17
Корабль означает временное, Лес — вневременное бытие. В нашу нигилистическую эпоху распространился обман зрения, из-за которого все движущееся кажется значительнее того, что покоится. На самом же деле все то, что сегодня развертывается благодаря своей технической мощи, все это есть лишь мимолетный отблеск из сокровищниц бытия. Если человеку удастся хотя бы на малое мгновение приобщиться к ним, он приобретет себе безопасность: все временное утратит для него не только свою грозность, но и свою кажущуюся осмысленность.
Мы будем называть подобный шаг Уходом в Лес, а человека, совершающего его, Ушедшим в Лес. Аналогично слову Рабочий, этот термин также задает определенную шкалу, поскольку размечает не только различные формы и области, но и ранги поведения. Нет ничего страшного в том, что это понятие уже имеет свою предысторию — старинное исландское слово. Мы понимаем его в расширительном смысле. Уход в Лес следовал за объявлением вне закона; этим поступком мужчина выражал волю к отстаиванию своей позиции собственными силами. Это считалось достойным тогда, и таковым остается и сегодня, вопреки всем расхожим мнениям.
Объявлению вне закона в большинстве случаев предшествовало убийство, тогда как сегодня оно выпадает человеку автоматически, подобно выигрышу в рулетку. Никто не знает, не окажется ли он уже завтра причисленным к группе, находящейся вне закона. И тогда цивилизованная видимость жизни меняется, поскольку кулисы комфортабельности исчезают, сменяясь предвестниками истребления. Роскошный теплоход становится военным кораблем, или же на нем поднимают черные флаги пиратов и красные флаги палачей.
Тому, кого объявляли вне закона во времена наших предков, были привычны и самостоятельное мышление, и трудная жизнь, и самовластные поступки. Он и в более поздние времена мог чувствовать себя достаточно сильным, чтобы смириться с изгнанием и быть самому себе не только защитником, врачом и судьей, но даже и священником. Сегодня все не так. Люди встроены в коллективное и конструктивное тем способом, который делает их крайне беззащитными. Они вряд ли отдают себе отчет в том, что в нашу просвещенную эпоху предрассудки стали особенно сильными. Прибавьте к этому жизнь благодаря проводам, консервам и водопроводным трубам; стандартизированную, повторяющуюся, копируемую. И со здоровьем в большинстве случаев все обстоит не так уж хорошо. И вдруг происходит объявление вне закона, часто как гром среди ясного неба: и вот ты уже красный, белый, черный, русский, еврей, немец, кореец, иезуит, масон, и в любом случае гораздо хуже собаки. И вот можно уже лицезреть, как жертвы присоединяются к проклятиям в собственный адрес.
Поэтому было бы полезным описать тому, над кем нависла угроза, то положение, в котором он оказался и которого он, как правило, не осознает. От этого, пожалуй, зависит выбор способа действий. На примере избирательного процесса мы видели, как хитро скрываются ловушки. Но прежде нужно исключить возможность некоторых ошибок, которые легко могут быть приписаны нашим рассуждениям, исказив их замысел в пользу постановки ограниченных целей.
Уход в Лес нельзя понимать как направленную против мира машин форму анархизма, хотя подобное искушение напрашивается, особенно если этот уход в то же время ориентирован на связь с мифом. Мифическое, без сомнения, приближается, оно уже на подходе. Оно и так всегда здесь и в нужный час лишь выносится как сокровище на поверхность. И наоборот, оно ускользает от всякого уже высоко поднявшегося движения, как совершенно иной принцип. Движение в этом смысле есть всего лишь механизм, крик новорожденного. К мифическому нельзя вернуться, с ним встречаются снова, когда время поколебалось в своей основе, в области наивысшей опасности. Что значит не просто виноградная лоза — но означает: виноградная лоза на Корабле. Растет число тех, кто стремится покинуть Корабль, и среди них есть как горячие головы, так и добрые души. В реальности это означает сойти с судна в открытом море. И тогда приходят голод, каннибализм и акулы — короче, все ужасы из рассказов о плоте с фрегата «Медуза». Поэтому в любом случае будет благоразумнее оставаться на борту и на палубе, даже если есть опасность взлететь на воздух вместе с Кораблем.
Это предостережение не направлено против поэта, выявляющего значительное превосходство мира мусического над миром технического, как своим творчеством, так и самим своим существованием. Он помогает человеку вернуться к самому себе: поэт и есть Ушедший в Лес.
