Семь искусств, №10

Это было время, когда физика вплотную подошла к изучению структуры атома, к исследованию тонких взаимодействий вещества и энергии. Рождалось новое научное направление – квантовая механика, а местом ее рождения стал небольшой университетский городок на юге Нижней Саксонии. У колыбели новой науки стояли многие физики, приезжавшие или работавшие в Гёттингене, но обстановку в этом центре, привлекавшую ученых со всего мира, создали два друга, два профессора, два директора физических институтов гёттингенского университета – Макс Борн и Джеймс Франк.

Теперь становится понятной следующая фраза из мемуаров Валерьяна Ивановича, свидетельствующая о том, что во время приёма происходила таки демонстрация работы прибора. «Сталин предложил нам не увлекаться демонстрациями новых приборов, а больше сосредоточиться на их усовершенствовании. Приветствуя наш энтузиазм, он сказал, что для успешного развития и внедрения нам необходим авторитетный научный руководитель с крупным именем. Г.М. Маленков сказал, что уже обсуждались кандидатуры академика А.Ф. Иоффе и профессора Л.А. Арцимовича в качестве его помощника, но эти кандидатуры отпали, так как они намечены для других дел. П.В. Тимофеев резко возразил против назначения каких-либо новых руководителей, как и раньше заявив, что справится со всем успешно сам. Я же предложил в качестве руководителя академика С.И. Вавилова и его коллег – академика А.А. Лебедева и члена-корреспондента АН СССР А.И. Тудоровского, с которыми имелось длительное сотрудничество по разработке ЭОП. И. В. Сталин в заключение сказал, что всё это будет обдумано и завершится целесообразным решением» [2].

Фаза экономики, которую ещё примерно десять лет назад можно было назвать современной, описывается в терминах трёх фактов и их следствий. Первый, быстрый рост нашей копилки статистических и иных материалов; второй, успехи статистических методов, находящихся в нашем распоряжении. Развиваясь в основном вне нашей области и без ссылок на наши потребности, они были счастливой случайностью, очень схожей с подвернувшейся машиной, подвозящей странника, бредущего по пыльной дороге. Третий, появление теоретического средства, намного превосходящего прежнее. Ни по одному из этих пунктов мы, по правде сказать, не были и никогда не будем удовлетворены. Мне думается, что настоящий прорыв ещё впереди, и нынешние достижения требуют скорее извинения, а не поздравления. И всё же было бы не только неблагодарным, но просто ошибочным отрицать значимость достигнутого или возможности, которые начинают маячить в будущем.

И вот через несколько дней Милоица сообщил мне, что профессор Обрадович готов приехать со своей дачи в Подгорицу для беседы со мной. Интервью он предложил организовать в уютном кафе «Башчаршца», расположенном на «Улице 13 Июля» (примеч. В. Д.: тринадцатое июля является Днём государственности Черногории, причём эта дата была выбрана по двум причинам: во-первых, 13 июля 1878 года Берлинский конгресс признал Черногорию независимым государством, а, во-вторых, в ночь на 13 июля 1941 года черногорцы подняли восстание против войск фашисткой Италии, оккупировавшей Черногорию в апреле 1941 года). Там, в присутствии Милоицы Ячимовича, оно и состоялось, завершившееся нашей поездкой в (находящийся недалеко от Подгорицы) ресторан «Ниагара» (Niagara) возле живописного водопада на реке Циевна (Cijevna).

Из протагоровой максимы «человек – мера всех вещей», вырастают суд присяжных и демократия, доверяющие человеку с улицы, не юристу, не антропологу, не политологу – жизнь подсудимого, да что подсудимого – государства. Безбрежное распространение этого подхода непринужденно приводит к безумию, это происходит, когда человеческой мерой начинают мерить нечеловеческое: защитники прав животных, повизгивающие, приплясывающие, защищающие права грызунов и требующие прекратить опыты ученых вивисекторов на мышах – тому пример. У животных нет прав, но у людей есть обязанности.

