Семь искусств, №74

Ошибка такого подхода кроется в том, что арифметика, или теория чисел, вовсе не сводится к вычислениям, это разные сферы деятельности. «Арифметика, даже элементарная, – это наука, она изучает и обосновывает различные общие законы действий с числами», – подчеркивал Прингсхайм в докладе (Pringsheim, 8). Собственно вычисления, проводимые также с помощью технических средств, ‑ это не наука, а ее приложение. Называть такое приложение «арифметикой» и противопоставлять ее остальной математике – недобросовестный прием, которым пользовался Шопенгауэр.

С наступлением «оттепели», в августе 1956 года Гомулка был восстановлен в партии, а в октябе 1956 года был избран Первым секретарём ЦК ПОРП. Встав у руля страны, он принялся реализовывать выдвинутые им ещё в 1948 году идеи «польского пути к социализму», предусматривавшие пересмотр аграрной политики «принудительной коллективизации», нормализацию отношений с католической церковью, развитие рабочего самоуправления.

Фигура О.М. весьма выразительна: поэт стоит в своей характерной позе, с запрокинутой по-птичьи головой и с закрытыми глазами. И в нем клокочут стихи, и в то же время его мучит смертельный приступ, щемит сердце, нечем дышать – правая рука тянется к вороту, и, кажется, впереди еще лишь последний вздох. На шее – удушающая веревка, на руках и затылке – раны от гвоздей. Правая рука поднесена к шее в жесте, как если бы поэт хотел освободиться от душащих его пут. Как отмечал Е.Мырзин в предисловии к каталогу персональной выставки Ненаживина в 2000 году, «…знаменитый памятник Мандельштаму, - имеет несгибаемую, мужественную, но изящную и утонченную линию. Поэт – вопреки страданиями и благодаря им – стоит на земле легко и наполнен стихами»[11].

Задумываемся ли мы над тем, как совершилась трансформация литературного языка времён Петра и русских императриц в практически тот, которым пользуемся по сегодняшний день? А ведь произошло это не само собой, у этой перемены были создатели, они же авторы большинства до сих пор широко используемых крылатых выражений. Один из них – Иван Андреевич Крылов, другие – два блистательных тёзки, оба Александры Сергеевичи – Пушкин и Грибоедов. Их насильственную гибель мы до сих пор оплакиваем, не признаём неотвратимой.

В 1950 году получает аттестат зрелости. Вопрос о выборе профессии определялся конечной целью — к Швейцеру в Ламбарене. Но были ещё мечты о Северном и Южном полюсе, об эскимосах с нартами и ездовыми собаками, об Огненной Земле. «Хотел я также познакомиться с людьми из тех стран, с которыми мы вели войну. Я ведь знал о них только из нашей военной пропаганды, а теперь я хотел знать правду». Решено ехать в Канаду, чтобы изучать там филологию, и Канада должна была стать трамплином для осуществления мечты его жизни.

Отцам-основателям тоже верилось, что рабство скоро отомрет естественным путем, просто надо немного переждать [2]. Однако если в 1787 г. Конгресс Конфедерации (название конгресса страны до принятия Конституции) без особых затруднений принял (а в 1789г Конгресс США подтвердил) закон, запрещающий рабство на только что созданной Северо-Западной Территории (первой территории [3] нового государства) [4], то через 70 лет Верховный Суд постановил, что ни Конгресс, ни жители территорий не имеют права запрещать рабство на этих территориях [5].

Уезжая из России навсегда, они кое-что увезли с собой – скажем, эсеровскую идею социалистических сельскохозяйственных коммун. Дгания, самый первый киббуц, был основан на полном равенстве, полной общности имущества и полном отказе от наемного труда, и все последующие в той или иной мере строились по той же модели.

Перед Новым Годом я вернулась в Москву, а в начале января Тенгиз повез меня знакомиться с Тарковским. Было утро, но не раннее, мы приехали на Мосфильмовскую, позвонили, нам открыл мальчик в трусах, который извинился и исчез в недрах квартиры. Мы прошли в кабинет, вскоре мальчик вошел уже одетый и оказался Андреем Тарковским. Он начал читать вслух «Гамлета» в переводах Пастернака и Лозинского и сравнивать их с имеющимся у него подстрочным переводом. При этом и он, и Тенгиз недовольно отмечали неточности пастернаковского перевода. Нашли даже одно место, где смысл получался обратным. Обсуждали, какой же перевод использовать для спектакля, выбран был Пастернак. При этом Тарковский изобразил на лице болезненное недовольство. Означавшее, что плохо, но ничего лучше нет.

