Семь искусств, №92

Настойчивый вопрос «что это значит?» так и остался в русском переводе без ответа и без комментария. А он здесь, на мой взгляд, необходим. Дело в том, что Томас Манн использовал каламбур, работающий только в немецком языке и начисто пропавший в русском. Наречие «quer» по-немецки означает «поперек», а существительное «Quersumme» переводится как «сумма цифр некоторого числа». Поэтому догадливый немецкий читатель без труда узнает в выражении «поперек номера 34» не что иное, как «сумму цифр числа 34», т. е. все то же число семь. Дух Холберга оказался прав, в последнем подразделе седьмой главы Томас Манн прямо указывает срок пребывания Ганса в «Берггофе»: «Семь лет провел Ганс Касторп у живших здесь наверху… За всеми семью столами посидел он в столовой, за каждым около года» (IV, 515).

Работа начинается с утверждения, что в научной литературе всё чаще появляются статьи, содержащие возражения против теории относительности. В этих статьях, изданных в Германии, «намечаются пути к решению задач, поставленных этой «революционной теорией, при этом оказывается, что нет никакой необходимости принимать многочисленные парадоксальные и в то же время недоказуемые с физической точки зрения гипотезы, которыми изобилует теория Эйнштейна» [4. С. 142]. Что это за пути, Тимирязев не сообщил, указав только, что проверка формулы Эйнштейна, выражающей зависимость массы электрона от его скорости, якобы показала, что эта формула неверна. Правда, Тимирязев добавляет, что Зоммерфельд, проводивший эти опыты, подтвердил формулу Эйнштейна, но, похоже, Тимирязев этому не верит.

Со своим докладом выступал я на заседании Национального семинара по математике, руководителем которого был академик БАН Пётр Поливанов (Петър Радоев Поливанов). Происходило это в институтском «Конференц-зале». А в находящемся же «в двух шагах от Института» офисе Благовеста Сендова состоялось и моё с ним, почти двухчасовое, неторопливое интервью «под диктофон». Ниже приводится распечатка этой беседы

Держать в себе оборону против злодействующей и будящей в людях низменные побуждения власти – едва ли не инстинктивная позиция О.М., человека, приходящего в раздражение (до неистовства) от любой «лжи» и тупости. Но если попытаться выделить сильнейшее чувство, то и дело питающее его поэтическое вдохновение в воронежском цикле, – это не гнев, не пафос мученичества, не стон скорби. Не горечь, не уязвленное достоинство, не презрение к палачам. Согласитесь ли вы, читатель? – это …восторг.

В статье [5] я предложил рассматривать понятие третьей культуры как некоей огромной зоны, лежащей в основном между "ядрами" двух культур в смысле Сноу - то есть признать тот факт, что никакой пропасти не существует, что она чрезвычайно плотно заполнена множеством наук и псевдонаук. Главной идеей было ввести некие разумные оси (шкалы), принадлежность к различным зонам которых и определяет специфику той или иной области знаний; соответственно, Сноу указал лишь на крайние точки в некоем пространстве. Главных шкал в [5] было две: апеллирование к рациональной или к эмоциональной компонентам человеческой психологии и точность в определении и измерении предмета изучения. Третья шкала, которая была введена, но под знаком вопроса, была нелинейная шкала "возможности фальсифицирования результата" (в смысле К. Поппера) - чем выше эта возможность, тем ближе область знаний к культуре 2 и соответственно наоборот.

Пусть простит меня читатель за излишнее цитирование, но в этих отрывках содержится практически вся информация о клинике профессора Стравинского. Очевидно, что в редакции 1931 года психолечебница не имеет каких-либо опознавательных черт, к ней можно доехать на трамвае примерно за 30-40 мин. Есть волшебный сад, каменное крыльцо и роскошный подъезд. Еще есть "ослепленный техникой" и "лечебница, оборудованная по последнему слову техники", – вот и вся характеристика, под которую может подойти любая новая больница в пределах трамвайных маршрутов Москвы. Как бы то ни было, далее будем опираться на последний рукописный вариант глав, посвященных душевной болезни Иванушки, который автор зачитывал главному врачу Донской психиатрической больницы С.Л. Цейтлину и нейрохирургу А.А. Арендту 7 апреля 1938 г., а 23 мая того же года была закончена последняя рукописная редакция романа, цитаты из которой и приведены вслед за газетной заметкой в начале этой статьи.

