Литературный меридиан, №619

«...Когда Виктор Астафьев ещё не величался Виктором Петровичем, эта земля кормила односельчан и его самого. Над вечным покоем, непривычно аккуратными для русских кладбищ рядами надгробий и оград на месте бывших пашен-огородов поднялся высокий лес, полный тихого берёзового света. Лес почти обнажён, сквозь прозрачную сень издалека рдеют цветы у трёх аскетически скромных памятников из чёрного и белого мрамора. Без эпитафий, дат прихода-ухода...»

«...Быстроногие бегут. / Не умея жить в борьбе, / Тихоходные несут / Крепкий панцирь на себе...»

«...Поинтересовался, кто будет редактировать сборник воспоминаний провинциальных писателей об их умершем товарище, и глава энского отделения СП ответил: «А что его редактировать? У нас все профессионалы!». Хм, кх… А вот, к примеру, Иосифа Бродского и (скажем так) с Нобелевкой в кармане редактировали, и он не считал это излишним, не ставил себя выше этого. Зато энские «светила словесности» в сей старорежимной процедуре, оказывается, не нуждаются по определению! Они – безгрешны, они - почти боги!.. При таком господствующем раскладе литературу глубинки ничего хорошего впереди однозначно не ждёт...»

«...Несколько лет назад была опубликована повесть ныне покойного Александра Чекменёва «Волки», которая до того времени… сорок лет пролежала в столе у автора. Вскоре повесть была экранизирована на киностудии «Беларусьфильм», кинолента стала настоящим бестселлером, получив массу призов на самых престижных фестивалях...»

«...В кассе мигнет электрический свет…/ Перебирая рассеянно сдачу, / выброшу в урну обратный билет, / не понимая, смеюсь или плачу...»

«...– Триппера на них нет! – ругается, смеясь, Ефимов на власть, ему палки в колёса вставляющую… А из-за триппера, который по-научному – гонорея, всё ракетное подразделение, в каком он когда-то служил, однажды под карантин попало. Ефимов единственный, на халявную девку не польстившийся, в карантине не оказался и за всех, даже офицеров, службу справлял. И подразделение в тот карантин лучшим в своём военном округе было признано...»

«...Мать, торопясь, мыла нас с Натахой (уж эти Наташкины длиннющие волосы!), и ей не всегда удавалось толком вымыться самой – воды не хватало. Нравилось в бане одно: дивные мамкины каштановые волосы ниже пояса, которые она только в бане и распускала. Теперь у мамы есть своя банька. Ей повезло. Только вот распускать по голым плечам уже нечего – «Так жизнь-то идет, доча»...»

«...Заснуть бы, забыться, и Лермонтова на грудь / Принять и забыться, чернил бы, не плакать, / не биться, заснуть, / Но и во сне предательская кровать / Заладила плыть, скользить / и рыбьим бедром вилять...»

«...Вот эта как бы растворенность в мире, в жизни и позволяет «видеть, слышать и любить». А еще – чувствовать, ощущать движение жизни изнутри, что спасает от иллюзий и позволяет различать добро и зло. В большом и малом. Не знаю, считает ли Владимир Михайлович себя счастливым человеком, но, благодаря ему, в мире прибавляется правды, доброты, красоты и, значит, – счастья...»

«...Он погрозил небу кулаком, шагнул вперёд и, видимо, промахнулся, ступив мимо тротуара, потому что в следующее мгновение раздался резкий визг тормозов, и бампер белого фургона свалил его на мостовую. Первое, что Тим увидел, очнувшись, было опрокинутое лицо пожилого мужчины...»

«...Влажной дорожкой, рясными каплями / Скользнёт по стеклу и застынет лужей. / А за окошком –замёрзшие яблони / И ожиданье в душе. Ты мне нужен...»

«...Наутро у дома Архипа, сон которого был вещим лишь наполовину, стоял «воронок», участковый и зареванная мать Сеньки в черном платке с кистями. Где-то надсадно выла собака. На все это пришла посмотреть Нинка-почтальонка. Особенно ей понравилось, как звонко щелкнули наручники на запястьях арестованного, уходящего навсегда...»