Семь искусств, №40

Таким образом, в динамической теории неустойчивость движения служит признаком перехода к «хаосу». В статистической теории неравновесных процессов динамическая неустойчивость движения может играть и конструктивную роль. Конструктивную в том смысле, что наличие динамической неустойчивости – перемешивание, открывает возможность перехода от обратимых уравнений движения атомов к неизмеримо более простым, но необратимым уравнениям для макроскопических характеристик. Примерами таких уравнений служат кинетическое уравнение Больцмана и уравнения гидродинамики.

М.Г.: Нет, я по счету третий, а двое детей у неё от первого мужа. В начале Первой мировой войны, или, может быть, в середине, она порвала с ним, и вместе с двумя детьми переехала в Москву. Подробно обстоятельства её жизни мне не известны, но, вероятно, с отцом она познакомилась ещё в Слуцке. Отец был там на военной службе, возможно, она к нему и приезжала. Я знаю, что они оба тогда переболели сыпным тифом. А за какое-то время до моего рождения они жили уже в Москве. Мать заведовала педагогическим музеем, который находился на Ордынке. Там было одно любопытное обстоятельство, о котором я предпочту не рассказывать.

Таким вот образом (прямой проекцией на петровские времена) Пушкин обелил казнь декабристов. Лотман, страдая, отмечал: «Нужен был долгий путь для того, чтобы Пушкин смог расстаться с иллюзией сходства Николая I и Петра. Знаменитая запись в дневнике от 21 мая 1834: «В нем много от прапорщика, и немного от Петра Великого» (XII, 330 и 487; «немного» не в значении «мало», а в смысле «чуть-чуть»)».

В Киеве все шло своим чередом. Бывший сотрудник принес трубки Гейгера, чтобы я собрал радиометры – себе и ему. Я обрадовался, померил все вещи в киевской квартире, что-то выбросил, что-то отмыл-отстирал. Любимые домашние тапочки завернул в полиэтиленовый пакет и вынес на балкон – они фонили сильнее всего. Когда радиометр упорно ничего не показывал, мерил эти тапочки: зашкаливает – значит, прибор в порядке. Он добросовестно служил нам еще долго. Когда решали, куда вывезти детей на лето 1988г, поехали с радиометром в Полтавскую область – ходили слухи, что ее обошли радиоактивные осадки 1986г. Меряли упавшие деревья, пни, кусты (в Киеве это еще кое-где фонило). Все было чисто – значит, местными продуктами детей можно спокойно кормить. Я хотел сделать радиометр для продуктов, посчитал необходимое количество свинца для экрана – и забросил эту идею.

15 апреля. Ездил на «Мосфильм» к С. Говорухину. Он снимает фильм «Россия»[3] (названия еще нет) Идея вроде бы такая: большевики прервали естественный рост, натуральное развитие страны. Комната Говорухина украшена фото царя, его семьи, Столыпина, белых генералов. 17 апреля. Звонил мне старик Е. А. Луцкий из Историко-архивного, расспрашивал, почему в печати нет ничего о Минце. Рассказал, как в 36-м или 37-м г. он читал Крупской и Фофановой[4], в которой Минц «отдавал» Октябрь рукам Сталина. Крупская и Фофанова будто бы плакали. Луцкий предупредил, что это он рассказывает только для меня. Осмелел, но все еще на всякий случай побаивается. 24 мая. Опять ездил на «Мосфильм» для беседы с Говорухиным. Главный герой у него в фильме «Россия» (?) — Столыпин. Вот если бы его не убили.

Фридриха-Вильгельма называли королем-солдатом. Его сын в первый же год своего правления удостоился прозвища короля-философа. Для этого имелись основания. С первых же дней своего царствования Фридрих стал реформировать Пруссию на основах Просвещения, пригласив в Берлин в качестве советника самого Вольтера, с которым вступил в переписку еще будучи кронпринцем. У Фридриха и Вольтера имелось немало общего. Оба были не только великими честолюбцами, но и людьми большого ума, господствовавшего над всеми другими душевными свойствами. Оба живо интересовались важнейшими проблемами мироздания, оставаясь при этом скептиками и мизантропами, лучше всего подмечавшими отрицательные стороны жизни. Оба не желали коренной ломки существующего порядка во имя каких–либо утопических идеалов. Эта общность и была основой их дружбы, продолжавшейся довольно долго, но завершившейся полным разрывом.