Пушкин никогда не отказывал своим близким друзьям, поддерживая их и защищая от нападок, больше чем себя. Пушкин, разумеется, для меня - пример. Что же касается самой Цветаевой, то я её другом не был. Во-первых, по разности возрастов, а во-вторых, вряд ли смог бы, если бы пришлось. Впрочем, может, и смог бы. Нечто роднило. С дочерью Марины Цветаевой Ариадной Эфрон я был одно время прописан в домовой книге на Тарусской даче по причине общего бесправия быть прописанным в Москве и общей бездомности.

Наступает день отлёта. Что делать? Официально мне никто ни в чём не отказывал, поэтому надо ехать в Министерство культуры и ждать выдачи паспорта. Поехали все: мама, папа и я. Хотя я вообще не помню, что там была мама, но она уверяет, что была... И ещё, мы с чемоданом. А как же без чемодана? А вдруг случится Чудо и мне надо будет лететь! А я без чемодана! Без чемодана никак нельзя! Обязательно с чемоданом! Бегут минуты, считаю до 100, потом опять до 100, и всё время бегаю к окошечку, где эти проклятые паспорта выдают. Заметьте, не дверь, не кабинет, а окошечко, чтобы ты даже войти не мог, а так, в коридоре, по стеночке... Окошечко закрыто, за ним тишина, пустота... И ещё двери, двери, все двери закрыты, как вымерло всё. И только я с родителями и с этим чемоданом...

Так все эти дебаты длились и длились, и все это шло вплоть до 26 сентября 1937-го года. В этот день Льюис Йелланд Эндрюс, британский комиссар Северного oкруга Палестины, попал в засаду, устроенную сторонниками шейха аль-Кассама. Его убили в городе Христа, Назарете, на пути в церковь. Места лучше они не нашли.

Одной из жертв его предательства оказался я, за что ему, как ни странно, очень даже благодарен. А дело было так. Андрей Николаевич очень хотел оставить меня по окончании моей аспирантуры на своей кафедре с условием, чтобы я продолжал работу в Интернате. Когда вопрос дошел до парткома Мехмата, то там против моей кандидатуры выступил член парткома доцент Потапов Михаил Константинович. Не то чтобы он меня очень хорошо знал, но как-то раз мы с ним ездили на олимпиаду в Нальчик, в качестве представителей Оргкомитета, а заодно принимали вступительные экзамены в Интернат. Кому-то я там, возможно, поставил не ту оценку.

Установка на творчество, воображаемую реальность помогает преодолеть состояние неуверенности и одиночества человеку, ставящему перед собой непосильную задачу высшего постижения. При возможности выбора между устроенной спокойной жизнью и мечтой, смутно мерещейся неким абсолютным знанием, говорю о предпочтении последнего. Невольно переношу на собеседника свои устремления. Страх утратить ориентацию души срабатывал на бессознательном уровне: в двадцать лет отказалась от жениха, который был сложен как Аполлон, только из-за того, что он мне показался недостаточно умным. Счастье всегда представлялось полетом мысли, ощущением легкости, новизны, вдохновения. Будто смотришь на летящую высоко в небе серебристую стаю журавлей и отрываешься от земли.

Мне пришлось видеть людей с умственной отсталостью, которых родственники держали в буквальном смысле слова на цепи, но говорить и писать об этом было не принято, как и о выброшенных на Валаам умирать инвалидах войны. Обязанности врача по отношению к родственникам пациентов ограничивались сообщением им казённых сведений о том, что надо делать, а как – да как можете. Никакие психотерапевты, психологи, социальные работники и службы для таких людей ещё не снились даже в самых радужных снах. И едва ли кому-то могло прийти в голову писать книги, подобные тем, о которых я собираюсь говорить. С тем, о чём пишут Е. Вяхякуопус и А. Мелихов, у меня связано столько накопившихся за почти полвека работы воспоминаний, размышлений, сомнений, переживаний, что я едва ли удержусь в рамках жанра рецензии. Тем более что в этих книгах боишься потерять самое важное, живущее в словах и между ними, но заявляющее о себе с не слишком свойственной врачам и психологам открытостью, с редким и бесценным умением, оставаясь профессионалом, видеть мир и глазами другого. Надеюсь, это простит достаточно обширное цитирование.

