Додд поднимался по широкой лестнице, ведущей к кабинету Гитлера. На каждом пролете стояли эсэсовцы. При появлении посла они вскидывали руки, по выражению последнего, «словно приветствуя Цезаря». Посол отвечал поклоном. Наконец он добрался до приемной канцлера. Вскоре высокая черная дверь, ведущая в кабинет Гитлера, отворилась. Показался министр иностранных дел Нейрат. Он поздоровался с Доддом и проводил его к канцлеру. Кабинет оказался огромным (по оценкам Додда, метров 15 на 15). Стены и потолок были украшены орнаментами. На Гитлере был «простой деловой костюм». Он «был подтянут и держался очень прямо». Додд отметил, что выглядит он лучше, чем на газетных снимках.
Но все равно фигура Гитлера не впечатляла. Собственно, так было почти всегда. На ранних этапах его восхождения к вершинам власти на тех, кто встречался с ним впервые, он производил впечатление полного ничтожества. Это был простолюдин, который до определенного момента абсолютно ничем не выделялся — ни на фронте, ни в работе, ни в искусстве, хотя в последней области и считал себя необыкновенно талантливым. Говорили, что он ленив. Вставал он поздно, трудился мало, окружал себя мелкими партийцами, с которыми чувствовал себя наиболее комфортно, — посредственностями, которых Путци Ханфштангль презрительно называл «шоферней» (Chauffeureska). В круг приближенных входили телохранители, адъютанты и один водитель. Гитлер обожал кино (его любимым фильмом был «Кинг-Конг») и музыку Рихарда Вагнера. Одевался он безвкусно. Если не считать усишек и глаз, черты его лица были размытыми, невыразительными, словно вылепленными из необожженной глины. Вспоминая свои первые впечатления о нем, Ханфштангль писал: «Гитлер был похож на парикмахера из пригорода в выходной день».
Но этот человек обладал одной примечательной особенностью: если что-то приводило его в ярость, он умел становиться гораздо более привлекательным, особенно во время публичных выступлений или на закрытых встречах. Он также умел изображать искренность, мешающую наблюдателям видеть его истинные мотивы и убеждения. Додд вначале не до конца сознавал значимость этого умения.
Додд начал с вопроса о многочисленных нападениях на американцев. Гитлер держался очень учтиво. Он извинился за инциденты и заверил посла, что виновные будут «наказаны по всей строгости закона». Кроме того, он обещал донести до самого широкого круга подчиненных свои прежние распоряжения, позволявшие иностранцам не вскидывать руку в нацистском салюте. После довольно вялого обсуждения темы немецкого долга американским кредиторам Додд перешел к проблеме, которая тревожила его больше всего, — «имеющему далеко идущие последствия вопросу о немецкой молнии, сверкнувшей в субботу», то есть к решению Гитлера о выходе из Лиги Наций.
Додд спросил, почему Гитлер принял такое решение. Канцлеру вопрос явно не понравился. Он принялся ругать Версальский договор и осудил стремление Франции сохранить военное превосходство над Германией. Он возмущался «недопустимой» ситуацией, когда Германия оказывается в невыгодном положении по сравнению с другими странами и неспособна защититься от соседей.
Эта внезапная вспышка ярости поразила Додда. Он старался сохранять внешнюю невозмутимость, чувствуя себя даже не дипломатом, а преподавателем, имеющим дело с чрезмерно взволнованным студентом. Он ответил Гитлеру: «Позиция Франции несправедлива, но несправедливость — естественное следствие военного поражения» и привел в пример последствия войны Севера и Юга, указав, что Север «отвратительно» поступил с Югом.
Гитлер молча уставился на посла. После паузы разговор возобновился, и собеседники «обменялись любезностями», как позже писал Додд. Но затем посол спросил, сочтет ли канцлер «какой-либо инцидент на польской, австрийской или французской границе, если он приведет к вторжению противника на территорию Рейха», достаточным основанием для начала войны.
— Нет, нет, — заверил его Гитлер.
Додд продолжал прощупывать канцлера. Что, если такой инцидент произойдет в Рурской долине — промышленном регионе, к которому немцы относились с особым трепетом? С 1923-го по 1925 г. Рурская область находилась под французской оккупацией, что привело к серьезным экономическим и политическим последствиям для Германии. Додд поинтересовался, как поведет себя Германия, если произойдет новое вторжение в регион: даст вооруженный отпор самостоятельно или потребует созыва международной конференции для урегулирования конфликта?
