Семь искусств, №50

Однако дело было не только в этом. Подрастали дети, и нужно было думать об их образовании, их будущем. Все эти заботы подталкивали к переезду в Москву, что и случилось в 1978 г. О том, чтобы найти там работу, речь не шла, заниматься наукой ему пришлось в домашних условиях. Из Мерзляковского переулка Харитоновы перебрались в Сокольники, а через два года мне удалось помочь им вступить в жилищно-строительный кооператив ФИАН вблизи Нескучного сада у станции метро «Ленинский проспект». Володя стал бывать в Москве ещё чаще. Однажды он позвонил мне и спросил, не найдётся ли у меня тёплой куртки, свитера и некоторых книг по физике для Юрия Орлова. Его лагерный срок окончился в 1984 г., и он был вынужден отбывать пятилетнюю ссылку в глухих болотистых местах Красноярского края. Тёплые вещи Орлову отвёз его друг и коллега из ИТЭФ Юра Тарасов. Ещё в Ереване у Володи появились два увлечения: собирать картины современных армянских художников и коллекционировать почтовые марки. Этим занятиям он предавался с не меньшей страстью, чем научному творчеству. В 1975 г. семья Володиного коллеги и родственника физика-теоретика Семёна Хейфеца, женатого на Зоиной сестре Юле, эмигрировала из Еревана в Германию, а затем в США. И Харитоновы задумали последовать их примеру. В 1985 г. Зоя, Женя и Миша, а в 1990 г. и сам Володя навсегда покинули Москву и обосновались в Калифорнии. С началом в СССР эпохи перестройки многие светлые умы задумывались о способах наименее болезненного перехода посткоммунистической России от социализма к капитализму. Володя с его стремлением к решению глобальных научных задач, разумеется, не мог остаться в стороне. Но это не был подход дилетанта. Он перечитал горы экономической литературы и заново проштудировал всего Маркса. В 1989 г. результатом его размышлений стал капитальный труд на 50 машинописных страницах, озаглавленный «Экономика преобразования экономики. Памятная записка». Здесь, основываясь на оригинальной экономической модели, Володя предлагал решения, позволявшие совершить такой переход с минимальными потерями для простых людей. Краткое изложение «Памятной записки» оканчивалось словами, которые сегодня нельзя читать без волнения: «…преобразование экономики можно осуществить без бешеного роста цен, без инфляции и массовой голодной безработицы, без обнищания пенсионеров и элиминации стариков, без ущерба в социальной сфере, словом, без общественных катаклизмов». «Памятную записку» Володя отправил тогдашнему Председателю Совета министров СССР Николаю Рыжкову и получил от него благодарственный ответ. Её передали также академику Андрею Сахарову, который тоже поблагодарил Володю за «экономический ликбез», но из-за скоропостижной кончины прочитать её не успел. Сейчас мы знаем, насколько тяжкими для населения страны оказались последствия экономических реформ в России. Кто знает, нельзя ли было их облегчить, прислушавшись к советам таких людей как Владимир Харитонов!? Его жизнь в эмиграции, куда он попал уже на восьмом десятке лет, протекала спокойно и в комфортных условиях. У него появились две внучки, которым дали русские имена Наташа и Таня. Он был ухожен, получал достойное пособие, о нём заботились родные и близкие. Именно в это время (в 1996 г.) Володя закончил книгу под названием «Сотворение мира, или что может Бог». Её следует считать главным научным наследием, «лебединой песнью» Володи. Его всегда волновали философские проблемы физики. В этой книге он постарался ответить на вопрос, почему наш мир устроен так, а не иначе, показать неизбежность именно того мира, в котором мы живём. Так что при существующих законах физики возможности Господа Бога были весьма ограничены, и другой альтернативный мир попросту не мог бы существовать. Для