Старик принес из кухни бутылку и налил обоим. Некоторое время они молча пили, глядя, как в камине горят дрова. От виски Рэсэн впал в странное, почти ирреальное состояние. Старик молчал и смотрел на огонь.
— Огонь прекрасен, — сказал вдруг Рэсэн.
— Пепел еще прекраснее, хотя мало кто это понимает. — Старик повертел в руке стакан, не отводя взгляда от пламени. Он слегка нахмурился, будто вспомнил нечто интересное. — Мой дед был китобоем. Ходил в море с гарпуном. Это было задолго до того, как запретили охотиться на китов. Дед родился в северной провинции Хамгёндо, откуда до моря далеко, однако в один прекрасный день он пришел в приморский городок Чансэнпхо и стал классным китобоем. Однажды он отправился на промысел, и так получилось, что кит затянул его глубоко в море. А дело было так: дед храбро воткнул гарпун в спину кашалота, но, к несчастью, зацепился ногой
за трос гарпуна и свалился в море. Кашалоты бывают огромные, и они не из тех, кто запросто позволит человеку идти на них с корявым ручным гарпуном на маленьком китобойном суденышке времен японского правления. Говорят, встречаются самцы-кашалоты длиной в восемнадцать метров и весом до шести десятков тонн. Только представь себе: шестьдесят тонн — это же пятнадцать взрослых африканских слонов! Я бы на месте моего деда не захотел трогать такую махину, даже если бы это был просто резиновый шар. Да что тут говорить! Однако мой дед взял да и воткнул гарпун в спину этого зверюги.
— И чем все закончилось? — спросил Рэсэн.
— Бедой, конечно. Дед свалился с носа лодки в море, и от удара у него на миг помутилось сознание. Такое бывает у боксеров, когда они пропускают удар снизу в челюсть, состояние это называют «грогги». Так вот, дед как раз и впал в это состояние, а рассерженный кит потащил его в самую глубину темного моря. Он устремился ко дну с безумной скоростью, и когда дед пришел в себя, то первое, что увидел, был мерцающий синий свет. Это светились плавники кашалота. Дед забыл, что находится под водой, и только завороженно смотрел на кита, на сияние вокруг плавников. Он мне рассказывал, что картина была величественной и прекрасной: в ночном море плывет огромный кит, а его синие плавники грациозно изгибаются. Как-то раз, решив просветить дедушку, у которого от тех воспоминаний каждый раз на глаза наворачивались слезы, я ему по-дружески сказал, что кит вовсе не относится к светящимся животным, поэтому плавники его не могут излучать синий свет. Так он швырнул мне в голову ночной горшок. Смешно! Вот таким темпераментным был мой дед. Он всякому встречному рассказывал об этом ките. Я сказал, что люди не верят ему, и все из-за этих плавников, якобы излучавших синий свет. А дед ответил мне: «Все, что болтают люди о китах, — вранье. Нахватались они всякой ерунды из книг. Но ведь киты живут не в книгах, а в море». Ну вот. В общем, моего деда кашалот утащил глубоко в море, и в какой-то момент дед снова потерял сознание.
Старик налил в стакан виски до половины, отпил и продолжил:
— Когда дед открыл глаза, в ночном небе сияла полная луна, а в ушах у него раздавался плеск волн. Дед решил, что ему повезло и его вынесло на маленький риф. Но это был не риф, а голова кашалота. Невозможно поверить, да? Приподнявшись, дед смотрел на плавающие буи и на кашалота, у которого из спины торчал гарпун, а из раны лилась кровь в море, окрашивая воду в красный цвет. А кит поддерживал его! Дед подумал, неужели он на самом деле видит эту фантастическую картину? Разве такое бывает? Кажется, я где-то слышал, что киты поднимают на поверхность воды своих раненых сородичей или новорожденных детенышей, давая им
дышать. Однако вот в чем дело. Этот кашалот так долго поддерживал не своего соплеменника, не маленького кита и даже не морского котика или глупого пингвина, а человека, да еще того, кто вонзил гарпун ему в спину. Честно говоря, я не могу понять почему.
