ДОКТОР
— Ну, что у нас сегодня?
— «Ревущие вершины».
— Да?
— «Ревущие вершины»!!!
— Да?
— В русском переводе эта книга называется «Грозовой перевал». Это один из самых знаменитых романов девятнадцатого века. Его проходят в школе. Во всяком случае, в английской.
— Очень хорошо. Продолжайте.
— Тезаурус Роджера.
— Да?
— Тезаурус Роже! Roget!!!
— Тоже что-то знаменитое?
— Самый известный идеографический словарь в мире. «Тезаурус английских слов и фраз».
— …Так он что, англичанин?
— Британец и английский лексикограф. Питер Марк Роже.
— Роджер звучало бы как-то более по-английски.
— Но он-то Роже. Его отец был швейцарцем.
— Очень хорошо. Может быть, вам стоит вернуться к работе с авторами?
— Да я потому и попросился на переводы, что больше не могу работать с авторами. Переводчику хотя бы всё равно: ты его исправил, а он этого и не заметит. Авторы, вы знаете, все свои ошибки называют особенностями стиля. Я ему говорю: это неряшливо, а он мне: не неряшливо, а непринуждённо. Я ему: здесь тавтология, а он: это у меня такой творческий метод.
— Например?
— «Подошёл, мелко семеня ногами».
— Да?
— Чем ещё можно семенить, если не ногами? Мозгами? И можно ли семенить крупно? Два слова из трёх — лишние. Семенить и означает: мелко перебирать ногами. Не удивительно, что он пишет роман в семьсот страниц за два года.
— Очень хорошо. Продолжайте.
— А вот это я по радио вчера слышал. В передаче с участием специалиста. «Кадм построил стовратные Фивы».
— …Да?
— Семивратные он построил! Семивратные!!! В Греции! А стовратные, в Египте, построил неизвестно кто, когда не то что Кадма, но и Греции толком не было! Кадм, как же! Ненавижу. Убивать безжалостно. В газовые камеры.
— Ну-ну. Не нужно так нервничать. Для газовыхкамер полно других кандидатов.
Он постарался не нервничать и сердито сказал:
— Вы не понимаете. У всех у вас — у Нестора, у депутатов Госдумы, у правозащитников — на лбу написано, кто вы такие. Крупными буквами. Не нужно специальной подготовки, чтобы прочесть. Но когда вот такая мразь выдаёт себя за образованного человека, это видно только настоящему образованному человеку, то есть никому. И люди верят. Люди думают, что уж в случае с Фивами их не наебут.
Матерное слово Славик произнёс очень тихо, страдая и морщась. Он смотрел на меня с мольбой, с тоской. Но я ничем не мог помочь.
— Нет, Вячеслав Германович, это никуда не годится. Можно материться шёпотом, но нельзя материться смущаясь. Попробуйте радостно и смело.
— Я вообще не могу радостно и смело, а уж матом — в особенности.
Вячеслав Германович, редактор в некрупном издательстве, — одна из жертв пакта от двадцать третьего августа. На мои сеансы он направлен в принудительном порядке стараниями Демократического Контроля, и Нестор, передавая мне документы, особо настаивал на необходимости говорить «вольной речью» и в глаза называть клиента Славик. Конечно, его хочется называть Славиком — такой он чистенький, светлый, голубоглазый и выглядит на десять лет младше, чем есть, — но не в качестве же пытки. Однажды это неосторожное слово слетело у меня с языка, и Нестор сказал, что меня самого подвергнут терапии, если я позволю себе думать, что демократическое общество будет кого-либо пытать. «Не надо таких шуток, доктор, — сказал Нестор. — Шуток вообще надо поменьше. Жизнь серьёзная вещь, и относиться к ней следует серьёзно».
— Тогда я не понимаю, какие проблемы у Вячеслава Германовича, — сказал я. — Он-то серьёзен как мало кто.
— Да, но на чём он сосредоточен? Совершенно не на том! На каком-то педантстве! На придирках ко всем, кто что-то делает! Именно такие аутичные вредители мешают становлению гражданского общества. Плевать им на гражданские права, лишь бы запятые правильно стояли!
Я сдался, но пожаловался моему майору, и майор сказал, что Нестор, в порядке исключения, прав: таким славикам, с их запятыми и Фивами, плевать не только на гражданские права (сюда-то они правильно плюют), но и на Родину. «Я от этого пакта, доктор, сам не в восторге, — сказал майор, — а погляди, как пригодилось. Будем аутистов ставить на карандаш. Он у тебя буйный?»
Мой бедный педант приходит в неистовство и шипит так злобно — а сам ясноглазый, чистенький, беззащитный. Когда на очередной странице очередной злодей входит в комнату «со своими сподручными» (эти сподручные развеселили даже меня), Славика кидает в слёзы — и вот тогда, чтобы не заплакать, он вспоминает про газовые камеры.
— Что-нибудь ещё?
— «И на лице у него отразилась полная острого переживания мина».
— Да?
— Мина на лице может только появиться. У вас на лице не может отразиться мина, гримаса или улыбка — во всяком случае, ваша собственная. Если кто-нибудь вам улыбнётся или состроит рожу — это да, отразится.
— …А если перед зеркалом?
— Хорошо вам смеяться, Максим Александрович, — сказал бедолага, приступая к сложным манипуляциям с очками, отглаженным носовым платком и собственными руками, — он производил впечатление человека, у которого сто рук, и все кривые. — Только вот почему мне не смешно?
— От этого мы сейчас и лечимся, — сказал я миролюбиво.
— Как можно излечиться от самого себя?
— Вы недооцениваете психоанализ.
