Опустошитель, №1112

Ей восемьдесят три года. Она живет неподалеку. Сегодня среда. Этим утром она проснулась и подумала, что давно не видала такой зимы. Такой красивой зимы. Несмотря на то, что в этих краях зима – единственное время года, наблюдая за незначительными изменениями температуры, она привыкла говорить себе о её начале и конце.

В раннем фильме Гаспара Ноэ, где и без того безумный мясник сходит с ума еще больше – по своей умственно отсталой дочери, говорится, что та выросла в тишине. Фраза звучит будто вскользь и тут же проваливается в непрерывный монолог героя. Что его только не беспокоит – потеря магазина, судьбы Франции, гнусность и одиночество бытия. На несколько минут звук отключается: "Моя дочь выросла в тишине".

Я никак не мог понять, холодно мне или жарко. Девушка обвилась вокруг меня словно простыня, мы слиплись, приклеились друг к другу. Кажется, я все-таки немного поспал. В памяти отчетливо проявилось сновидение. Или история, которую мне кто-то рассказал...

Сегодня иду в Парк Искусств, у меня выходной; непросто решить, что делать в нерабочий день, но с тех пор, как мы с сестрой посетили это место, я пообещал себе вернуться сюда. Ставлю будильник на час раньше обычного, но завтракаю наскоро, так-таки проспал, не смог заставить себя сразу же отклеиться от кровати; люди, которые становятся директорами или хотя бы управляющими отдела, и уж они-то, наверное, такого себе не позволяют. По дороге в Парк звоню сестре, чтобы удивить ее тем, что возвращаюсь туда, где нам было когда-то так весело. Опять будешь глазеть на этих дикарей, говорит она, только время потеряешь. А где мне еще их увидеть, уж наверное не дома, ни, тем более, в офисе — для того и существует Парк, чтобы мы могли подсматривать за художниками.

25-го октября, в три часа пополудни, лейтенант Марри со своими пятнадцатью пехотинцами, одетыми в серую форму, легли на живот, на гребне самого высокого холма, в двух километрах от пальмовой рощи близ Бумелианы, окруженной траншеями. Их часовой стоял, закинув ружье за спину, и щелкал зубами, как флаг, когда самум обрушивался на дюны, словно желая смести их молодые, мясистые, гладкие, живые соски.

Сначала нужно обозначить место действия, чтобы немного рассказать вам, до чего он великолепен – Ленинград... Это не они его построили, сталинские "гэпэушники"... Они даже в порядке поддержать не могут... Это выше коммунистических сил... Все улицы провалились, все фасады крошатся... Кошмар... В своем роде это самый прекрасный город в мире... в духе Вены... Стокгольма... Амстердама... вы меня понимаете. Как бы поточнее выразить всю красоту этих мест... Представьте себе на мгновение... Елисейские поля... но только раза в четыре шире, залитые бледной водой... Нева... Она все расширяется... и все туда... к обескровленно-бледному пространству... небо... море... еще дальше... и совсем в конце устье-до бесконечности... море, которое наплывает на вас... на город... Оно весь город держит в своей длани, это море!..

Луи-Фердинанд Селин вошел в большую литературу, как другие входят в свой дом. Зрелый человек, с огромным запасом наблюдений врача и художника, с суверенным безразличием к академизму, с исключительным чувством интонаций жизни и языка, Селин написал книгу, которая останется независимо то того, напишет ли он другие и будут ли они на высоте первой. «Путешествие вглубь ночи» — роман пессимизма, книга, продиктованная скорее ужасом перед жизнью и усталостью от нее, чем возмущением. Активное возмущение связано с надеждой. В книге Селина надежды нет.

Только приземлившись вчера в аэропорту Женевы, я вдруг поняла, что ничего не знаю про Швейцарию. Не то чтобы я плохо учила в школе историю, но этот предмет тогда сводился исключительно к борьбе классов. И это было не столь уж и плохо. Потому что так было даже легче готовиться к экзаменам: просто меняешь рабовладельцев на феодалов и, соответственно, названия тех, кого они эксплуатировали, в зависимости от этапа развития человечества, а в тонкости типа Швейцарии можно было не углубляться. Кроме того, любому, даже совсем тупому гражданину СССР был доступен конечный смысл бытия, что позволяло ему чувствовать себя уверенно и взирать на обитателей других стран как на существ неполноценных и далеких от истины. А теперь все вокруг стало неопределенным и погрузилось во мрак. И, оказавшись за границей, я неизменно чувствую себя потерянной и жалкой, так как мне совершенно нечего противопоставить сытым и довольным собой представителям общества потребления, о которых я, ко всему прочему, еще и ничего толком не знаю.

В мире нет более банальной и одновременно более сложной проблемы, чем смерть. Банальность в её естественности и неизбежности для всего живого и вообще материального. Сложность в том, что она есть, но не существует как часть самого бытия. В мир она приходит как свидетельство чего-то совершенно иного.