Но роман ему удался. Критики ругают? Критики только лишний раз подтвердили, что роман его - превосходный. Что? Безнравственный? Это кто выкрикнул? Мы не знакомы? Вас как зовут? Иммануил Кант? Блез Паскаль? Или... Ох, вы, должно быть, сам философ Флоренский?.. Нет? Странно... Тогда вы может даже и не человек, а дух святой... Ваша реплика о безнравственности в наше время так мила и трогательна, что я могу найти ей всего три объяснения. ВЫ либо ханжа, да ещё и прибыли к нам с помощью машины времени, раз. Либо вы лицемер, да ещё и саму книгу-то не читали...Это, стало быть, два. И третье объяснение, самое точное, как по мне, и логически понятное: вы обыкновенный человек, родом из Советского союза, гомофоб, а значит, вполне возможно, латентный гомосексуалист, и скорее всего вас вызывает антипатию не сам роман, который, вы все-таки, наверное, так и не прочли до сих пор (или, наоборот, до сих пор вы читали его не так), а его автор, мой бедный Оскар Уайльд... Ну, признайтесь! Мы же тут все свои люди, соседи все по планете Земля, это ведь так понятно... Всем!.. Но не вам… М-да…

Да и с самого начала не в «язычестве» дело, не в пантеизме. Мир Пастернака всецело одухотворен. В нём устанавливается присутствие сверх-личного начала, исполненного поразительной человечности, но занесенного далеко ввысь над любой конкретной личностью, в том числе, над личностью самого художника. Бог, угадываемый В БОРУ, - это не «бог бора» или какой-нибудь «лесной бог». Он то же, что и СЕРДЦЕ ПРУДОВ или ГРОЗА, которая КАК ЖРЕЦ, СОЖГЛА СИРЕНЬ. Бог - это Тот, Кто творит «диво» нашего пребывания в мире. И НА ЭТИ-ТО ДИВА/ ГЛЯДЯ, КАК МАНИАК... - вот самоописание Бориса Пастернака.

Один рассказ я вспоминаю, может быть, даже слишком часто, словно кроме него других рассказов у Борхеса не читал. Вскоре после того, как в Прагу входят танки («Светало. Бронированный авангард третьей империи входил в Прагу»), Мирослава Хладика приговаривают к расстрелу. «Кого-то обеспокоило, что кровь может замарать стену. Осужденному приказали сделать несколько шагов вперед». После слов команды стоп-кадр. «На каменной плите застыла тень летящей пчелы. Ветер тоже замер, словно на картине. Он подумал: „Я мертв“. Потом: „Я сошел с ума“. Потом: „Время остановилось“. Затем сообразил, что в таком случае мысль его тоже должна остановиться. Через какое-то время он заснул. Проснувшись, нашел мир таким же неподвижным и беззвучным. Прошел еще день, прежде чем Хладик понял: он просил у Бога целый год для окончания драмы – Всемогущий отпустил ему этот год... Он трудился не для потомков, даже не для Бога, чьи вкусы были ему неведомы. Недвижный, затаившийся, он прилежно строил свой незримый совершенный лабиринт...» Работа идет в уме. «Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. Он нашел его». Дальше «коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули...»

Для Португейса другим важным критерием подлинной революции был ее национально-патриотический характер. Действительно «настоящей» он признавал Великую французскую революцию: даже за «варварским неистовством Конвента» / крылась/ была естественная попытка нации защитить себя от исходившей извне угрозы. Варварство же большевиков родилось из национального предательства: «Те Дзержинские состояли при Дантонах, призывавших к оружию против внешнего врага, наши же Дзержинские состояли при Крыленках, призывавших к похабному миру поротно и повзводно» [7, с. 27]. По мысли Португейса, при существующем низком уровне культуры и национального самосознания революция неизбежно обернулась не более чем механическим «переворотом» социальных ролей. Вместо «свободы, равенства, братства» большевизм привел к новому угнетению и диктату: «Могучее инстинктивное тяготение истомленных в рабстве душ к социальной справедливости и социальному равенству не находит иного выражения кроме антитетической перестановки членов в формуле неравенства… Ибо в равенстве нет необходимого искупления прежних мук и прежнего рабства…» [7, с. 50-51]. Именно эту психологию русских низов использовали большевики.