Ну это я так сказал, чтобы припугнуть. У меня всё же есть принципы. Я психотерапевт, а не психоаналитик.
Я вышел его проводить (он умудрился сломать ногу на сухом асфальте и на моём крыльце, в гипсе и с палкой, рисковал сломать шею). В дверях мы столкнулись с неизвестным мне и тоже хромым блондином. Итого: двое с палками и один толстый, как бочонок. Кое-как мы разошлись; я сгрузил Славика и пригласил нового посетителя войти. Тот не замедлил и не столько вошёл, сколько ввалился.
— Я вместо майора, — сказал он, небрежно доставая синюю корочку. — Давай просто Олег.
Я присмотрелся, и мне стало нехорошо. У этого модного, лёгкого на лбу было написано, что нет ни детей, ни кредитов. Звания своего новый куратор не назвал, но я почему-то подумал, что времена майоров для меня прошли.
— Приятный парень, — сказал он про Славика. — И на вид нормальный. Что с ним такое?
— У него индивидуальная непереносимость.
— На что?
— На наше время.
— Тяжёлый случай.
— Я бы сказал, безнадёжный.
— А врачи так говорят?
— Ну я же не врач.
Он бегло глянул на книжные полки, а потом улыбнулся и подхромал поближе. О чёрт, чёрт!
Я сформировал коллекцию без всякого смысла, выбрав издания побогаче и поярче, а для собственной души разбавил их собраниями сочинений Константина Леонтьева и Ницше. Плюс несколько разрозненных томов Каткова. Плюс Карл Шмитт.
— Почему у тебя Фрейд и Юнг бок о бок?
— Там вон ещё гештальт-психология сбоку.
— Да, я заметил.
— Под цвет переплётов, — хмуро сказал я. — Переплёты друг с другом красиво сочетаются. А что до Фрейда и Юнга — я ими не пользуюсь, а клиентам всё равно. Вы первый, кто на эти книги вообще посмотрел. То есть так, чтобы увидеть.
Бедный Славик мог бы и посмотреть, и заметить, но он был слишком несчастен в этом кабинете, чтобы что-либо в нём разглядывать, — да и не для принудительных я, в конце концов, старался. За них платит бюджет по минимальной ставке, и дело идёт к тому, что платить перестанут вовсе.
— Катков здесь лишний.
— Майор не возражал.
— Майор не знает, кто это.
— Я не понимаю, на каком основании он бы возразил, даже если бы и знал. Катков — это же столп государственности. Бесчеловечный, реакционный — всё как положено.
— Не нужны государству такие столпы, которые сами себя столпами считают. Хлопот не оберёшься.
Не снимая ни пальто, ни перчаток, он сел в кресло в углу, трость положил на колени, а руки — на трость.
— Ну, доктор, что я должен знать о пациентах?
Никто не одержим мыслями о свержении существующего строя?
Я прикрываю моих идиотов как могу. В сущности, они простые люди и рады отдать кесарю кесарево. («Возьми и отвяжись!») Не их вина, что кесарей теперь два и обоим сразу не угодишь.
— Пациенты самые обычные. У них не мысли, а комплексы. Вы не стали мои отчёты смотреть?
— Я ещё не решил, что именно хочу в них увидеть.
— Наверное, можно попробовать увидеть то, что есть.
— Я даже сейчас не вижу того, что есть, — сказал
он и улыбнулся. — Своими, так сказать, глазами. Твои отчёты, твой кабинет и ты сам показывают
разное.
«О чёрт, чёрт! Принесло!»
— Не переживай, я ласковый.
— …
— Нет, ну можно и неванильно.
Он встал, подхромал к кушетке и потыкал в неё палкой.
— Они действительно сюда ложатся?
— И с большой охотой.
— Фрейд, — задумчиво сказал он, — поставил кушетку, чтобы избавить себя от необходимости смотреть пациенту в глаза. Он находил это изматывающим.
— Правдоподобно.
«Но я не хотел её ставить. Не хотел».
— Как он тогда узнавал, правду они говорят или нет?
— Пациентам Фрейда незачем было лгать. Они ему верили.
— Очень удобно. А вот мои мне совершенно не верят. — Он вернулся в кресло. На этот раз я уже был убеждён, что его утрированная хромота — притворство. — И как их за это осуждать? Ну а ты, доктор?
— А что я? Я простой человек между двух жерновов. Сотрудничаю. Кстати, ваш коллега из ДК заказал на вас досье. То есть заказывал он ещё на майора, но, полагаю, ему без разницы.
— Заказал — собирай. Покажешь, перед тем как отдавать. Для редактирования.
— И с чего начать?
— Начни с того, что я тебе не понравился.
— А вы мне не понравились?
«А! Как же я сразу не догадался!»
— Так вы к нам из Москвы?
— У меня что, на лбу написано, что я с Москвы?
— Да.
— И что я должен делать, чтобы сойти за местного?
— Не имеет значения. Что угодно. У вас всё равно не получится. Но если вы хотите что-либо сделать, это нужно сделать. Не ради результата, а чтобы не нажить невроз.
— Что плохого в лёгком, необременительном неврозе?
— Только то, что он очень быстро начинает обременять.
— Кого? …Что у тебя в сейфе, доктор?
В сейфе лежал мой собственный невроз, порядка пяти килограммов исписанной бумаги и система ниточек, чтобы определять, трогал какой-нибудь шпион и враг эту бумагу или нет. Уже психоз, а не невроз. Тяжёлая артиллерия.
— Документы, деньги и драгоценности. Что ещё может там быть?
— Грязные тайны… Ну-ну, понимаю.
— Все тайны — грязные.
Как же сразу всё навалилось.
