всем, что касалось гражданской жизни. За его молчаливостью и флегматичностью скрывалась способность к внезапным приступам гнева. Даром рассказчика он, подозреваю, не обладал, но все же испытывал мрачное удовлетворение, когда называл себя последним человеком, который переправился по мосту через Эльстер после Битвы народов. Чтобы никто не вздумал приписать это его доблести, он даже снисходил до объяснений, как все произошло. Вскоре после начала отступления его отправили обратно в городок, где войска союзных держав были заняты истреблением нескольких подразделений французской армии (и среди них польских войск князя Джозефа Понятовского), безнадежно зажатых в лабиринте улиц. На вопрос, что там творилось, пан Николас Б. бормотал лишь слово «бойня». Доставив послание князю, он тут же поспешил назад, чтобы отчитаться о выполненном задании. К тому времени передовые части противника уже окружили город, и всадника обстреливали из домов. Кроме того, беспорядочная толпа австрийских драгун и прусских гусар преследовала его до самого берега реки, мост через которую заминировали еще ранним утром. Пан Николас был убежден, что именно вид нагонявших его кавалеристов насторожил командира саперов и заставил его преждевременно подорвать заряды. Не проскакав и двухсот ярдов по другому берегу, он услышал роковые взрывы. Свое скупое повествование пан Николас завершал безоговорочным «идиот». Этим приговором он выражал негодование по поводу тысяч погибших. И только когда он говорил о своем единственном ранении, бесстрастное лицо озарялось чем-то отдаленно напоминавшим гордость. Вы поймете причину этой гордости, когда узнаете, что он был ранен в пятку. «Как сам Его Величество Император Наполеон», — напоминал он своим слушателям с напускным равнодушием. Нет никаких сомнений, что равнодушие его было напускным, ведь ранение это было поистине необычным. Полагаю, что за всю историю известно лишь о трех воинах, раненых в пятку: Ахилл, Наполеон — воистину полубоги, — и к ним недостойный потомок с почтением к семейной истории добавляет имя простого смертного Николаса.
Сто дней застали пана Николаса в доме нашего дальнего родственника, хозяина небольшого имения в Галиции. Как он добрался туда через еще не сложившую оружие Европу и что ему пришлось преодолеть по дороге, боюсь, мы не узнаем никогда. Все бумаги пана Николаса были уничтожены незадолго до его смерти. Но даже если среди них и было, как он утверждал, краткое описание его жизни, я совершенно уверен, что занимало оно не более чем пол-листа. Наш дальний родственник служил в австрийской армии и после битвы при Аустерлице вышел в отставку. В отличие от пана Николаса, скрывавшего свои награды, он любил демонстрировать почетную увольнительную грамоту, в которой был назван unschreckbar (бесстрашным) перед лицом врага. Ничего хорошего такой союз, 4 казалось бы, не сулил, однако семейная легенда гласит, что эти двое отлично ладили в своем сельском уединении.
Когда пана Николаса спрашивали, не испытывал ли он во время Ста дней искушения вернуться во Францию и поступить на службу к своему обожаемому Императору, он обычно бормотал: «Ни денег, ни лошади, пешком далековато».
Поражение Наполеона и крах надежд на независимость дурно сказались на характере пана Николаса. По возвращении к себе в провинцию он сник. Впрочем, на то имелась и другая причина. Отец пана Николаса и моего деда по материнской линии умер рано. Они были еще совсем детьми. Их мать, в ту пору молодая, с очень приличным состоянием, снова вышла замуж за мужчину большого обаяния и добросердечного нрава, но без гроша в кармане. Он оказался любящим и заботливым отчимом, однако, как ни прискорбно, направляя образование мальчиков и формируя их характер мудрыми наставлениями, он сделал все, чтобы прибрать к рукам состояние семьи. Он покупал и продавал земли на свое имя и вкладывал капитал таким образом, чтобы скрыть имена истинных владельцев. В подобных затеях можно преуспеть, нужна только бездна обаяния, чтобы непрерывно пускать пыль в глаза собственной жене, и немного смелости, чтобы не принимать в расчет тщету общественного мнения. Решающий момент настал, когда в 1811 году по достижении совершеннолетия старший из братьев попросил ввести его в курс дел и выделить хотя бы часть наследства, чтобы начать самостоятельную жизнь. Тогда-то отчим и объявил в очень спокойной, но категоричной манере, что нет ни дел, ни наследства. Все состояние теперь принадлежало ему. Он, безусловно, сочувствовал молодому человеку, у которого сложилось ложное впечатление об истинном положении дел, но считал необходимым твердо стоять на своем. Последовали визиты старых друзей, появились добровольные посредники, готовые трястись по самым разбитым дорогами из самых отдаленных уголков трех провинций, и предводитель дворянства (неофициальный опекун сирот знатного происхождения) созвал собрание землевладельцев, «дабы доброжелательно прояснить возникшее между Х. и его пасынками недопонимание и предпринять необходимые меры для устранения оного». Делегация посетила Х., который угощал их превосходными винами, но пропускал мимо ушей их увещевания. Над предложением о разборе дела третейским судом он лишь посмеялся. При том что вся округа помнила, что четырнадцать лет тому назад, когда он женился на вдове, все его зримое достояние (помимо навыков общения) состояло из щегольской четверки лошадей и двух слуг, с которыми он объезжал окрестных помещиков; что касается средств, об их наличии можно было судить лишь по скромным карточным долгам, к выплате которых он относился с подчеркнутой щепетильностью. Но благодаря волшебной силе его упрямства и неизменной уверенности в себе, попадались и те, кто поговаривал меж собой, что, мол, «не все так просто». Тем не менее на его следующие именины (которые он обычно праздновал трехдневной охотой) из всех приглашенных явились лишь двое дальних соседей без всякого веса в обществе. Один был известен своей глупостью, другой же — человек очень набожный и честный — столь страстно любил пострелять, что, по собственному признанию, не смог бы отказаться от предложения поохотиться, будь оно хоть от самого дьявола. Х. принял это проявление общественного мнения с безмятежностью человека, совесть которого чиста. Его было не сломить. И все же это был человек глубоко чувствующий, и когда его жена открыто встала на сторону своих детей, он утратил свое прекрасное спокойствие, объявил свое сердце разбитым и, безутешный, выгнал ее из дома раньше, чем она успела собрать чемоданы.