От составителей Настоящая нотография составлена по данным, выявленным по состоянию на 1 сентября 2014 года. В основном разделе представлены музыкальные сочинения, в которых тем или иным образом использованы произведения[9] Осипа Мандельштама. Сочинения располагаются в алфавитном порядке фамилий композиторов. Источниками послужили актуализированные материалы нотографии Б. Розенфельда[10] (они помечены звездочкой: *), материалы, подчерпнутые из интернета (личные сайты авторов сочинений и исполнителей, порталы музыкальных записей и др.), а также сведения от отдельных авторов. В сборе первичных данных принимали участие О. Шамфарова, А. Любимов, А. Миронова, П. Трубецкой (о П. Старчике) и М. Шиндхельм, а также Е. Беркович. За основным разделом следует алфавитный указатель стихотворений Мандельштама, положенных на музыку. После названия стихотворения перечисляются композиторы, писавшие музыку на данный текст. Составители будут признательны за любые уточнения, добавления и замечания.

Я хочу подчеркнуть два очень важных обстоятельства. Царская охота или, иначе говоря, организованная травля не обязательно означала указание сверху или какой-то сговор. В иные времена, когда без высочайшего решения и чихнуть было нельзя, погромная статья в центральной прессе была знаком к началу охоты. Но с отцом у егерей вышла запятая: наступало время, когда даже партийные газеты начали спорить между собой… И второе: всё выше изложенное отнюдь не означает, что Эдуарда Колмановского травили только бездарности. Оценка нового произведения и, особенно, нового направления в песне — такое же творческое дело, как и сочинение. Тут может ошибиться и гений. Но талант — не обязательно порядочность и благородство. Иногда стремление задавить чуждого и непонятого становится моноидеей и у одарённых людей. В зависти же я не хочу обвинять никого из отцовских врагов — чего не знаю, того не знаю…

Фамилия «Родоман» несомненно закрыла для меня некоторые пути к карьере в «этой стране», и хотя я сам ни к какой карьере, связанной с властью над людьми, не стремился, меня в звании «Ткачёва» могли бы к ней толкать, выдвигать, тянуть в правящую партию и кое-куда вербовать. Ввиду специфического этнического состава советской интеллигенции, особенно же в Москве и в Питере, в Академии наук, да и в центральных издательствах, найти толкового, умного славянина на руководящую должность было весьма не просто. За выезды за границу в советское время пришлось бы расплачиваться отказом от чести и совести. Ну, а в звании «Родомана» с меня были взятки гладки. У меня на лице, как и на фамилии, было написано, что я антисоветский элемент, а в постсоветской России — явный русофоб. Это было ожидаемо и даже нравилось широкой публике.

Сьёжившись от такой неожиданности, я начал прислушиваться к её повествованию. Любовь Павловна, раскрасневшись от собственного энтузиазма, вдохновенно и интересно рассказывала о героическом восстании евреев под руководством Бар-Кохбы против римлян. О проявленном восставшими военном искусстве и мужестве, позволившим освободить на несколько лет значительную часть Иудеи, включая Иерусалим, от могущественного римского владычества. Евреи в её рассказе были храбрыми воинами, героями.

И автору, и его антигерою пришлось ещё раз пересечься на литературной почве. Пока Швейгольц отбывал свой срок, Иванов превратился в активиста, одного из лидеров, а затем и в патриарха ленинградского Самиздата. Он годами издавал подпольную периодику и притом умело соблюдал дистанцию враждебного нейтралитета по отношению к властям. Придумал даже литературный приз для авторов андеграунда, пародирующий официальные награды: премию имени Андрея Белого, и ежегодно вручал кому-то карнавальную бутылку водки („белого вина” по-простонародному), яблоко и рубль денег. С наступлением дальнейших свобод этим курьёзом стали забавляться журналисты, он был особенно комичен на фоне появившихся тогда частных и государственных премий размером в тысячи и десятки тысяч долларов. В конце концов, приз, за его яркость и дешевизну, перекупило одно крупное издательство, сохранившее за Борисом Ивановичем как основателем премии право вручать её победителям. Большая газетная помпа уравновешивала неизбежный плебейский оттенок награды и восполняла её ничтожное материальное выражение. Однако, после финансового обвала, мягко именуемого дефолтом, как раз рубль-то и исчез из обращения, заменившись нулями; его стало трудно найти. Перед очередным вручением искомое пришлось занять „у небезызвестного Швейгольца”, который „постоянно лежит на набережной”, – как это объяснил борис-иванычев подручный.

