Протесты 1968-го выплеснулись из политики в личную жизнь, заставив многих усомниться в том, что эти сферы вообще можно обособить друг от друга. Переосмыслению подвергались любые вопросы, начиная с того, есть ли смысл в целибате католического духовенства, и закачивая тем, можно ли женщинам носить брюки в американских университетах. Действительно, 1 апреля 1968 года агенты ФБР в Луизиане на время отвлеклись от слежки за участниками антивоенных демонстраций, чтобы доложить начальству о том, что студентки Университета Нового Орлеана вопреки всем правилам приходят на занятия в брюках. Власти часто связывали новые формы половой морали с политическими беспорядками. Французское министерство внутренних дел, например, занималось подсчетом численности женщин, покидавших по утрам мужские общежития университета в Нантере, который стал эпицентром студенческого радикализма — только за одно февральское утро 1968 года были зафиксированы 132 такие дамы. Радикалы, в свою очередь, тоже исходили из того, что секс и революция взаимосвязаны. Член Революционной социалистической федерации студентов из Кембриджского университета, в котором только три из двух с лишним десятков колледжей принимали на учебу женщин, заявлял: «Причина французских событий очевидна: некоторым ребятам просто не нравилось, что им указывают, когда можно трахаться, а когда нет». Для некоторых женщин подобные разговоры служили подтверждением грубого мачизма, присущего «долгому 68-му». С их точки зрения, женские «освободительные» движения 1970-х стали реакцией против таких установок. Доказывая свою правоту, они ссылались на лидера организации «Студенты за демократические общество», который в 1967 году якобы говорил своим сподвижникам-мужчинам, что отношения с рабочими парнями нужно крепить, «совместно зажимая телок», или на лидера движения «Власть черным» Стокли Кармайкла, который, отвечая на вопрос о том, какой будет позиция женщин во время революции, отреагировал фразой: «Разумеется, они будут снизу».
Насильственные протесты, как иногда казалось, вытесняли женщин на второй план. Джо Фримен вспоминала, как в 1968 году ей сообщили, что чикагская газета, где она хотела работать, почти не нанимает в свой отдел городских новостей женщин, поскольку те непригодны для освещения уличных беспорядков. Том Хайден, участвовавший в чикагских протестах во время Национального съезда Демократической партии 1968 года, описывал случай, который, как представляется, ярко запечатлел дихотомию между агрессивными мужчинами и пассивными, сексуально уязвимыми женщинами: «В полусне я увидел нагую женщину, которая встала раньше. Я подумал: „Ей стоило бы вернуться обратно в постель”. Но в тот момент она тихо сказала: „Там, снаружи, мужчина с оружием”».
Но подобные дихотомии объясняют не все. Женщины нередко видели в политических движениях 68-го освободительный порыв, даже если это освобождение в ретроспективе оказывалось неполным. Среди активных участников радикальных движений женщин было меньше, чем мужчин, однако их доля здесь была больше, чем в других политических организациях. Более того, роль женщин в радикальном движении 1960-х резко контрастировала с их участием в более привычных формах политической деятельности, которое в то десятилетие сокращалось — например, число женщин в итальянском парламенте достигло своего минимального уровня именно в 1968 году. Важно отметить, что на мачизм 68-го негативно реагировали не только женщины — переосмыслением своего поведения тогда занялись и мужчины. Самым ярким свидетельством этого стало движение за освобождение геев, хотя даже гетеросексуальные мужчины, прежде ассоциировавшие сексуальные победы с политическим освобождением, в 1970-е нередко меняли свои прежние взгляды. Причудливым образом сам факт того, что они были предельно откровенны в выражении своих сексуальных устремлений, позволял ставить эти устремления под вопрос. Наконец, 68-й не ограничивался новыми подходами к взаимоотношениям мужчины и женщины. В некоторых ситуациях он открывал возможности и для того, чтобы ниспровергнуть саму идею семьи. Кто-то, несомненно, помнит один из самых шокирующих лозунгов итальянского 68-го: «Я хочу быть сиротой». Короче говоря, люди, бросавшие вызов традиционным формам сексуальных и семейных отношений, часто перенимали язык и манеру поведения других освободительных движений, при этом не желая ни присоединяться к ним, ни реагировать на них. Лучше всего их позицию описывает формула, предложенная Режи Дебрэ, пусть даже и в другом контексте: «Это была революция внутри революции».