издания этой книги Володя специально приезжал в Москву. В 2008 г. я получил от него письмо, где он просил прислать ему список обзорной литературы, посвящённой ионизирующей способности релятивистских зараженных частиц. Он снова обратился к той же проблеме, которой столь усердно занимался в молодые годы. Сделать это Володя, однако, не успел. Он скончался 11 июня 2009 г. у себя дома в Беркли на 89-м году жизни. В ноябре того же года мы, несколько его родных, друзей и коллег захоронили привезённую в Москву урну с его прахом на Новодевичьем кладбище рядом с матерью и сестрой. Декабрь 2013 г. ПРИЛОЖЕНИЕ Памяти В. М. Харитонова (1920–2009)* 11 июня нынешнего года не стало известного ученого-физика доктора физико-математических наук Владимира Моисеевича Харитонова. В.М. Харитонов родился в 1920 г. в Ленинграде в семье революционеров. Его отец член РКП/б/ Моисей Маркович Харитонов в 1910-е годы несколько лет находился в эмиграции в Швейцарии и был близок к В.И. Ленину. В 1920–1930-е годы М.М. Харитонов занимал высокие партийные и государственные должности в СССР. Мать В.М. Харитонова Раиса Борисовна после революции работала в Наркомате просвещения вместе с Н.К. Крупской. В 1937 г. во время сталинских репрессий М.М. Харитонов был арестован, провел 10 лет в заключении и чудом остался жив. Вскоре после своего освобождения в 1948 г. он был арестован повторно и пропал без вести, Р.Б. Харитонова была выслана из Москвы и вернулась домой только после 1953 г.. Владимир Моисеевич Харитонов окончил в 1941 г. Московский государственный университет. В 1946 г. он начал работать в Ереванском физическом институте Академии наук Армянской ССР (ЕрФИ), возглавляемом членом-корреспондентом Академии наук СССР, Академиком Армянской ССР А.И. Алиханяном. В.М. Харитонов сразу же проявил себя как способный молодой ученый и активно участвовал в разработке новой физической аппаратуры для исследования космических лучей и активно участвовал в измерениях спектра масс космических частиц. Очень скоро он защитил кандидатскую, а в 1953 г. и докторскую диссертацию. Последняя была посвящена крайне актуальной в то время проблеме ионизационных потерь энергии при прохождении быстрых заряженных ядерных частиц через вещество. В этой работе В.М. Харитонов показал себя не только блестящим физиком-экспериментатором, но и прекрасным теоретиком и значительно способствовал развитию этой области физики. Со второй половины 1950-х годов научная деятельность В.М. Харитонова была связана с созданием Ереванского электронного кольцевого ускорителя (ЭКУ) с энергией 6 ГэВ. Под руководством А.И. Алиханяна и вместе со своими коллегами Ю.Ф. Орловым и С.А. Хейфецом он подготовил подробное Техническое задание на сооружение ускорителя, а затем курировал разработку его проекта и строительство, готовил кадры и аппаратуру для проведения первых экспериментов. С момента запуска ЭКУ в 1967 г. В.М. Харитонов -- неизменный участник множества экспериментальных исследований, выполненных на высочайшем научном уровне в электронных и фотонных пучках этого ускорителя. Им (совместно с А.В. Петраковым) была написана монография «Высокоточные измерительные комплексы для исследования быстропротекающих процессов». С годами В.М. Харитонов все более стал интересоваться философскими проблемами физики. Его занимал вопрос, почему наш мир устроен так, а не иначе. Свои мысли он изложил в 1996 г. в книге «Сотворение мира, или что может Бог», которая стала сейчас библиографической редкостью. В 1990 г. В.М. Харитонов переехал в США и продолжил там свою научно-литературную деятельность. Он скончался у себя дома в Беркли, (Калифорния) на 90-м году жизни. ---------------- *) Некролог опубликован в республиканской русскоязычной газете «Голос Армении в конце 2009 г.