Благодаря ощущению прошлого, он лучше многих других видел ростки будущего, едва различимые в настоящем. Свое отношение к науке он выразил прекрасными словами о том, что ее здание никогда не строится на пустом месте и никогда не достраивается до конца. Новая эпоха склонна порой считать предрассудком то, что накоплено предыдущими. Но не бывает чистых предрассудков, как не бывает окончательных истин в последней инстанции. Нельзя удержаться от пересказа одного из примеров Любищева. В свое время отрицательное отношение к астрологии помешало Галилею построить правильную теорию приливов, поскольку он не мог допустить влияния луны на земные события. Такую теорию построил Кеплер, серьезно относившийся к астрологическим концепциям. Значит ли это, что астрология права? Нет, разумеется, не значит. Это значит только, что отвергая астрологические предрассудки, связанные с предсказанием судьбы (это полагала суеверием христианская церковь и сурово относилась к деятельности астрологов), нельзя отвергать мысль о влиянии небесных тел на земные процессы. (12-13).

Зря ты печалишься. Временем смоет Всё, от чего так душа твоя ноет. Всё, что сегодня терзает, гнетёт, - Канет, исчезнет, бесследно уйдёт По одиночке, а, может, гурьбою. Но, к сожалению, вместе с тобою.

Как радостно что новый день пришел как призрак обойдясь без двери а сквозь стекло закрытого окна в котором небо звезды тишина.

Человечество как авантюра Знания - это весёлый способный ребёнок. Гейзеры злобы из общества - можно предвидеть, понять, уклониться. Природа, в сравнении, кажется доброй. Та часть неизвестного, что мы сознаём, не смотрится срочной опасностью. Гости из космоса, вирусы, роботы… не страшно: договоримся опять. Чёрные-чёрные, лебеди Рока, не торопитесь нас унести.

Весна стихов, в календари не глядя, давно прошла. Но вновь придут слова. И трудно строки складывать в тетради, как перед печкой мокрые дрова.

Несколько лет Матвей не по-мужски плакал, когда вспоминал свою Лялю в плоском, обитом дешёвой красной тканью гробу. Почти каждую ночь Ляля приходила к нему во сне. Просыпаясь утром, он разговаривал с ней, как с живой. Постепенно всю свою любовь к покойной жене Матвей перенёс на маленькую Юльку. Он отказался от всего – от весёлых компаний, развлечений. Если бы было можно, он перестал бы ходить на работу, но надо было как-то выживать.

То Ане казалось, что она – на дне моря, то – что внутри какого-то чудовища. Людские толпы, как гряды песка, то прибывают, то убывают. Колонны, множество колонн, и священник торжественно говорит, звучным металлом издали его латынь. Вдруг Аня остановилась. Посреди всей темноты она увидела свет. Он исходил от людей: их лица, их руки, их одежды источали свет. Эти люди, на витраже - они были живы, гораздо живее тех, кто стоял внизу, на дне, с глухими непроницаемыми лицами. ...Это ли не мечта – всегда затаённая, никогда не осознанная, это ли не мечта всякого камня и зверя, и травы и человека, - стать прозрачным, как они, наполниться одним светом и потерять всё, что не он. Вот же она, Радость, - как мечом поражая, она воочию горит перед тобой. Только руки протянуть – вот же она, бери!

Он. Да. (Мимо проходят двое обнявшихся парней, занятых только собой) Погляди-ка, а? До чего же людям не терпится отменять правила. Лишь бы доказать себе… всем… что сам набольший, что власть Бога - чушь, фикция. Я хочу, я! а Бога-то нет. Ау, Боженька?.. нету! Вот и бунт… бессмысленный и бездарный. (Пауза.) Ещё и пол меняют… смельчаки-охальники.