Женщины и студенческое восстание
Парадоксы женской эмансипации были особенно заметны в университетах. С одной стороны, в 1960-е присутствие женщин в этих учреждениях заметно увеличилось — хотя в США, где они составляли почти половину студенчества уже в 1920-е годы, женская экспансия в сфере высшего образования была ненадолго прервана послевоенным снижением их численности в вузах. Быстрее всего развивались гуманитарные и социальные науки, которые и привлекали основную часть женщин; а создаваемые в 1960-е годы учебные заведения с самого начала предполагали совместное обучение полов. Но, с другой стороны, для чего женщины поступали в университеты? И если они получали образование для последующей профессиональной карьеры, то можно ли было им рассчитывать на равные с мужчинами возможности в плане трудоустройства? В 1920-е годы образование иногда выступало в качестве альтернативы замужеству — прежде всего, в тех странах, которые в Первую мировую войну понесли большие потери мужского населения. Но к 1960-м годам университеты превратились, по выражению Жермен Грир, преподававшей в Уорике с 1968-го по 1972-й, «в заведения, где [женщинам] в ожидании замужества можно было приобрести диплом». Многие женщины после студенческой скамьи на несколько лет устраивались в конторы, где выполняли разнообразную второстепенную и малозначительную работу. Тем самым они поддерживали мужей, которые либо учились дальше, либо выстраивали профессиональную карьеру. И так продолжалось до рождения детей.
Само распространение женского образования привлекало внимание к тому, до какой степени путь женщины отличается от пути мужчины. Цитадели привилегий оставались преимущественно мужскими. В середине 1960-х только 5 % американских университетов не принимали женщин, но в этом ряду оставались почти все университеты Лиги плюща. Первые девушки, поступившие в Йельский университет — аспирантура для них была открыта в 1966 году, а бакалавриат через год, — обнаружили, что студенческая жизнь там по-прежнему вращалась вокруг мужских братств и клубов. Линда Тинкэм обратила внимание на асимметрию в мужском и женском высшем образовании в Великобритании: по ее оценкам, в начале 1960-х в Оксфорде и Кембридже обучались 4 002 мужчины и всего 593 женщины. В то же время, отмечала она, в педагогических колледжах, где готовили учителей, доминировали женщины. Здесь один преподаватель приходился на большее число студентов, чем в университетах, а процесс обучения был менее интересным. Размышления Тинкэм были опубликованы в сборнике, посвященном политическому возвышению студенчества, причем эта книга красноречиво свидетельствовала о распределении власти не только в высшем образовании, но и в среде самих радикальных левых. Одиннадцать из двенадцати эссе, вошедших в сборник, были написаны мужчинами. И если Тинкэм в своем тексте сосредотачивается только на проблемах колледжа, в котором училась сама, то ее соавторы-мужчины, в основном выпускники самых престижных учебных заведений, предлагают масштабные эссе, темы которых демонстрируют немалую самоуверенность. Так, Робин Блэкберн, окончивший Оксфордский университет, представил текст под названием «Краткий справочник по буржуазной идеологии», а Перри Андерсон, выпускник Итона и также Оксфорда, посвятил свою работу «составным частям национальной культуры».