Поэтика Чехова продолжает привлекать своей неразгаданностью, провокативной простотой, приглашением к сотворчеству, в котором выигрывает лишь тот, кто вступает в диалог с автором, исследует его намерения, предлагая их современные решения. Два режиссера ведущих израильских театров, стоящие на диаметрально противоположных позициях, представили одного и того же автора, с одной стороны как смехача и циника, а с другой - сочувствующего человеческой боли философа. И тот и другой подход был крайним и неоднозначным для зрителей...

Хуже другое. После Октябрьской революции большевистские пропагандистско-агитационные оценки Керенского главным образом как политика стали переходить и закрепляться в исторической литературе. Можно считать , что окончательно это произошло с выходом, «Краткого курса истории ВКП(б)», который схематизировал и догматизировал советскую историю. В этой схеме Керенский политик квалифицировался как «прислужник буржуазии», политический авантюрист, лишь прикрывающийся званием социалиста и демократа, а как личность – «болтун», «хвастун», «фигляр», гоголевский Хлестаков.

Книжный шкаф был небольшой, но, как и полагается, красного дерева, резной по периметру фасада, с завитками по верхней кромке; он покоился на резных лапах (уж во всяком случае, не на ножках); дверцы – а их было всего две – составлены из трех узких стеклянных полосок каждая, толстого граненого стекла, в тонких деревянных рамках, и под каждой дверцей было по два выдвижных ящика. За лишь частично остекленными дверцами корешки почти не были видны, да к тому же книги на полках стояли в два ряда, так что в смысле удобства, как я сейчас понимаю, шкаф здорово уступал своему внешнему виду. Мне же он очень нравился в первую очередь потому, что напоминал шкаф, описанный Андерсеном в "Пастушке и трубочисте". Впрочем, до эстетики открытых полок и даже незастекленных стеллажей, где все книжные сокровища видны с первого взгляда и тем самым легко доступны, оставалось еще долгохонько – не менее четверти века.

Об этом я уже писала – но, как известно, повторенье-мать ученья, а я это слововыражение выучила раз и навсегда – потому как – кровь не вода – больше пяти литров не выпить. Точно не могу сказать – была ли это компенсация за отсидку по папиной реабилитации (ныне, скорее всего, забытое слово, а по тем временам очень даже в ходу и обиходе). Или это был гонорар за папину книжку, написанную и даже уже набранную, но рассыпанную в злосчастном 48-ом из-за политической неблагонадежности автора, зато по оттепели вышедшую из печати на удивление беспрепятственно. Родители не распространялись – но с их слов – из их лексикона – я знала – кооперативная квартира была построена на крови. Этой кровавой суммы аккурат хватило на первый взнос и на папину поездку в санаторий. Такой был денежный расклад.

Среди гостей, кроме упомянутого Олега Ефремова, был весь цвет тогдашнего актёрского общества: Николай Губенко (в то время министр культуры) с женой Жанной Болотовой, Леонид Филатов, Геннадий Хазанов, Олег Табаков и многие другие знаменитости... даже и не припомню, кто. Понятным образом, я была в таком шоке от всего происходящего, что вообще не понимала, что вокруг происходит. Я была совершенно не подготовлена к такому вечеру... Мне как-то не приходило в голову, что «все свои» в устах Смоктуновского и есть все эти знаменитости, которых обычно видишь только на экранах телевизоров или кинотеатров

Ощущение поворота судьбы, учинённого собственноручно, лучше всего передавалось словом из суровой николай-языковской песни: «помужествуем». Хотелось именно этого и, конечно же, счастья, но добытого в одолениях и усилиях, за которое дорого и с хорошим риском плачено. Как это ни странно кому-нибудь из предубеждённых лиц читать или слышать, залогом для уверенных действий была моя правота. А толпе (пусть даже интеллигентной) судящих и вмешивающихся «аликов-галиков», толкующих обстоятельства не в мою пользу, можно было сказать: «Извините, это не ваше дело. Это – свободный выбор двух свободных и взрослых людей, вам тут не место, это – дело двоих, а в крайнем случае, да и то лишь на первых порах, – троих, которые сами без вас должны разобраться».