В вышеупомянутом романе профессор русской литературы замечает, что «Россия была страной весьма неприятной, и тем не менее тамошние евреи накрепко привязаны к русской культуре». Сам Беллоу гордился своим русским наследием, в частности тем, что уже в 10 лет прочитал «Войну и мир». Тут надо отметить, что не было бы счастья, да несчастье помогло: мальчик тяжело заболел и долгие 5 месяцев пролежал в больнице, там-то и прочёл впервые многие произведения русских и французских классиков, пристрастившись на всю жизнь к чтению. А потом, уже в старших классах школы, собрал вокруг себя кружок таких же, как он, сыновей еврейских эмигрантов, чтобы в своём «узком кругу» обсуждать не только русскую литературу и поэзию, но и политику.

Девочка рисует Я читаю сказку: бабка и корыто, рыбка золотая - плавники дугой. В кухне пьяный батя спорит с дядей Витей, будто бы у русских рай совсем другой. Папиросой в шторке батя дырку выжег, Витя засмеялся: будет нам буза. Мамка пилит батю: пьяница да рыжий, нарисую бате черные глаза. А в раю, наверно, сладкая малина, кормят шоколадом, колой, шаурмой... Мишка тети-Танин, жирная скотина, мне кричал недавно: батя мой - не мой, что на самом деле батя - дядя Витя, и шептались бабки кучей на крыльце: "Ох, глаза-те черны...сходства не ищите, нету ни в повадке, ни в самом лице." Мама называет дядю Витю "мачо". Я раскрашу батю с головы до пят...а в раю, наверно, бабки не судачат, и не топит Мишка маленьких котят. "Провожу Витюху...Не играй у печки. Маме скажешь: пили с дядей Витей морс." А в раю, наверно, теплые крылечки - чтобы пьяный батя ночью не замерз...

Тапочки У Потапа Красивые тапочки. Их Потап называет Потапочки.

Ниневия… рак души не лечится, Ненависть растет, как на дрожжах. Пятая колонна человечества Гибнет на последних рубежах. Сквозь поля, засеянные ложью, Серые зыбучие пески, В темноту бредут по бездорожью Жалкие разбитые полки, В полном беспорядке отступая На неподготовленный плацдарм, Слушая, как шепчет ночь слепая – Мне отмщение, и аз воздам.

У калиновцев одинаковое выражение глаз, как будто бы и весёлое и даже хитрецой, но всё же… не совсем нормальное, наверное, из-за неугасающей улыбки на устах. Рассказы Ольги о родной деревне вызывали в памяти романтика Э. Т. А. Гофмана с его пристрастием к «животному магнетизму», теории, созданной австрийским врачом Францем Месмером об особой энергии живого, способной гипнотически влиять на психику.

Белые крылья закрыли темноту и вспышкой осветили ночь. Почти полная банка консервов упала на пол. Черное теплое дыхание вползло в кабинет. Появились звезды. Профессор поднял банку и встал. Прямо на него, в свете от крыши здания инженерного факультета, летела гигантская, резкая, горизонтальная тень.

Через несколько лет круг лечившихся расширился настолько, что дома Авдотьи стало не хватать для постояльцев. Пришлось тех, кто победнее, селить в овин и на чердак. Авдотья стала брать за постой деньгами, часть из которых с поклоном отдавала в правление. А еще через год про Ривку как-то забылось, и стали поговаривать, что не иначе как умерший священник творит эти чудеса. Начали ходить к нему на могилку, деревню постепенно наполнили бабки-кликуши, потянулись инвалиды, покалеченные войной, в деревне, в которой не знали что такое замок, пошло воровство. Болотце огородили, вырыли купальню, стали приезжать автобусы с паломниками из города, пошли слухи о канонизации покойного

Уроки французского… Что тут объяснять? У отчаянья нет союзников. И советчиков нет. Человек гибнет одиноко. Именно тогда (нет, не в первый раз, но сокрушительно однозначно) прибило прозрением – любовь это смерть. Нет в любви никакого триумфа «я». Есть гибель этого трепыхающегося «я». Его сокрушительное поражение от силы, которую так пронзительно понял Шопенгауэр. Когда воля парализована смертельной лихорадкой вселенского представления. Когда всё рациональное в человеке буквально кричит об опасности, а всё метафизическое бредит самоубийством.

Китс называет соловья «лесной дриадой», тем самым утверждая идею божественного происхождения и бессмертия искусства. Борхес в эссе «Соловей Джона Китса» заметил: «Китс, скорее всего неспособный объяснить слово ‘архетип’ за четверть века предвосхитил тезис Шопенгауэра». Эти образы и мысли Китса вдохновили многих поэтов. Стихи «Византия» и «Плавание в Византию» великого современного ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса посвящены той же теме и отчасти навеяны двумя великими одами Китса.