— Да, такое невозможно понять. Было бы нормально, если бы он, наоборот, разодрал его в клочья, — сказал Рэсэн, глотнув из стакана.
— Придя в сознание, дед несколько часов лежал на голове кашалота. Было не очень-то удобно, но что ему оставалось? Круглая луна обливала нежным светом волны ночного моря, качавшие раненого кашалота, из которого вытекло никак не меньше десятка ведер крови, а на кашалоте лежал человек, угодивший в совершенно безвыходную ситуацию. Дед мне говорил, что, глядя на красную воду, освещенную луной, он чувствовал себя виноватым перед кашалотом. Впрочем, наверное, «виноватый» — совсем не то слово. Он хотел вытащить гарпун из спины кашалота, но не смог. Гарпун-то в тело входит легко, а вот назад его вытащить совсем
нелегко. Это как неправильно прожитая жизнь: что прожито, то не воротишь. Дед смог лишь достать нож, который всегда носил на поясе, и перерезать трос от гарпуна. Освободившись от троса, кашалот ушел под воду, но тут же вынырнул и большим черным глазом уставился на жалкого человечишку, который умудрился запутаться в тросе от собственного гарпуна и барахтался в воде, уцепившись за буй, суетливо мельтешил руками и ногами. Как рассказывал дед, кашалот подплыл почти вплотную и спокойно смотрел на него. Наивный и любопытный взгляд кита словно говорил: «Надо же! Как такой маленький и неумелый червячок посмел воткнуть в меня гарпун? Он заслуживает похвалы». И кит игриво ткнул носом деда, точно предупреждая: «Послушай, малыш. Не слишком ли серьезную игру ты затеял? Нельзя малышам играть в такие опасные игры». И хотя крови из кита вытекло немало, он словно не держал зла на деда, словно простил ему воткнутый гарпун. Прошли годы, но каждый раз, рассказывая о встрече с китом, дед в этом месте непременно хлопал себя по колену и громко восклицал: «Не зря же он такой большой! У него и душа большая оказалась! Не то что у нас, мелких тварей!» В общем, всю ночь дед и кит качались на воде. Кит не покидал его, пока на горизонте не появились смутные очертания китобойного судна, проверявшего буи в поисках деда. И только когда судно приблизилось, кашалот, словно прощаясь с человеком, описал дугу вокруг буя и медленно ушел в пучину, в самую глубину моря. В спине у него так и остался торчать гарпун, на котором было вырезано имя моего деда. Невероятная история, правда?
— Невероятная, — согласился Рэсэн.
— Пережив смертельный страх в море, дед вернулся домой и, должно быть, засомневался в том, что ему надо продолжать гарпунить китов. И сказал он моей бабушке: «Я вот что думаю. Не оставить ли мне эту работу?» Моя бабушка, нежная и терпеливая, обняла мужа и сказала, что если он не хочет ловить китов, то может не ловить их. Дед обнял бабушку и зарыдал, как ребенок: «Я испугался. Я так испугался». После этого он действительно какое-то время не выходил в море, но его почти детская боязнь китобойного промысла продлилась недолго. Может, он просто заставил себя не бояться, ведь жизнь была тяжелой, на его шее сидела голодная
орава, а он с детства знал только одно дело — китобоить, потому как ничему другому не учился. Чем, если не гарпуном, он мог прокормить детишек, сидящих с разинутыми ртами, как воробышки, просящие червяка? Дед вернулся на китобойное судно и до самой пенсии, пока ему не исполнилось семьдесят лет, бросал гарпун во всех китов, которых встречал в Японском море. И вот что интересно, в 1959 году во время охоты дед снова встретился со своим давним знакомым, кашалотом. Это случилось ровно через тридцать лет после того чудесного спасения. Из спины кашалота по-прежнему торчал гарпун, изъеденный ржавчиной, однако кит плавал свободно и величественно, словно гарпун всегда был частью его тела. Кстати, говорят, что киты могут долго жить с таким гарпуном. Во все времена, с тех пор как люди стали охотиться на китов, такое иногда происходило. В девятнадцатом веке вроде бы поймали кита с гарпуном восемнадцатого века. Но вернемся к нашему кашалоту. Так вот, увидев китобоев, этот кит с гарпуном, напоминающим перископ, не уплыл, а, наоборот, неторопливо приблизился к судну, на котором находился дед. Он медленно описал круг вокруг судна. Казалось, кит говорит: «Привет, дружище! Сколько лет, сколько зим! Ужасно рад снова увидеть тебя! Но что это? Ты до сих пор убиваешь китов? И не стыдно тебе?»