Как ни странно, но проявления мужского благородства порой гарантировали женщинам определенную, хоть и ограниченную, степень влияния — и это изменилось только с приходом студенческого радикализма конца 1960-х. Когда студенческая жизнь вращалась вокруг комитетов, конференций и формальных голосований, к женщинам в основном относились покровительственно, но за ними оставляли, по крайней мере, какие-то возможности быть услышанными — хотя бы из-за того, что именно им обычно поручалось составление протоколов, фиксирующих принятые решения. Студенческие союзы в английских и американских университетах нередко отдавали некоторые управленческие должности женщинам. Но со временем новый мир сексуального радикализма пришел даже в Королевский колледж Лондона: в 1973 году там упразднили должность «леди вице-президента» и учредили Общество геев.
В разгар студенческих протестов «генеральные ассамблеи» — шумные сборища, на которых женщины нередко чувствовали, что их просто «затыкают», — зачастую заменяли формальные собрания учащихся. «Понадобились годы, прежде чем я набралась смелости выступать перед генеральной ассамблеей, — вспоминала девушка-троцкистка из Швейцарии. — А до этого мы [женщины] просто делали кофе и штамповали отчеты». Мужчины часто ущемляли даже тех женщин, которые занимали официальные позиции в студенческом движении. В 1967 году Доминика Базир, которая возглавляла общество студентов-географов в Сорбонне, была немало удивлена, обнаружив свою подпись под опубликованным в Le Monde письмом в поддержку действий арабских государств во время «шестидневной войны». Оказалось, что его подготовил товарищ Доминики, который подписался ее именем, даже не посоветовавшись с ней. Составляя доклад о «волнениях» в Эссекском университете в 1972 году, Ноэль Аннан писал:
«Насколько я понимаю, президент [студенческого союза] была в этот момент нездорова, а активисты, по-видимому, не удосужились посоветоваться с ней, преисполнившись решимости действовать в обход союзного исполнительного комитета. На тот момент ни она лично, ни исполнительный комитет в целом не обладали достаточным политическим опытом: в итоге она не сумела выполнить то, что обещала». Аннан объяснял беспорядки действиями «небольшого числа дикарей, не принадлежавших к какой-либо политической группе, но благодаря личным качествам периодически бравших на себя ведущую роль». Аннан был учтивым и либеральным человеком, но в своем докладе он воспроизводит общепринятое допущение, согласно которому главными действующими лицами в любом университете, причем по обе стороны баррикад, должны быть мужчины. Он хвалил Эссекский университет за то, что среди его преподавательского состава были «исключительно гениальные джентльмены», характеризуя, в частности, социолога Майкла Манна как «красноречивого и притягательного оратора». Аналогичным образом и президент Национального союза студентов исходил, по-видимому, из того, что женщинам предстоит быть растерянными и пассивными наблюдателями мужских протестов. Волнения в Лондонской школе экономики он оценивал следующим образом: «Несколько здешних профессиональных публицистов всегда были готовы выступить в роли заспанной дамочки, которая не знает, против чего протестует, но при этом кричит в микрофон, что готова бороться до победного конца».
Тот факт, что женщины по сравнению с мужчинами играли менее заметную роль в радикальном движении, особенно в наиболее драматичные моменты конца 1960-х, не означает, что дух 68-го был примитивно «антифеминистским». Даже будучи меньшинством, женщины 68-го играли более значимую роль, чем это было присуще им в традиционной политике. Среди студентов, арестованных в 1968 году после захвата Туринского университета, на женщин пришлась третья часть, хотя среди политически активного населения их число не превышало одной пятой. В Швейцарии женщины составляли лишь 16–17% кандидатов в Национальный совет, но доля тех, кто был вовлечен в деятельность радикальных движений, была как минимум вдвое больше. В студенческой фракции французской Объединенной социалистической партии в начале 1960-х на одну девушку приходилось пятеро парней, в начале 1968-го — лишь четверо, а к концу того же года — всего трое. Подъем радикального феминизма после 1968 года, по крайней мере отчасти, можно рассматривать — используя любимое выражение социологов того времени — как «революцию растущих ожиданий».