Раз Манучар встретился со мной взглядом, и тут же я отошла от хевсура. Вот и всё, что было, и до вечера ничего мне больше не запомнилось. Зарезали барана, напекли пирогов, бросили в котёл хинкали, уставили стол искросыпительным джипитаури[1], и начался пир горой. Манучар не любил таких шумных застолий. Петь не пели, лишь изредка кто-то затягивал хриплую ноту, да тут же и умолкал. Зато наперебой рассказывали горские легенды и страшные истории о лавинах и прочих стихийных бедствиях. Я слушала всё это вполуха. Сказывалось утомление целого дня – меня разморило и клонило в сон. Хозяйка дома отвела меня в спальню, в конец коридора. Я прилегла. И тотчас же провалилась в сон. Пробудилась от чьих-то шагов – ко мне приближалась тень. Мужчина!.. По всему телу пробежала холодная, скользкая, как медуза, дрожь. Я хотела закричать, но зажала рот ладонью. Какая-то незримая сила остановила меня. Спустя секунду-другую он забрался в мою постель. Оробелым воробышком я съёжилась на краю кровати. Он овладел мною... На душе было так мерзко, будто меня бросили в темницу и топчут сердце кирзовыми сапогами. Неожиданно к окну подступил мерцающий белый свет луны, и внезапно я поняла, как жестоко ошиблась. Это был не какой-то пьяный сельчанин – это был Манучар. Внезапно словно бы мокрый, насквозь сырой тоннель залился светом, меня будто бы усадили в белое, медленно колеблющееся облако, и такой же белоснежный скакун уносил его вдаль, в бесконечность... Вновь взыграла женская страсть, и я погрузилась в неземное блаженство...

…Когда в годовщину кончины выдающегося кинодокументалиста Герца Франка мы, в Киноклубе «Морешет», посвятили его памяти просмотр фильма-мемуара «Флэшбек», участника Иерусалимского МКФ-25, было известно, что ученица мастера М. Кравченко заканчивает начатую ими совместно и ставшую последней работу. Эта лента – «На пороге страха» – удостоившаяся уже многих премий фестивалей разных стран, на родине, в Иерусалиме, вызвала нешуточный скандал: новый министр культуры и спорта пыталась препятствовать её показу. Но ведь известно: искусство вообще, и киноискусство – в частности, имеет право и даже обязанность затронуть любую тему. В том числе и столь болезненную: последствия убийства Ицхака Рабина как для государства, так и для семьи Игаля Амира.

Тут главное - эффект парадокса. Ведь завод, к тому же мусоросжигательный (само название приводит в содрогание), расположен почти в центре города, в одном из самых дорогих жилых районов. Так что чистота воздуха теперь вроде бы и не подлежит сомнению и обсуждению. Добавим: красивые золотые шары на трубе – не только архитектурное украшение, а еще и фильтры. К тому же и опять же – чистое сжигание мусора дает электроэнергию, обеспечивает горожан теплом, из золы здесь делают шлакобетон.

Понятно, что в глазах простого здравомыслящего человека американское правосудие превращалось в фарс. Европейские страны гораздо быстрее прореагировали на изменившуюся обстановку, одна за другой они либо отказывались от судов присяжных, либо сокращали их применение. Культ свидетельских показаний, который ставил рядового человека на судебном заседании лицом к лицу с матёрым убийцей или безжалостным террористом, имеющим десятки сообщников на воле, был ослаблен, судьям разрешено было принимать письменные показания и не оглашать имена тех, кто решился их дать. Американские же юристы делали вид, что никаких коренных перемен не произошло. По данным 1988 года в Америке было проведено 120 тысяч судов присяжных, а во всём остальном мире – только 15 тысяч.2 Отбор присяжных длится неделями, если не месяцами. В новостях сообщили, что отбирать присяжных для суда в Бостоне над террористом Царнаевым вызвано 1200 кандидатов. Это, конечно, объясняет, каким образом могут существовать и зарабатывать на жизнь 800 тысяч американских адвокатов (около 80% от числа адвокатов в мире), но не даёт никаких надежд на то, что американская юстиция пойдёт на реформы чреватые для неё такими серьёзными финансовыми потерями.