Как многие в середине 1940 г., Оруэлл считал «практически неизбежным вторжение в Англию в ближайшие дни или недели». В отличие от многих, он, как и Черчилль, наслаждался этим временем. Его друг Сайрил Коннолли заметил: «Он чувствует себя совершенно как дома в условиях во время «Блица», среди бомб, храбрости, развалин, дефицита, бездомности, признаков революционных настроений». То же самое испытывала его жена. Когда начинали выть сирены воздушной тревоги, она гасила свет в их квартире и шла к окну наблюдать за происходящим. Оруэлл всегда обожал наблюдать, а теперь можно было увидеть и осмыслить много нового и непривычного. Он записал в дневнике, что не видел воронок от бомб глубже 3,6 м, что навело его на мысль, что немецкие бомбы довольно маленькие, вероятно, вроде 15-сантиметровых снарядов, которыми они пользовались в Испании. В бомбоубежище он слышал брюзжание на тему «сиденья жесткие, а ночь такая долгая, но никаких пораженческих разговоров».
Его заинтересовало, что собаки быстро научились прерывать свои прогулки в парке, услышав рев сирен. Единственное, на что он жаловался: «По ночам во время сильных налетов оглушительный грохот орудий мешает работать. В такое время трудно сосредоточиться на чем угодно, и даже глупая газетная статья отнимает в два раза больше времени, чем обычно».
Его самый сильный текст раннего периода войны — «Лев и Единорог», эссе, звучащее как песня о битве за Британию. Он работал над ним с августа по октябрь 1940 г. в разгар этой военной кампании и отразил в нем войну с точки зрения патриота с левыми взглядами, удрученного поведением британской аристократии и считающего возможным, что война вызовет социальный взрыв.
Его замечания о Чемберлене вполне могли бы принадлежать Черчиллю. Оруэлл писал:
Оппоненты рисовали его опасным и коварным интриганом, задумавшим продать Англию Гитлеру, но гораздо вероятнее, что он был просто глупый старик, делавший все возможное согласно своему очень хилому разумению. Иначе трудно объяснить противоречия его политики, его неспособность заметить любой из путей, открытых перед ним. Как основная масса людей, он не хотел платить ни цену мира, ни цену войны.
На начальном этапе войны Оруэлл был полон удивительного для него оптимизма. «Эта война, если мы не потерпим поражение, покончит с большей частью существующих классовых привилегий», — надеялся он. По сути, он окажется прав — многие классовые привилегии после войны исчезнут, однако не вследствие революционного слома, а путем законного перехода власти в руки послевоенного лейбористского правительства.
Похоже, Черчилль был единственным консерватором, которым Оруэлл восхищался.
В очерке о социалисте и писателе-утописте Г. Д. Уэллсе он отметил, что Черчилль лучше понимал большевиков, чем Уэллс. Уэллс ответил Оруэллу гневной запиской: «Прочти мои ранние работы, ты, дерьмо!» Стареющий романист стал презрительно называть Оруэлла «этим троцкистом с большими ступнями».
«Речи Черчилля по-настоящему хороши, на традиционный лад, хотя мне не нравится его подача», — записал Оруэлл в дневнике 1941 г. после выступления Черчилля на Би-би-си. Что касается прочего, Оруэлл сохранял давнее недоверие к правым. Он с одобрением писал о словах друга, что «за отдельными исключениями, такими как Черчилль, вся британская аристократия полностью разложена и лишена самого обыкновенного патриотизма».
Дама в “роллс-ройсе” наносит моральному духу больший урон, чем армада бомбардировщиков Геринга»
События битвы за Британию и последующего «Блица» имели классовые последствия, которые ощутили как Оруэлл, так и Черчилль. Бедняки непропорционально больше страдали от авианалетов 1940 г. Правительство Черчилля медленно реагировало на последствия бомбардировок для простых людей. Станции лондонского метрополитена не сразу были открыты для использования в качестве бомбоубежищ, отчасти из страха, что ищущие спасения люди будут мешать движению поездов и, возможно, откажутся выходить наружу. Фил Пиратин, коммунистический деятель из района Степни [рабочий район на востоке Лондона], сильно пострадавшего от налетов, привел группу обитателей Ист-Энда к роскошному отелю «Савой» и потребовал впустить их в убежище в подвале. Прочитав об этом в газете, Черчилль спросил членов кабинета, почему не обеспечено укрытие на станциях подземки. «Меня стали уверять, что это крайне нежелательно», — вспоминал он. Черчилль с этим не согласился, и скоро на станциях метро были открыты бомбоубежища.
Бомбардировки, длившиеся с осени 1940 г. до весны 1941 г., облагородили бедноту в восприятии британцев. «Сегодня рабочий класс на сто процентов состоит из героев, — писал Том Харриссон, антрополог, оценивавший литературу о «Блице» в разгар кампании. — В потоках безудержного восхищения забыты скромность, достоинство или верность истине».