Во время студенческих протестов секс, эмоции и политика нередко переплетались самым замысловатым образом. Захваты университетов означали, что молодые люди оказывались запертыми в небольших помещениях без какого-либо внешнего надзора. Для девушек такие моменты порой бывали неприятными: по воспоминаниям некоторых, их оскорбляли или подбивали раздеться. Однако Лаура Деросси — одна из немногих женщин, чья роль была заметной в захвате Туринского университета, — настаивала на том, что эта вынужденная близость шла рука об руку с ощущением освобождения. Студенты, которые привыкли извиняться, случайно наступая кому-то на ногу, теперь лежали друг на друге или сидели друг у друга на коленях. Они часто обнимались, но Деросси не помнила ничего «раздражающего» — молодые люди не пытались «показать себя жеребцами». «Такое поведение как будто бы вдруг запретили», — говорит она. Из того, что в повседневной жизни женщинам приходилось соблюдать больше ограничений, чем мужчинам, вытекало любопытное следствие: для девушек во время захватов «эмансипация» зачастую просто означала возможность делать то, что юношами воспринималось как должное — не спать всю ночь, прилюдно ругаться, бросать окурки на пол. У женщин подобный новый опыт сопрягался с сильными эмоциями. Мужчины же, убежденные, что их позиция основана на более конкретных способах политического участия, иногда считали столь эмоциональную реакцию «иррациональной». Колин Крауч вспоминал встречу студентов через год после «беспорядков» в Лондонской школе экономики, на которой «одна девочка» произнесла речь: «Ее основной посыл заключался в том, что за все время учебы в ЛШЭ единственный „настоящий” и „действительный” опыт она приобрела во время той сидячей забастовки».
Феминизм второй волны
Истоки того интеллектуального течения, которое позднее будет названо «феминизмом второй волны», можно обнаружить уже в начале 1960-х годов. Для него был характерен широкий интерес к социальному и культурному притеснению женщин, который отличал эту версию феминизма от феминизма первой волны, в основном занятого вопросами избирательных прав. В США Бетти Фридан в книге «Мистика женственности» (1963) заявляла, что в основе угнетения женщин лежит превознесение брака и культ «домашнего очага». В 1966 году Фридан помогала создавать Национальную организацию женщин.
Книга Фридан повествовала о белых женщинах из среднего класса, проживавших в благополучных пригородах. Однако белым женщинам, участвовавшим в кампании за гражданские права на Юге, в полной мере довелось осознать ту остроту, которую расовые различия придавали отношениям между полами. Даже в конце 1960-х, причем на Севере, осведомитель ФБР мог назвать студентку-активистку «негролюбкой» из-за того, что она «всегда широко улыбается, когда мимо проходит чернокожий мужчина». Пафос равенства, вдохновлявший борьбу за гражданские права, был усвоен феминизмом. Однако взаимоотношения между движениями за сексуальное освобождение и расовое равноправие были сложными. Так, некоторые женщины, по-видимому, находили какое-то утешение в женском движении после того, как их — наряду с белыми мужчинами — изгнали из руководства Студенческого координационного комитета ненасильственных действий.
У западноевропейских феминисток была собственная история. Отчасти это обусловлено тем, что холодная война и экономическое процветание, которому в анализе Фридан придавалось столь большое значение, в Европе влекли за собой иные последствия, чем в Америке. Особенно сложный набор факторов воздействовал на становление французских феминисток начала 1960-х годов. Некоторые из них состояли в коммунистической партии, испытывая на себе влияние странной смеси эгалитаризма, особенно в сфере трудовых отношений, и пуританской морали — их партия не одобряла аборты и призывала не пользоваться, следуя «методу Ламаза», обезболивающими во время родов. Многие читали «Второй пол» Симоны де Бовуар (1949) — книгу, французский оригинал которой был более радикальным, чем ее первый английский перевод.