Добавлю, что с самого начала моей стажировки на Мехмате МГУ Владимир Михайлович предложил мне несколько экстремальных задач по геометрии, а я ему вскоре принёс их решения. Владимиру Михайловичу это очень понравились (примеч. В.Д.: уже после нашего интервью Влада сообщил мне, что осенью 2011 года, во время его пребывания в Москве, Владимир Михайлович показал ему сохранившиеся у него «бумаги с решениями Владой» всех этих экстремальных задач).

Советская литература не дожила до перестройки. А непрерывная цепь литературных поколений, цепь, которая подразумевает развитие литературы, новые имена, художественные поиски и всплески, – разорвалась еще раньше. И тут есть какая-то загадка. Не случайно многое роднит поколение поэтов, не получивших или не полностью реализовавших наследие большой советской литературы, – поколение поэтов-семидесятников, которые творили в СССР от Москвы до Новосибирска, от Риги до Одессы, от Таллинна до Кишинева. И прежде всего их роднит непростая, а порой и трагическая литературная и личная судьба.

Что в действительности произошло с родиной пророка, хорошо известно. Но вправе ли мы упрекать за слепоту или сомневаться в искренности поэта, утверждающего благостность рабского непротивления для раздираемой гражданской войной страны? Притом что никаких признаков подобного выбора с первых дней Смуты он не наблюдал. В революционной Москве он замечает лишь мрачные толпы и кровь. В Крыму – малую гражданскую войну между «крымцами» и вторгшимися на полуостров большевиками, начало красного террора. В победу немцев он тоже не верит, пишет, что «…не окончена борьба». На Дону уже сформирована и ведет тяжелые бои Белая гвардия. Поднимается казачество. Украина отделилась и погружается в хаос. Где же он видит «субъект» непротивления? Кто будет осуществлять назначение раба, благоСЛАВляющего свои оковы? Но может быть, поэт мыслит абстракциями и вместо всеобщего озверения наблюдает лишь вечную схватку между Добром и Злом?

Я думаю, неслучайно романтический национализм создавали вовсе не капиталисты, но поэты и философы (кажется, больше прочих потрудились немцы, но, возможно, они всего лишь предоставили более громкие имена — Гердер, Фихте…), склонные искать в политике то, что может дать только религия, — иллюзию красоты, мудрости, справедливости, недостижимых в нашем трагическом мире, где все идеалы противоречат друг другу: служа одной святыне, непременно попираешь десяток других.

В начале 80х я закончила аспирантуру (так музыканты для форсу научного называют двухлетнюю ассистентуру-стажировку в консерватории) и начала искать работу. Её – безденежной, безконцертной, было полно. Иди в любую районную музыкальную школу и учи на здоровье, до первой язвы желудка! Что до игры – ни в один знаменитый оркестр женщине без крепкого блата было не попасть, а предлагать себя в солисты пусть даже заштатной филармонии смешно, не имея лауреатских званий. На выпускниках моей категории лежала печать своеобразной профнепригодности: в низы они сами не шли, верхи их не хотели. Проклятый, самый многолюдный, второй эшелон, к тому же, полный хорошо играющих баб!

Eму было тогда 25 лет. Хаим Вейцман некоторое время преподавал химию в Женеве, а в 1904 перебрался в Англию, в университет города Манчестера. Доктор любил говорить, что он просто “… еврeй из Мотоля и всего лишь неполный профессор в провинциальном университете …” - но это не следует принимать так уж всерьез. Oн хорошо усвоил обычаи своей новой родины, и знал, что такое "power of understatement" - "сила недоговоренности". В конце концов, доктор Вейцман был знаком с такими людьми, как Уинстон Черчилль, лорд Бальфур, и даже с самим Дэвидом Ллойд Джорджем - и не потому, что был "...всего лишь неполным профессором...".

НАЛЁТЧИКИ Я мальчик простой – характер мой плохой, Мне с детства дорожка одна: Налево пойдёшь, направо завернёшь, И спереди и сзади – она: Одесса – мамочка – на щёчках ямочка, Такая дамочка, что ой-ой-ой! И эту дамочку я вставлю в рамочку: Пусть будет мамочка всегда со мной! Одессу-мамочку - я вставлю в рамочку: Пусть будет родина всегда со мной!

Немного о культурной жизни того периода. Наши интересы пересеклись в музыке. Саша любил джаз, я больше увлекался классикой, но к джазу относился вполне серьёзно. В то кроткое время хрущевской оттепели (и еще коротенький кусочек времени уже по инерции) в стране был какой-то очень сильный интерес к музыке вообще, а в особенности к джазу и авторской песне. Всюду звучали в записи на магнитофон Булат Окуджава, Юрий Визбор, Юлий Ким и, конечно, Александр Галич. Было много концертов отличных советских джазовых музыкантов в столичных кафе и Домах культуры (которые часто назывались «клубами»). Были и редкие турне звезд мирового джаза в СССР. Я хорошо помню концерты Бени Гудмена, Дюка Эллингтона, Дейва Брубека. Приезжали чехи, поляки, немцы.