Старик захохотал.
— Ваш дед, наверное, почувствовал себя неловко, — сказал Рэсэн.
— Если бы только неловко! Моряки были свидетелями, как дед, увидев кашалота, вдруг упал на колени и громко зарыдал. Рыдал он долго. А затем закричал: «Кит, прости меня! Я виноват перед тобой. Тебе, должно быть, очень тяжело таскать в спине гарпун. Попрощавшись с тобой, я хотел бросить эту проклятую работу. Но ведь ты живешь в море и знать не знаешь, как в наши дни нелегко жить на земле. У меня до сих пор нет своего дома, скитаемся мы по чужим углам. А ты знаешь, сколько жрут мои дети? Ты знаешь, сколько денег уходит на то, чтобы прокормить всю эту ораву? Тяжкая жизнь заставила меня снова взяться за гарпун. Прости меня. Когда мы с тобой встретимся еще раз, давай выпьем вместе. Выпивку принесу я, а ты раздобудь гигантского кальмара. Одного хватит, ведь он гигантский. Поджарим его, и хватит на десять ящиков водки. Кит, прости меня за гарпун, что я воткнул в тебя. Я плохой человек. Пожалуйста, прости меня». И дед снова зарыдал.
— Он что, и правда такое кричал киту? — спросил Рэсэн.
— Говорят, такое и кричал.
— Каким интересным человеком был ваш дед.
— Да, интересным. А главное, с того дня он бросил охотиться на китов и уехал из приморского городка Чансэнпхо. Отправился в Сеул и каждый день пил горькую. Видимо, кошки скребли у него на душе. И в море не выйти, и на родину уже не вернуться, потому что вдоль границы по 38-й параллели натянули колючую проволоку. Единственное, что оставалось, так это рассказывать всем о ките, и дед не унимался и все повторял и повторял одно и то же, но никто не хотел слушать надоевшую историю. Однако он рассказывал не только чтобы похвалиться, каким храбрым он был охотником. Дед верил, что люди должны жить, как киты. По его мнению, люди сделались малодушными и хитрыми, как крысы, не осталось в них стремлений к возвышенному, грандиозному и прекрасному. Великаны покинули Землю.
Старик отсалютовал стаканом и выпил. Рэсэн плеснул себе виски в пустой стакан и тоже сделал глоток.
— На старости лет, — снова заговорил старик, — деду поставили диагноз — рак печени в последней стадии. Иного и ждать не приходилось, он ведь как стал моряком в пятнадцать лет, так до восьмидесяти одного года каждый божий день вливал в себя водку. Однако, вернувшись от врача, он тут же вновь запил, словно забыл про диагноз. Однажды он собрал всех своих детей и заявил: «В больницу я не пойду. Ведь киты умирают свободными, когда наступает их последний час». И действительно, к врачам он больше не обращался. Прошло около месяца, и вот однажды он, аккуратно одетый, вышел из дома и поехал в Чансэнпхо, к морю. Как рассказывали моряки, в городке дед взял напрокат маленькую лодку и, загрузив в нее десять ящиков водки, погреб в сторону горизонта. Скоро лодка исчезла из
виду. На берег дед не вернулся, и его тело так и не нашли. Вероятно, он все-таки доплыл до места, где пахло кашалотом. Если они встретились, то, наверное, за долгожданной беседой уговорили все десять ящиков водки. Если же не встретились, то дед, видно, носился по морю и пил в одиночку, пока не умер. Уж он точно был способен на такое.