— Я бы стремился именно к этому, — ответил Гитлер, имея в виду второй вариант, — но мы можем не сдержать патриотический порыв немецкого народа.
Додд заметил:
— Если вы не будете действовать слишком поспешно и созовете конференцию, Германия снова обретет популярность за рубежом.
Встреча подошла к концу. Она продолжалась 45 минут. Несмотря на ее сложность и необычность, выходя из здания рейхсканцелярии, Додд ощутил уверенность, что Гитлер говорил о своем стремлении к миру вполне искренне. Правда, посла беспокоило то, что он, возможно, снова нарушил законы дипломатии. «Может быть, я был слишком откровенен, — писал он позже Рузвельту, — но мне и следовало вести себя честно».
После встречи, ровно в шесть вечера, Додд отправил госсекретарю Халлу отчет на двух страницах. Текст заканчивался так: «Что касается вопроса о сохранении мира, то общее впечатление от беседы оказалось более благоприятным, чем я ожидал».
Додд рассказал о своих впечатлениях и генконсулу Мессерсмиту, который после этого тоже отправил письмо (на 18 страницах — как мы знаем, генконсул любил писать длинные послания) заместителю госсекретаря Филлипсу. Похоже, он всячески старался подорвать доверие к Додду. Генконсул поставил под сомнение справедливость его оценки личности Гитлера. «Полагаю, заверения канцлера, столь желаемые и вместе с тем столь неожиданные, в целом не заслуживают доверия, в том числе именно потому, что они производят благоприятное впечатление, — писал Мессерсмит. — На мой взгляд, нельзя забывать: когда Гитлер что-либо говорит, он на некоторое время убеждает самого себя, что его слова — правда. В основе своей он человек довольно искренний, но при этом фанатик».
Мессерсмит настаивал, что к заверениям Гитлера следует относиться скептически: «Полагаю, на данный момент он действительно хочет мира, но мира в его понимании — мира, при котором мощь его вооруженных сил будет расти, и они будут становиться все более способными обеспечить канцлеру возможность диктовать свою волю другим странам». Генконсул в очередной раз подчеркнул свою убежденность в том, что гитлеровское правительство нельзя считать рациональной структурой: «В нем много нездоровых личностей, и трудно предугадать, чтó произойдет в ближайшем будущем, подобно тому, как директору лечебницы для умалишенных трудно предугадать, как поведут себя его пациенты в следующий час или на следующий день».
Мессерсмит призывал к осторожности. По сути, он предупреждал Филлипса: убежденность Додда в том, что Гитлер хочет мира, надо воспринимать скептически. «Полагаю, в данный момент <...> следует воздерживаться от всякого неразумного оптимизма в связи с заявлениями канцлера, которые на первый взгляд кажутся весьма удовлетворительными», — писал генконсул.
* * *
Путци Ханфштанглю удалось договориться о свидании Марты с Гитлером. В назначенный день она оделась очень продуманно, ведь она стала «избранницей, призванной изменить ход европейской истории». С одной стороны, она считала, что это розыгрыш, пусть и первоклассный. С другой стороны, было интересно познакомиться с канцлером, которого раньше она считала шутом и который теперь представлялся ей «яркой, блестящей личностью, человеком, безусловно наделенным огромной властью и обаянием». Она выбрала «скромный, но соблазнительный туалет» — ничего слишком броского или откровенного, ибо идеальная женщина в представлении нацистов почти не употребляла косметики, заботилась о своем муже и рожала ему как можно больше детей. Немецкие мужчины, писала Марта, «хотят, чтобы женщину было видно, но не слышно; женщина рядом с мужчиной лишь дополнение к великолепному самцу». Она подумала: не надеть ли вуаль?
Ханфштангль заехал за ней на своем огромном автомобиле и повез в «Кайзерхоф» — гостиница располагалась всего в семи кварталах от дома Доддов, на площади Вильгельмплац, близ юго-восточного угла Тиргартена. В этом гранд-отеле с вестибюлем, напоминающим громадную пещеру, и портиком в виде арки над входом, Гитлер некоторое время жил до того, как был назначен канцлером. Он и теперь часто бывал здесь — обедал или пил чай в окружении «шоферни».
Чиновник устроил так, чтобы к нему и Марте присоединился 31-летний польский тенор Ян Кепура. Персонал ресторана держался с Ханфштанглем очень почтительно — он был человек известный, его узнавали. Усевшись за столик, Марта и оба ее спутника пили чай, болтали и ждали. Наконец они заметили у входа в обеденный зал какую-то суету. Послышались звуки отодвигаемых стульев (при появлении канцлера все обязаны были вставать) и (столь же обязательные) крики «Хайль Гитлер!».