– Может быть, дело в анкете, хотя по паспорту я – русская, у меня мама русская, но, как известно, бьют не по паспорту. Я оказалась в отсеве и была вынуждена поступать в любой институт, куда принимали без конкурса. Больше мне ничего не светило, а надо было куда-то определяться. Выбор был невелик: Финансово-экономический институт (а я всю жизнь относилась с большим презрением как к финансам, так и к экономике), или 2-й Ленинградский педагогический институт иностранных языков. Я подумала и решила, что мне совсем не вредно изучить французский язык. В эту же приемную страду я подала в Ин’яз документы с университетскими оценками, и меня приняли. Там собрались обломки кораблекрушения – абитуриенты, не прошедшие конкурс в престижные вузы. Мы учились, глубоко презирая наш институт, потому что не мы его выбрали. Языку нас учили первые два года, а потом пошли школьные практики, методические занятия… Сколько было ненужных предметов! Кроме марксизма-ленинизма – педагогика, история педагогики, методика, история методики, школьная гигиена…

«За свои три десятилетия политической жизни бывший актер Рональд Рейган сыграл множество ролей: он был последовательно профсоюзным деятелем, представителем, а затем руководителем зарождающегося нового консервативного движения, двукратным губернатором Калифорнии, политиком, противостоящим президенту из своей собственной партии, наконец – Президентом США в течение восьми лет, который коренным образом изменил политическую обстановку как в Америке, так и во всем мире. Была в этом «повинна» его система ценностей, его жизненные принципы, политическая философия? Безусловно была, но в своей важнейшей сути ее не понимают даже самые искренние его обожатели.

Провозившись значительное время, нашей команде удалось, наконец, запустить мотор. Стало ясно, что и ремонт моторов эффективен лишь с помощью ненормативной лексики. К Петропавловску подплыли уже на рассвете. Прощаясь со сконфуженным Дёжкиным, я сказал: «Нам всем повезло, что сегодня не началась война. Мы бы очень плохо выглядели». В последующие дни, просыпаясь, Лёва кричал: «Дёжкин!», пытаясь повторить магию его вырастания из пола, однако, эффект был потерян.

Да и дипломный проект тоже отнюдь не тайна за семью печатями: выбираешь тему, удобную для компиляций, и соединяешь несколько технических идей в одну, под которой можешь смело подписываться. Некоторые при этом модничают, современничают, а я учинил технологический анекдот, выбрав такую вот тавтологию: «Автоматическая линия для окраски банок для краски». Краска банок для краски – это же Хармс! Кроме того, в моём автомате применялся закон Архимеда как принцип действия: впихнутая в раствор банка выпирала наверх еще 72 предварительно впихнутых туда банки – действуя весом выпертой ею краски! В общем, не проект, а символ прогресса...

Окно потеет, сладко врут врачи, Чернь туч висит над вялыми хлебами, И страшно клацает замок зубами, Глотая откровения ключи.

Все неприютно, некрасиво, неприбрано, несправедливо, ни холодно, ни горячо, Погода дрянь, дрянное пиво, а счастье подлинное, чо.

Сколько кануло в прозе заветных стихов, Сколько чутких созвучий сравнений, метафор! Но не так ли и кварц насыщает стекло, И окатыш руды – блеск и ковкость металла? Есть и в повести свой вольнодумный накал, И новелла навеяна свежестью ветра, И сюжет наполняется, словно река Долгожданным раздольем дождливого лета. Неужели лишь груз навалившихся лет Клонит к прозе суровой, как молвил Поэт, Преподав неизбежность подобного крена? Но порой, прорываясь в размеренность глав, Шаловливая рифма вбегает стремглав И тебя озаряет созвучьем катрена.

Сергея раздражала бессовестная реклама. Раньше рядом с его домом, на углу Профсоюзной и улицы Дмитрия Ульянова, висел огромный плакат. На нем лысый человек с бородкой и хитрыми прищуренными глазами протягивал руку в сторону соседнего вьетнамского ресторана “Ханой”. На плакате было написано: “Верной дорогой идете, товарищи!” Теперь на этом месте стоял щит с рекламой кухонной мебели. Наглый молодой человек со свирепым выражением лица держал на руках обвисшее тело измученной девицы. Под рекламой стояла подпись: “Это я делаю на кухне”.

