Достаточно часто, говоря о царской России, «общество» изображают как антипод самодержавного господства. Он ассоциируется с такими процессами, как эмансипация в дисциплинирующем государстве, формирование публичной сферы и гражданского общества с его специфическим активизмом, которые развиваются в противопоставлении себя государственным структурам и часто в противостоянии с ними. Если бы мы попытались применить такое понимание «общества» к русской общине в Варшаве, то пришлось бы, особенно в первые годы после Январского восстания, констатировать только отсутствие общества там: никакого русского «общества» за пределами государственных учреждений в Привислинском крае после 1864 года не существовало. «Русский элемент» в Варшаве и повсюду в Царстве Польском состоял главным образом из должностных лиц, служивших в бюрократическом аппарате и в армии. Еще в 1881 году известный и много путешествовавший петербургский журналист и фельетонист Владимир Михневич описывал русскую общину в Варшаве как нечто, образованное людьми, состоящими «на службе». Спустя более пятнадцати лет после разгрома польского восстания русское общество по-прежнему было прежде всего государственным установлением. Подтверждает характеристику, данную русской общине Михневичем, и статистика того времени, показывающая, что численность приверженцев православия в Варшаве была невелика. Так, в 1864 году в этом городе, находящемся на военном положении, наряду с большим количеством солдат царской армии проживал всего лишь 691 православный. Но и после «замирения» в первое время мало что изменилось: в 1866 году в Варшаве оказался всего 721 православный. И даже то, что кажется существенным увеличением их числа к 1876 году, обманчиво, потому что значительное большинство из 10 026 православных, насчитывавшихся тогда в городе, составляли бывшие униаты: после того как в 1875 году и в Холмско-Варшавской епархии было осуществлено принудительное слияние Греко-католической церкви с Русской православной, приверженцев обеих стали включать в общую статистику православных.
И тем не менее источники говорят о социальной и культурной активности русской общины и в первые два десятилетия после Январского восстания. Ведь для современников вовсе не существовало этого — кажущегося нам явным — разделения между обществом и властью. Напротив, представители царской государственности были одновременно и главными фигурами того, что называлось «общественной жизнью» в Варшаве. Подобные формы социабельности имели в русской общине свою традицию. Уже в 1859 году было создано Варшавское общественное собрание — в качестве русского ответа на польский Obywatelski Klub, поэтому оно даже стремилось называть себя Русским клубом, однако это название наместник князь Михаил Горчаков сначала не утвердил, дипломатично щадя чувства поляков. После 1863 года проявлять такую чуткость уже было не нужно, поэтому ассоциация в 1864 году была учреждена заново — под названием Русское собрание. Тот факт, что это Русское собрание образовалось в разгар Январского восстания, свидетельствует об удивительной нормальности общественной жизни в городе, охваченном боями.
Такие формы институционализации сообществ и в последующие годы тоже не развивались помимо государственных органов власти и правопорядка, а создавались и действовали при самом непосредственном их участии. Так, большинство членов Русского клуба, располагавшегося в бывшем дворце Замойского, составляли чиновники. Офицеры из российского гарнизона были в клубе желанными гостями, там можно было встретить даже наместника, а впоследствии генерал-губернаторов. Согласно уставу Русского собрания наместник автоматически являлся попечителем этой ассоциации. Здесь, в здании на улице Новый Свят (дом 67), к услугам мужчин, состоявших членами клуба, были комнаты для игры в карты, для курения и для игры в бильярд, а также зал для балов и концертов; здесь можно было найти свежие российские и зарубежные ежедневные и еженедельные газеты или воспользоваться книгами из библиотеки клуба.