Но фокус в том, что и покой На стороне – он не такой, Как ждёшь. А здесь, по крайней мере, Понятно всё, что в атмосфере, Знакомо всё, что под рукой.

Так приближался невеселый праздник. Некруглый юбилей каких-то казней… История! Твой шепот всё бессвязней… Чья грудь в крестах? Чья голова в кустах? Рыдают в уши трубные коленца. Витают убиенные младенцы. От красных флагов весело на сердце. От черных «Волг» темным темно в глазах.

Я пишу вам письмо, между строк спотыкаясь. Помню вас молодой, помню море огней, и ваш шарф ниспадает, словно пена морская. Дождь идет третий день, я изрядно продрог…

Фильм о Чапаеве стал важным государственным делом. Многие недели его крутили по всей Москве. Трудовые коллективы шли в кинотеатры колоннами, как на демонстрацию, с транспарантами "Мы идем смотреть ЧАПАЕВА!" На рекламных щитах и афишах, по диагонали, снизу вверх, мчался на коне, махая саблей, усатый человек в бурке и папахе. Прежде мало кому ведомый красный командир был высочайшей волей превращаем в легенду. Ему назначалось затмить славой прославленных героев гражданской войны, которым предстояло вскоре уйти в небытие.

30 лет «ты где» «в третьяковской галерее» «извините ошибся номером»

Предложение это меня заинтересовало, ведь именно Браунли обнаружил дневники Иена Кэмерона в архивах британской военной прокуратуры через сорок лет после гибели последнего. Записи, составившие «Африканский дневник», велись в казенных тетрадях с нумерованными страницами и зелеными матерчатыми обложками. Согласно служебной инструкции, подобные тетради предназначались исключительно для служебных записей, выносить их из помещения штаба ВВС в Александрии было запрещено, а хранить их следовало согласно правилам хранения секретной документации.

Они научились слушать меня, слава Богу, и теперь благодарны. Несут сладкое мне вино, чтобы смыть соль с моих губ.

Когда я поднялся на трибуну, то, к своему удивлению – мы были в часе лёта от Порт-о-Пренса – увидел доктора Бонбона, спокойно сидящего в первом ряду. Он должен был воспользоваться – и срочно – самолетом, чтобы ещё раз послушать мой доклад о героизме. Мы с ним переглянулись. Но если этот ученик дьявола думал, что выбьет меня из колеи и лишит самообладания, то плохо же он меня знал. Есть качество, которое никто не сможет отрицать – это моральный дух, и доктор может меня иронически рассматривать, сколько ему заблагорассудится: я решил подняться раз и навсегда на высоту предмета, о котором толкую.

Но интереснее всего третий осмотр, в ходе которого врач обнаруживает, что юноша всё-таки болен, да ещё и как болен! – «зияющая рана величиной с ладонь», и в ране копошатся черви «длиной и толщиной с мой мизинец».

Материал, на котором строятся его книги (стилизация под старину) имеет право на существование, тем более что 70 лет при советской власти описывали «царский прижим» предвзято. Можно бы поспорить с тем, насколько правомерен сдвиг в сознании его героев, одетых по-старинному и вооруженных лексикой второй половины 19 века, а рассуждающих как люди, читавшие от корки до корки «Литературную газету» в 1970-х-1980-х годах. Но об этом пусть пишет кто-то другой, мне лень. Будь эти книги детективами, я многое Акунину простил бы.

Тем не менее, правительство провело в жизнь эту спасательную операцию. Многим она представлялась, по сути, национализацией значительного сектора финансовой системы. Андре Соркин красочно описывает, как казначейство и Федеральный резерв внезапно призвали в Министерство финансов директоров девяти крупнейших банков и предъявили им ультиматум: принять подготовленную программу или объявить о полном банкротстве. Один из присутствовавших испуганно произнёс: «Но ведь это социализм». Недолго поколебавшись, все девять покорились неизбежному.