Этот сборник готовился к печати накануне семидесятилетия Евгения Берковича. Каждый юбилей – это своего рода остановка на жизненном пути, когда можно подвести предварительные итоги, оглядеться, задуматься... Евгений подошел к своему семидесятилетию с хорошими результатами. В конце своего шестого интервью он говорит: «В последние два десятка лет я опубликовал немало работ по истории физики и математики, изучал историю антисемитизма в Европе, писал о жизни и трудах Альберта Эйнштейна, Томаса Манна, других европейских интеллектуалов... Естественно, что с этими направлениями у меня связано множество новых задумок. Но, как известно, "если хочешь насмешить Бога, то расскажи ему о своих планах". Поэтому от рассказа о задуманном я воздержусь, а себе пожелаю, чтобы и дальше мне было так же интересно заниматься своим делом, как было до сих пор».

Итак, некий анонимный «психометрист» В., повинуясь смутному зову, прилетает из Реховота в город своей юности Одессу. Здесь его ждут встречи с коллегами-«психометристами» и неожиданные встречи с другими персонажами, создающие достаточно напряжённую интригу повествования. Судя по всему, В. ищет следы неких стариков, которые могут дать ему ключ к поиску Мастера. Поиски оказываются безуспешны, но новые впечатления и встречи вполне компенсируют поездку. Вообще говоря, В., от лица которого ведётся повествование, осознаёт своё духовное превосходство над одесскими «психометристами» и прочей публикой, встреченной в ходе визита, смело даёт им оценки, выступает с лекциями и местами живо напоминает Остапа Бендера.

Академические рассуждения о том, что такое этнос, нация, национальность и т.п., что правильно или неправильно с точки зрения науки, тут не помогают – человеческие отношения не прикладная наука и каждый может найти в книге подтверждения своим убеждениям и предубеждениям. Но она и не направлена на убеждение и переубеждение. Она, скорее, исходит из сказанного М. Цветаевой: «… понять и есть принять, никакого другого понимания нет, всякое иное понимание — непонимание»4, предлагая читателю принять реальность времени и судеб такой, какой она была при жизни её героев вместо того, чтобы множить непонимания.

Мы подходим к композиции Михаила Шемякина «Дети — жертвы пороков взрослых»: ребята сами читают надписи на фигурах и комментируют скульптурные изображения (не надо вмешиваться в их интерпретации, даже если они кажутся наивными, неверными или озорными — тут важна не правильность суждений и оценок, а их субъективация).

Борьба с адвокатами Merill Lynch заняла несколько месяцев. На Спитцера и его команду были спущены сторожевые псы Уолл-стрит. В печати появились заметки опытных финансистов, критикующих действия прокурора, плохо понимающего тонкости биржевой игры. Они считали «обычной практикой» то, что Спитцер называл «конфликтом интересов», настаивая на преступном сговоре биржевых аналитиков и верхушки управления банка. Ссылаясь на мнения этих финансистов, адвокаты отказывались признать что-либо незаконное в действиях Merill Lynch. Но когда наконец пришла очередь выложить переписку с загадочными буквами КД, защите пришлось отступить.

Страховой бизнес в Америке давно приобрёл главное свойство социалистического предприятия: полную свободу от требований рынка. Однако, при этом, он не утратил главное свойство предприятия рыночного: стремления получать максимальный доход. Поэтому он и превратился в опасную опухоль, высасывающую здоровые соки из рыночного организма страны. Опасность раковых заболеваний состоит в том, что организм человека не опознаёт вирус рака как нечто чужеродное, не вступает с ним в борьбу, ибо вирус научился «притворяться своим». Опасность сегодняшнего страхового бизнеса в том, что американская рыночная структура не опознаёт его антирыночной сути, не имеет аппарата ограничения его болезненного роста и пребывает в иллюзии, что это нормальная ветвь экономической деятельности государства.