Однако в восприятии современников клуб не был чем-то, созданным общественностью и принадлежащим лишь ей: главным патроном социальной жизни в Варшаве считался верховный чиновник государственной администрации. Поэтому балы и приемы, даваемые наместником или генерал-губернатором в Королевском замке, описывались как кульминационные точки общественной празднично-развлекательной жизни города. Такие званые вечера — например, по случаю дня рождения царя или празднования Нового года — очень способствовали тому, что русская община укреплялась в представлении о себе как о маленькой, но правящей элите в чужом краю. Русская культурная жизнь этих первых десятилетий после Январского восстания протекала под непосредственным попечительством царской администрации, примеров чему множество. Так, первая и долгое время единственная русскоязычная газета была печатным органом правительства: «Варшавский дневник» состоял из официальной части, где публиковались царские указы или распоряжения генерал-губернаторов, и неофициальной — где на нескольких страницах можно было прочесть местные новости. Такая же смесь правительственных объявлений с репортажами о повседневной жизни была характерна и для других газет, которые в последующие годы стали с разрешения генерал-губернатора издаваться в Царстве Польском. Двуязычная «Варшавская полицейская газета», «Губернские ведомости», начавшие выходить в 1866 году, а также «Беседа», созданная в 1880-е годы и предназначенная для чтения (про себя и вслух) крестьянами, — при помощи всех этих средств массовой коммуникации государство пыталось быть услышанным, а журналисты стремились пробудить интерес читателей. Последнее обстоятельство делало газеты важными культурными инстанциями для маленькой русскоязычной общины — или по крайней мере для тех ее членов, которые хотели читать прессу не только из далеких Москвы и Петербурга.
В особенности роль главного редактора «Варшавского дневника» была важна для самопонимания русскоязычной публики. Такие энергичные редакторы, как поэт Петр Вейнберг, фельетонист В. И. Писарев, славист Николай Берг или известный на всю империю публицист Константин Леонтьев, а позже, в 1890-е годы, — славист Платон Кулаковский и литератор Всеволод Крестовский, могли давать важные культурные импульсы небольшому русскому сообществу Царства Польского. Они, несомненно, сыграли важную роль в том, что русская община усиленно размышляла о форумах для формирования общества.
Дело в том, что, хотя чиновники и офицеры доминировали в варшавской русскоязычной общине, нельзя не заметить и стремления ее членов устраивать собственные культурные мероприятия в таких местах, которые бы, с одной стороны, однозначно определялись как «русские», а с другой — располагались вдали от служебных кабинетов. В первое десятилетие после Январского восстания были основаны Русское музыкальное общество и Варшавское окружное управление Российского общества Красного Креста. Кроме того, было создано несколько кооперативных организаций самопомощи, объединявших представителей определенных профессий. В особенности следует упомянуть Русское благотворительное общество, которое соединяло в себе общественную жизнь и благотворительную деятельность. Это, несомненно, была самая важная и самая богатая русская ассоциация в Варшаве. Согласно уставу 1866 года к ее основным целям относилось попечение о бедных и сиротах; она содержала большой Мариинский приют в центре города, а также организовывала многочисленные культурные и образовательные мероприятия. На примере этого учреждения можно особенно хорошо проследить тесную связь между государственными структурами и общественными ассоциациями в Привислинском крае. Ведь генерал-губернатор не только был почетным членом правления Общества, но и предоставлял этой благотворительной организации из казны весьма значительные субсидии. То же относится и к другим подобным организациям — например, к основанному в 1895 году Обществу домов трудолюбия, ночлежных приютов и дешевых столовых-чайных в городе Варшаве, председателем которого был варшавский обер-полицмейстер, поддерживавший Общество средствами из бюджета своего ведомства. Уже трудно было различить, где прекращается государственная инициатива и начинается общественная. Символически этот союз воплощался в роли попечителя общественной организации: как правило, данную роль брал на себя высокопоставленный чиновник. Кроме того, жены генерал-губернаторов были активными участницами многочисленных местных ассоциаций. Поэтому в восприятии поляков Русское благотворительное общество однозначно представляло собой орудие государства, которое к тому же снискало себе среди них печальную славу, русифицируя детей-полусирот из конфессионально смешанных браков.
Однако польские критики упускали из виду тот факт, что многие из обществ, в названии которых фигурировало слово «русское», представляли собой не просто управляемые государством эквиваленты соответствующих польских обществ: кроме этого, в них еще и проявлялось стремление русской общественности дистанцироваться от административной иерархии, которая воспринималась ею как недостаточно русская, слишком немецкая. Наиболее активно участвовавшие в деятельности этих обществ чиновники были зачастую одновременно и наиболее видными критиками якобы германо- и полонофильской политики наместника — Фридриха Берга или генерал-губернатора — Павла Коцебу.