Напротив, богачи оказались под подозрением, тем более что многие удрали из Лондона в свои загородные дома. «Дама в “роллс-ройсе” наносит моральному духу больший урон, чем армада бомбардировщиков Геринга», — утверждал Оруэлл. Бэзил Степлтон, летчик-ас, вспоминал, как «роллс-ройс», наехав на пожарный рукав, сорвал работу пожарных. Степлтон и его друзья остановили машину и «с помощью других людей отодвинули “роллс-ройс».
Не только некоторые британцы с подозрением относились к аристократии. В Вашингтоне генерал Джордж К. Маршалл, начальник штаба Сухопутных войск США, в 1941 г. открыто признался американскому журналисту в своих опасениях, что соглашатели из высшего класса могут подорвать усилия военных, и американские войска, которые он пошлет в Британию для подготовки к вторжению в Европу, окажутся в ловушке. «Как сообщили мне в Госдепартаменте, есть вероятность, что британцы могут заключить перемирие с нацистами», — цитируются слова Маршалла в письменном отчете главы военной разведки.
Что тогда будет с моими наступательными боевыми силами? Я очень обеспокоен некоторыми рекомендациями, полученными из Государственного департамента. Судя по всему, проблема в том, что часть британского общественного мнения ставит мир выше обороны. Это люди, которым больше всех есть, что терять, традиционная правящая каста.
Черчилль старался убедить визитеров из Америки, что не потерпит примиренческих шагов в угоду Германии. Позже в том году он сказал конгрессмену, представлявшему угольщиков Пенсильвании, что «нация не проявляет ни единого признака слабости, и рабочий народ ни на миг не допустит ни малейшей слабости или нерешительности со стороны правящего класса».
Более того, не армия — вотчина джентльменов, не могущественный британский флот, а Королевские ВВС сыграли в 1940 г. главную роль. Авиация однозначно была родом войск для выходцев из среднего класса, пропахших авиакеросином и моторным маслом.
И Оруэлл, и Черчилль обратили внимание на простонародный характер британских ВВС и высказались по этому поводу. Оруэлл прокомментировал, что авиация «вряд ли вообще [входила]... в сферу влияния правящего класса».
Действительно, как отметил один историк, в то время боевых летчиков пренебрежительно воспринимали как «мотористов в форме», кем-то вроде безымянных людей, служивших шоферами у богачей. У Ивлина Во, всегда чуткого к классовым различиям, персонаж одного из романов, действие которого происходит во время Второй мировой войны, сетует, что высокопоставленному офицеру Королевских ВВС позволили вступить в элитный обеденный клуб. Этот промах был совершен, объясняет персонаж, потому, что шла битва за Британию, «когда авиация какое-то время была почти уважаема... Дорогой мой, это кошмар для всех». Определенные аспекты классовой системы, однако, сохранялись и в Королевских ВВС. Как вспоминал пилот Хью Дандес, в некоторых «вспомогательных» подразделениях, сформированных из богатых и титулованных лондонцев, военных летчиков между собой называли «цветными войсками». Классовые различия проникали даже в кабины самолетов — офицеры пользовались привилегией летать на одной и той же машине, а пилоты-сержанты на той, что была свободна в данный момент.
Тем не менее Оруэлл был поражен тем, какими последствиями для британской классовой системы обернулась роль ВВС в предупреждении вторжения нацистов. «По причине, наряду с прочим, потребности в мощной авиации основы классовой системы были грубо нарушены», — писал он. Сразу по окончании битвы за Британию он писал в эссе «Лев и Единорог»: «Наследники Нельсона и Кромвеля не заседают в палате лордов. Они в полях и на улицах, на фабриках и в вооруженных силах, в пивной и в садике за пригородным коттеджем, и их до сих пор держит в подчинении поколение призраков».
Глядя на тот же вопрос с другой точки зрения, Черчилль делился с подчиненными озабоченностью, что аристократия сыграла незначительную роль в битве за Британию. Он обращал внимание на то, что Итон, Хэрроу и Уинчестер, где элита государства обучает своих сыновей, «потерпели практически полный провал» в обеспечении боевой авиации пилотами. Из трех тысяч летчиков, сражавшихся в битве за Британию, лишь около двухсот посещали Итон, Хэрроу и другие элитные школы — ничтожное число по сравнению с Первой мировой войной, на фронты которой один лишь Итон выставил 5768 военных, 1160 из которых были убиты и 1467 ранены. Черчилль писал: «Они уступили нижнему среднему классу», то есть сыновьям учителей, банковских клерков, лавочников и мелких служащих.
Говоря об этих «блистательных сыновьях» нижнего среднего класса, Черчилль заявил: «Они спасли нашу страну, они имеют право управлять ею». В этом смысле показательна фигура Маргарет Тэтчер, дочери бакалейщика из маленького городка, проучившегося в школе только до 13 лет. Будучи перспективным молодым политиком, она носила на лацкане серебряный значок с профилем Черчилля. Впервые пройдя в парламент в 1959 г., она на пять лет пересеклась там с доживающим свой век Черчиллем, подавшим в 1964 г. в отставку. Тэтчер стала премьер-министром в 1979 г., через 39 лет после битвы за Британию.
Перевод Натальи Колпаковой