Гитлер и его окружение (в том числе водитель) уселись за соседний стол. Вначале к Гитлеру подвели Кепуру и усадили его рядом с канцлером. По-видимому, Гитлеру было невдомек, что по нацистским законам Кепура считался евреем, — по материнской линии. Вскоре Ханфштангль подошел к вождю, прошептал ему что-то на ухо, после чего подлетел к Марте и сообщил, что Гитлер готов с ней познакомиться.
Марта прошла к столику Гитлера и некоторое время стояла рядом, пока канцлер поднимался, чтобы ее поприветствовать. Он поцеловал ей руку и сказал несколько слов по-немецки. Теперь она смогла как следует разглядеть канцлера — его «слабое, вялое лицо, мешки под глазами, полные губы и хрящеватое лицо». Вблизи, писала она, знаменитые усики «были не такими смешными, как на фотографиях». Собственно, Марта их «вообще почти не заметила». Зато она обратила внимание на его глаза. Кто-то уже говорил ей, что взгляд у него настороженный и словно пронизывающий человека насквозь. Теперь она поняла, что имелось в виду. «Глаза Гитлера, — писала она, — были поразительными, незабываемыми. Они показались мне бледно-голубыми, они смотрели напряженно, пристально; взгляд был гипнотический».
Но держался он скромно («слишком скромно», писала Марта), скорее как робкий подросток, чем как железный диктатор. «Ненавязчивый, общительный, непринужденный, он отличался своеобразным неброским обаянием, смотрел и говорил почти нежно», — писала она.
Затем Гитлер вновь повернулся к тенору и (явно с неподдельным интересом) возобновил разговор о музыке.
Он «казался простым представителем среднего класса, довольно скучным и стеснительным, в нем чувствовалась странная мягкость и привлекательная беспомощность, — писала Марта. — Трудно было поверить, что этот человек — один из самых могущественных правителей Европы».
Марта с Гитлером обменялись рукопожатием, и он снова поцеловал ей руку. Затем она вернулась за свой столик, к Ханфштанглю.
Они еще немного посидели за чаем, прислушиваясь к беседе Гитлера с Кепурой. Время от времени канцлер посматривал на Марту, как ей казалось, «с интересом и немного смущенно».
Уже дома, за обедом, она подробно рассказала родителям об этой встрече и о том, каким симпатичным и миролюбивым показался ей канцлер. Додд, которого позабавил рассказ дочери, снисходительно заметил, что «при личном общении Гитлер не производит впечатление неприятного человека».
Поддразнивая Марту, он велел ей точно вспомнить, в каких местах губы Гитлера касались ее руки, и порекомендовал: когда она будет мыть эту руку, пусть делает это осторожно, чтобы сохранить следы поцелуя.
«Меня это немного рассердило и раздосадовало», — писала Марта.
Больше она не встречалась с Гитлером. Впрочем, она и не ожидала всерьез новых встреч. Однако Гитлер, как станет известно через несколько лет, вспомнил о Марте по меньшей мере еще один раз. Что касается дочери посла, то ей просто хотелось познакомиться с этим человеком, удовлетворить свое любопытство. В ее кругу хватало мужчин, которых она считала несравнимо более интересными.
Один из них как раз снова вошел в ее жизнь и пригласил на весьма необычное свидание. К концу октября Рудольф Дильс вернулся в Берлин, на свой прежний пост шефа гестапо, парадоксальным образом обретя еще больше власти, чем перед бегством в Чехословакию. Гиммлер не только извинился за налет эсэсовцев на его квартиру, но и пообещал со временем сделать его штандартенфюрером (полковником) СС.
Дильс отправил ему льстивую благодарственную записку: «Повысив меня до оберштурмбанфюрера (подполковника) СС, вы доставили мне радость, которую невозможно выразить в немногих строках благодарности».
Почувствовав себя в безопасности (пускай даже временной), Дильс пригласил Марту на предстоящее заседание суда по делу о поджоге рейхстага. Дело уже почти месяц слушалось в Верховном суде в Лейпциге, но теперь заседания должны были продолжиться в Берлине, так сказать, на месте преступления. Предполагалось, что процесс завершится быстро, и всем пяти обвиняемым вынесут обвинительный (предположительно, смертный) приговор. Но пока все шло не так, как надеялся Гитлер.
Теперь в суде должен был выступить особый «свидетель».