Но в 1860–1870-е годы самоорганизация культурной жизни русских в Варшаве делала еще только первые, неуклюжие шаги. Это выражалось, в частности, в длинном списке российских организаций, которые не имели в Царстве Польском региональных отделений. Бросается в глаза, например, отсутствие варшавского отделения Русского географического общества (далее — РГО). Если локальное отделение РГО в Киеве стало одной из главных движущих сил всей этой ассоциации ученых, то в Варшаве долгое время ни о чем подобном не было слышно. Ситуация изменилась только тогда, когда в связи с «холмским вопросом», в столкновениях трактовок, касавшихся этой области, все большее значение стало придаваться историко-географической экспертизе. Однако наверстать упущенное и создать наконец варшавское отделение РГО так и не удалось — в связи с недостатком ресурсов.
Многолетняя слабость русской общины в Варшаве становится еще более очевидной на примере неудачной попытки создать здесь первый частный русскоязычный журнал. С 1 января 1878 года М. Е. Терехов и профессор университета В. А. Яковлев стали издавать газету «Западная почта». В отличие от подходов польскоязычных конкурентов, которые, несмотря на сложные условия цензуры, поддерживали существование весьма разнообразного спектра прессы в Варшаве, бизнес-модель «Западной почты» оказалась несостоятельной. Уже в следующем, 1879 году инициаторы вынуждены были прекратить издание газеты. Для того чтобы подобная попытка дифференцировать и коммерциализировать русскоязычную прессу в Привислинском крае могла увенчаться успехом, нужна была многочисленная русскоязычная читательская аудитория, а ее в конце 1870-х годов еще не было.
В свете сказанного неудивительно, что культурная жизнь русской общины ориентировалась главным образом на два учреждения, успевшие уже укорениться и окрепнуть: во-первых, на основанный в 1869 году Императорский Варшавский университет с его преимущественно российским профессорским корпусом — важное учреждение, объединявшее в себе различные виды общественной деятельности. Во-вторых — на православную церковь, которая даже во времена, когда русская община численно была слаба, давала ей возможность культурного самоутверждения. Церковь предлагала широкий и многослойный набор видов деятельности и культурного потребления — будь то посещение концертов синодальных хоров, чтение «Холмско-Варшавского епархиального вестника», выходившего с 1875 года, отмечание многочисленных праздников или участие в церковной благотворительной и образовательной работе, — набор, позволявший православным русским в преимущественно католическо-еврейской Варшаве осознать собственные инаковость и своеобразие. Кроме того, церковь выступала в качестве солидного покровителя различных общественных инициатив. Поэтому некоторые граждане обратились к архиепископу с просьбой поддержать их проект создания Варшавского общества религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви. Но главное — православные храмы были основными местами, где собирались представители русской общины в Варшаве. Ни один дневник, ни одни мемуары, ни один исторический очерк и ни одна петиция в органы власти не обходились без указания на важнейшее значение этих мест и на духовную силу православной литургии.
Такая важная роль церкви была, несомненно, обусловлена не только тем, что православная вера в принципе доминировала в культурном самопонимании русских, но и исключительной ситуацией в Варшаве, поскольку в эпоху, когда национальная самоидентификация осуществлялась прежде всего по конфессиональному признаку, «национальная конфессия» и ее представители не могли не казаться основными носителями национальной культуры. Поэтому неудивительно, что именно православные храмы стали символами русской жизни в Царстве Польском. Инициированное генерал-губернатором Гурко строительство собора Святого Александра Невского не представляло собой чисто государственный проект: оно сопровождалось широкой кампанией поддержки со стороны местной русской общины, которая помогла преодолеть трудности с финансированием.