Разнузданных отдельских праздников, с водкой, винегретом, селедкой и большим кремовым тортом, было в году четыре. Новый год, 23 февраля, 8 марта и 1 мая. Остальной мелочи – посиделок в честь дней рождений – было не счесть, но они проходили скромно, в рабочее время, пили чай с тортом, вручали символический подарок и все – церемония считалась завершенной.

Повторю: «стук» в нашем институте был поставлен образцово. А тут, главное, даже не слова, а то, что сказаны публично, при аудитории. Вызов! Такое особенно не прощалось. Может, Ишутин считал, что терять ему уже нечего, но все же, все же, все же… Если вещь один раз пропущена цензурой («залитована»), то потом она идет автоматом, цензура ее и не смотрит. В 1984 году, увидев рассказ напечатанным в журнале «Наш современник», сотрудник «Правды» (ставший через десять лет министром по делам печати) сказал: «Вы что делаете, вас же всех посадят!» Вот какой была реакция… Морок. Сегодня, тридцать пять лет спустя, я предлагаю рассказ «Сауран» вниманию читателей журнала «7 искусств». С.Б.

Незадолго до этой поездки я с группой журналистов побывал на собрании паствы церкви Иисусовой. Там было несколько человек, которые чудом спаслись от смерти, а некоторые из них уже побывали за чертой. Именно чудо возвращения к жизни – говорили они, рассказывая свои жутковатые истории – привело их в лоно этой церкви. Вот у них в глазах было нечто похожее. Я тогда ещё подумал, что встреча со смертью даром не проходит. Но Виктор Сергеевич был слишком полон жизни, чтобы подавать повод для подобных аналогий. Вот разве что только глаза…

Такая баллада – для вас, господа. Есть много зверей и людей без стыда. Бесстыдство – и то не случайно. А совесть – великая тайна.

О, Боже мой, твой мир хорош, И прост, и строен, И гомон городской хорош, Мирно спокоен. А ты, пропащий ни за грош, Клянешь невзгоды. Что ж загубил ты ни за грош Лучшие годы?

Нечто грандиозное произошло с Бродманом за эти две лихорадочные недели, невыразимые откровения явились ему. Отстегнутый от строп времени, преступивший земные пределы, он увидел истинные очертания своей жизни, увидел, как она вращалась вокруг оси долга. Не только его жизнь, но и жизнь его народа: три тысячи лет зыбких воспоминаний, глубоко чтимого страдания и ожидания.

Попытка реконструкции пребывания Мандельштама одиннадцать последних месяцев жизни в одиннадцатом бараке пересыльного лагеря под Владивостоком – «попытка лагеря», важный топос раздела. Более пронзительное «свидетельство» о его нарах, более точную реконструкцию трудно представить. Написанный практически безэмоционально, барачный очерк Нерлера подтверждает: «Закройщик собственной судьбы, Мандельштам, несомненно, понимал, каким должен был быть его “приговор” – высшая мера: и разве не сам он пояснял, что смерть для художника и есть его последний творческий акт? И он сделал для этого “всё что мог”. Но оказалось, что именно это и спасло его от высшей меры и что благодаря самоубийственному поведению он от гибели-то и ускользнул» (стр. 410). От мгновенной ускользнул, от мучительной все-таки нет. Ну как же, иезуитство должно быть иезуитским.

Эх, речка-жисть, паром-Расея, Быков-барометр!.. Беда, барин, буран, бунт бессмысленно-беспощадный – вся эта, блин, бессменная дурацкая дорожная карта берется на карандаш: «Заборы, станции, шансоны, жалобы,/ Тупыми жалами язвящий дождь,/ Земля, которая сама сбежала бы,/ Да деться некуда – повсюду то ж».

Сколько лет этому городку, сказать сложно… Но некоторым домам лет по 200 – 300, точно... Часть домов, точнее большинство, построены в стиле «фахверк» (по-немецки «Fachwerk» - «каркас», «каркасная конструкция»), когда несущей основой служит секция из наклонных под различным углом балок. Эти балки видны с наружной стороны дома и придают зданию весьма характерный вид, а пространство между балками заполняется глиной, саманом, утрамбованной землей, кирпичом, иногда и деревом. Стиль «фахверк» появился в XV веке в Германии и стал очень популярным в Европе, особенно в северной части (от Британии до Польши). Эти дома, как и русские избы, легко разбираются и перевозятся с места на место…