Не менее опасным было бы ограничить смысл понятия немецкой освободительной борьбой. Германия из-за своей катастрофы оказалась в ситуации, предполагавшей реформирование армии. Подобной реформы не было со времен поражения 1806 года — несмотря на то, что армии очень сильно изменились как в размере, так и в техническом и тактическом отношении, они тем не менее по-прежнему основывались на базовых идеях Французской революции, как и все прочие наши политические институты. Подлинная реорганизация войск тем не менее состоит не в том, чтобы приспособить вермахт к условиям воздушной или ядерной стратегии. Речь скорее идет о том, чтобы новая идея свободы приобрела силу и форму, как это происходило в революционных войсках после 1789 года и в прусской армии после 1806 года. С этой точки зрения сегодня также, разумеется, возможно развертывание власти, подпитываемое иными принципами, нежели тотальная мобилизация. Однако эти принципы не принадлежат какой-то одной нации — они проявляются в любом месте, где пробуждается свобода. С технической точки зрения мы достигли того положения, когда всего лишь две державы являются полностью автаркическими, а значит, способными на политико-стратегическое поведение, опирающееся на огромные военные средства и преследующее планетарные цели. Уход в Лес, напротив, возможен в любой точке Земли.
Кроме того, нужно упомянуть, что за всем сказанным не скрывается никакой антивосточный умысел. Страх, бродящий сегодня по планете, во многом инспирирован Востоком. Это выражается в колоссальной гонке вооружений как в материальной, так и в духовной сфере. Как бы это ни бросалось в глаза, все же дело вовсе не в различиях основных мотивов, но в сложившемся международном положении. Русские застряли в той же ловушке, что и все остальные, и даже сильнее, благодаря своей отверженности, если мы примем страх за критерий. Страх все-таки невозможно ослабить вооружением, но только — обретением новых путей к свободе. В этом отношении русским и немцам есть много чего рассказать друг другу; они обладают схожим опытом. Уход в Лес и для русского является центральной проблемой. Как большевик он пребывает на Корабле, как русский — он в Лесу. Его опасность и безопасность определяются этим различием.
Наши намерения вообще не ориентируются на политико-технологические приоритеты и их расстановку. Они преходящи, в то время как опасность остается, возвращаясь даже еще быстрее и сильнее. Враги становятся столь похожими друг на друга, что в этом нетрудно разглядеть маскарад одной и той же силы. Речь идет не о том, чтобы подавлять проявляющиеся то здесь, то там симптомы, но о том, чтобы обуздать время. Это требует суверенитета. И его можно сегодня обрести не столько в глобальных решениях, сколько в том человеке, который в своем сердце отрекается от страха. Чудовищные меры применяются против него одного, и все-таки они в конечном счете и предопределяют его торжество. Это осознание освобождает его. И тогда диктатуры обращаются в прах. Здесь скрыты едва разведанные запасы нашего времени, и не только нашего. Данная свобода есть тема как истории вообще, так и того, что лежит за ее пределами: здесь против демонических царств, там против зоологического хода вещей. Эта свобода вызревала в мифах и религиях, и она неизменно возвращается. Великаны и титаны всегда кажутся могущественными и непобедимыми. Но свободный сокрушает их; для этого он не всегда должен быть царем и Гераклом. Камня из пастушьей пращи, знамени, которое подняла дева, или арбалета вполне достаточно.
18
Здесь уместен другой вопрос. Насколько свобода желательна и даже просто имеет смысл в рамках нашего исторического положения со всеми его особенностями? Не заключена ли своеобразная и легкомысленно недооцениваемая заслуга человека нашего времени в том, что он все в большей мере отказывается от свободы? Во многом он подобен солдату, марширующему к неизвестным ему целям, или строителю дворца, в котором будут жить другие; и это не самая плохая перспектива. Стоит ли отвергать перемены, которые только идут?
Тот, кто в развитии событий, сопряженных со столь огромными страданиями, стремится найти какой-то смысл, становится камнем преткновения. Тем не менее все прогнозы, основанные на голом предчувствии гибели, ошибочны. Скорее мы наблюдаем появление целого ряда вполне ясных образов и четких форм. Ведь катастрофы — это не столько обрыв на пути, сколько сокращение этого пути. Нет сомнения в том, что цели существуют. Миллионы людей живут как очарованные ими, живут на самом деле в невыносимых условиях. Не допуская существования этой перспективы, указывая на один лишь фактор принуждения, мы ничего не поймем. Жертвы будут рано или поздно вознаграждены, не могут же они быть напрасными!