С одной стороны, и связь православной церкви с государством, и важное значение последней для определения собственной идентичности русскими в Варшаве — все это укреплялось антикатолицизмом и антиполонизмом данной церкви. С другой стороны, русофобия, характерная для широких кругов польского населения, тоже этому способствовала. Ведь в условиях такого зеркального недоверия и взаимной чужести, презрения и открытой враждебности усиливалась не только изоляция российской среды, но и ее фиксация на государственных и церковных инстанциях как на силах, способных дать ей защиту. Владимир Михневич очень наглядно описывает эту взаимную антипатию в своем рассказе о путешествии в Царство Польское в 1881 году: враждебные взгляды польской среды и миссионерское рвение «русификаторов» встречались и постоянно укрепляли друг друга во взаимных предрассудках и антипатиях. Те из русских, кто не посвящал себя «миссии русификации», по словам Михневича, не выдерживали долгого пребывания в Привислинском крае, поскольку польское общество всюду и всегда их отталкивало. Оставались лишь «фанатики», которые охотно шли в бой за «русское дело», но достаточно часто отличались невысокими моральными качествами. Хорошей основой для ассимилирующего воздействия русского общества на польское окружение это, как сухо отмечал Михневич, назвать нельзя. Наоборот, среди русских была велика озабоченность якобы сильным аккультурационным давлением со стороны поляков и губительным его воздействием на давно проживающих в Привислинском крае русских. И здесь государство представлялось им гарантом их культурной идентичности, так как охраняло маленький «русский элемент» от принудительной ассимиляции превосходящими силами поляков и агрессивного католицизма.
В этой ментальности «осажденной крепости» центральную роль играла память о польском восстании. «Мятеж» и «заговоры» поляков относились к числу самых важных «мест памяти» русской общины в Варшаве. Первые же русскоязычные публикации, вышедшие там, были посвящены этой теме. Так, Николай Берг в своей монографии описал польскую традицию повстанчества как продукт «политического романтизма», якобы характерного для польской культуры. Здесь был создан топос романтично-горячего, легковозбудимого и лихорадочно действующего поляка, который не останавливается перед действиями исподтишка, подлостями и даже перед убийством из-за угла, принципиально движим ненавистью ко «всему русскому» и отличается неверностью и неблагодарностью по отношению к милостивому царю.
Эти антипольские стереотипы подогревались влиятельным московским журналистом Михаилом Катковым, который своими публицистическими тирадами распалял российскую общественность. Рецепция катковской газеты «Московские ведомости» в Варшаве была интенсивной, равно как и взаимодействие с русской общественностью в Вильне, чьи публикации характеризовались столь же ярко выраженной антипольской направленностью. Поэтому такого рода печатная продукция входила в стандартный репертуар Варшавской библиотеки для чтения. Здесь, несомненно, можно говорить о существовании трансрегиональной русской публичной сферы, деятели которой взаимно укрепляли друг друга в убеждении, что поляк коварен и опасен. «Поляк» стало в те времена расхожим бранным словом, которое — даже без всякой связи с «польским вопросом» — использовали для обличения неподобающего поведения.
Такая полонофобия, усиленная ощущением угрозы, вызванным местными обстоятельствами, способствовала самоизоляции варшавских русских. Поэтому даже самые ранние формы их общественной жизни уже указывают на то, что русская община стремилась создать своего рода параллельную вселенную, в изолированных пространствах которой ее культурная идентичность была бы защищена от враждебной среды. Большинство основанных в то время русских клубов и ассоциаций представляло собой русские альтернативы существующим польским организациям. Так же как и в других районах Российской империи, в Варшаве существовало по нескольку однотипных ассоциаций, строго разделяемых по национально конфессиональному признаку — русские православные, польские католические, еврейские и протестантские: четыре крупных благотворительных и три музыкальных общества, а также три велосипедных клуба. Русские жили в Варшаве, как отмечал Михневич, своей колонией, которую старались сделать как можно более самодостаточной. Поскольку польская сторона не ощущала потребности в более тесном контакте с русскими жителями города сверх пределов необходимого сотрудничества с административными ведомствами, то и границы, разделявшие национально-конфессиональные группы, в эти ранние годы были весьма заметны. И поляки, и русские по молчаливому согласию предпринимали усилия к тому, чтобы их общины оставались четко отделенными друг от друга.