Мы касаемся здесь той необходимости, той судьбы, которую определяет гештальт Рабочего. Роды не протекают без боли. Процессы продолжаются, и при любых поворотах судьбы все попытки задержать их, вернуть их к исходным рубежам будут скорее способствовать их ускорению.
Поэтому также полезно никогда не упускать из виду необходимость, если мы не хотим заблудиться в иллюзиях. Свободе, безусловно, сопутствует необходимость, и только если свобода с ней соотносится, устанавливается новое состояние. С временной точки зрения, каждое изменение необходимого характера влечет за собой видоизменение свободы. Этим объясняется то, что представления о свободе, рожденные 1789 годом, сильно обветшали и не способны больше решительно противостоять насилию. Сама свобода, напротив, не устаревает, хоть она и облачена всегда в одежды своего времени, к тому же ее всегда нужно завоевывать заново. Унаследованная свобода должна отстаиваться в той форме, которую придает ей столкновение с исторической необходимостью.
Нужно также признать, что отстаивать свободу сегодня стало особенно трудно. Сопротивление требует больших жертв; этим и объясняется численное превосходство тех, кто предпочитает подчинение. Тем не менее только свободный способен творить подлинную историю. История — это форма, которую придает судьбе свободный человек. В этом смысле он, разумеется, может заменять собой остальных; его жертва засчитывается всем остальным.
Предположим, мы изучили в основных чертах то полушарие, где царит необходимость. Здесь явственно проступают технические, типические, коллективистские черты, порой величественные, порой ужасающие. И вот мы приближаемся к другому полюсу, где одиночка действует не только как страдающий, но и как судящий и вершащий приговор. Здесь перспективы меняются; они становятся более одухотворенными, более свободными, но и заметно более опасными.
А между тем мы не смогли бы начать с этой части проблемы, поскольку необходимость всегда выдвигает себя на первый план. Она может подступать к нам в виде принуждения, страдания, хаоса, даже в виде самой смерти — в любом случае ее требуется усвоить как урок.
Таким образом, дело не в том, чтобы изменить базовую конструкцию мира труда, — скорее так: великое разрушение обнажает эту конструкцию. Можно было бы выстроить другие дворцы вместо этих термитников, как внушают нам некоторые утопии; но таким простым план никогда не был. Дело также не в том, чтобы не платить времени дань, которую оно требует, поскольку свободу и долг вполне возможно сочетать.
19
Следует принять во внимание и следующее возражение: нужно ли вообще фиксироваться на катастрофе? Нужно ли, хотя бы и в духовной области, подходить к краю вод, водопадов, водоворотов, глубоких пропастей?
Это возражение не стоит недооценивать. Здравый смысл настоятельно предписывает намечать себе безопасный маршрут и придерживаться его. Эта дилемма на практике подобна процессу вооружения. Вооружение создается на случай войны, в первую очередь как средство защиты. Затем оно возрастает до того предела, после которого кажется, что оно само по себе войну подгоняет и притягивает. Это та степень инвестирования, которая в любом случае приводит к банкротству. Так можно вполне дойти до мысли, что совершенные системы громоотводов в конечном счете будут вызывать грозы.
Это же правило справедливо и в духовной области. Когда слишком много размышляют об обходных путях, о проезжих дорогах забывают. Так и в нашем случае одно не исключает другого. Наоборот, здравый смысл требует учитывать все возможные случаи в их совокупности и на каждый случай готовить свою серию шахматных ходов.
В нашем положении мы обязаны считаться с катастрофой, засыпать с мыслями о ней, чтобы ночью она не застала нас врасплох. Только благодаря этому мы получим тот запас безопасности, который дарует возможность осмысленных действий. В условиях полной безопасности мышление заигрывает с катастрофой; оно включает катастрофу в свои планы как величину маловероятную и покрываемую мелкой страховкой. В наши дни все наоборот. Мы должны вложить в катастрофу весь наш капитал — для того, чтобы сохранить золотую середину и пройти по лезвию ножа.
Знакомство со срединными путями, предписываемыми здравым смыслом, по-прежнему необходимо: они подобны стрелке компаса, определяющей каждое движение и каждое отклонение. Только так и можно прийти к норме, одобряемой всеми без того, чтобы их принуждали к этому насилием. Тогда же и границы прав будут соблюдаться; только это и приводит к долгосрочному триумфу.