Ещё я обратила внимание на съемочную группу, как выяснилось впоследствии, американскую, которая снимала фильм о конкурсе. Высокий мужчина обратился ко мне с вопросом на английском, и, когда я довольно складно объяснила ему некоторые вещи, он, в восторге от того, что русская свободно общается по-английски, задал мне забавный вопрос: «Я вижу, вы носите звезду Давида, а вы не боитесь?» Здесь я должна немного прояснить ситуацию. В 90 году я впервые побывала в Израиле у моих давно «пропавших без вести» и неожиданно найденных родственников. Зарядившись невероятным духом свободной еврейской страны, я сразу купила себе магендовид, который и не думала снимать в Москве. В то время это было ещё необычно. Я ему объяснила, что нет, не боюсь. Я – еврейка, только что приехала из Израиля и не собираюсь прятать мою звезду. Коротко даже сострила, что уже достаточно набоялась в предыдущие годы.

Сигизмунд Абрамович обладал каким-то счастливым легкомыслием. На его добром, всегда озарённом озорной улыбкой лице как будто было написано: этому человеку всё можно! Поэтому он не чурался шуток на внешне - и внутриполитические темы. Когда Хрущёв, разъезжая по всему свету, стал раздавать награды кому попало, президент Египта Насэр, несмотря на своё более, чем сомнительное политическое прошлое, стал Героем Советского Союза. Четверостишие Каца по этому поводу стало фольклором: Лежит в Каире кверху пузом Полуфашист, полуэсэр, Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех Насэр.

Результаты своего поиска (а так же – сомнения и предположения) Ласкин фиксировал в дневнике. Вот автор будущей книги дает задание себе: сделать то-то и то-то, пойти туда-то и туда-то, а потом сам перед собой отчитывается… Так буквально из ничего, из случайного разговора на улице, возникает контур биографии художника. А одновременно появляется контур романа, выстраивается образ его главного героя…

А еще самое страшное, что со всеми случается, — это когда глюки находят, то есть с ума сходишь. Часто специально делают, чтобы крыша поехала. Допустим, укололся он, впал в кайф, а тут телефон звонит. Он снимает трубку и слышит: «Это я, твоя смерть!» Шутка такая. А у него уже крыша поехала, всюду чудится смерть. Или одного парня у нас запугали, что вот-вот менты придут, он и простоял неподвижно восемь часов у дверного глазка, пока не свалился. Ну а третий сам с ума сошел. Всё ему мерещилось, что он заболел какой-то страшной болезнью, раздевался, подходил к зеркалу, нас подзывал и говорил: «Посмотрите, насквозь же видно, вот она, болезнь!» Мы его жалели, три дня не давали колоться, чтобы очнулся. Но он так и не очухался, увезли в психушку.

Подводя итог всему сказанному, можно сказать, что российская опросная социология вошла в затяжной и глубокий кризис как профессиональный, так и гражданственный. Кризис, преодоление которого невозможно в рамках социологии, как таковой, а зависит от социально-экономических и общественно-политических условий развития этого социального института. Положение российского полстерства на службе у режима есть ДРАМА социологии и следствие драматической конкретно-исторической ситуации всего российского общества.

Чумовой мазохизм: быть рабом своей темы, чья малейшая прихоть, любой каприз сладким гнётом гнетёт вариаций, реприз. Как прекрасна! Как непредсказуема! – тем и подчиняет рассудок и волю: ундина из глубин путеводных, из тёмных вод подаёт сигналы, зовёт и зовёт своего верноподданного паладина.

Зачем бывал ты молчаливым? Боялся ль жизнь прожить вотще? Что делало тебя счастливым И был ли счастлив ты вообще? Дела гудят, как летом улей, Кручусь и я на кураже. Но «лапонькой» или «крысулей» Не назовут меня уже.

Шолом вздыхает: "Сдали нервы, Спасай Россию, бей жидов..." ...течет рекою двадцать первый Из тех веков, что были - до. Темно на улице и дома От чайных, чифирных скорбей. Летит по ветру вздох Шолома: "Авось, небось, азохен вей..."

между грёзами и бредом/ между кровью и водицей/ барабанный зов к победам /полуобмороком длится/ ангелочки бесноваты/ черти учат как молиться/ оседают хлопья ваты/ на потерянные лица...

В отличие от стюардесс союзных линий эти в форме красного цвета, выглядят в салоне как менструальные тампоны, все пухлые и некрасивые. Стараются быть изысканно вежливыми и это им изредка удается, но в глазах классовая ненависть слуги к хозяину. Почему-то все в черных чулках. Если еще волосы черные, как вон у той, то о-о-очень напоминает флаг в трауре! Какому болвану пришла в голову идея выкрасить их во все красное?

Деда не расстреляли, а посадили в тюрьму, а затем отправили в ссылку. С середины двадцатых из мест заключения он уже не вылезал. В столыпинском вагоне он объездил всю страну, побывал во всех лагерях от Бреста до Владивостока. В тридцать третьем он был на Соловках. В тридцать восьмом его чудом не прикончили на знаменитых Кашкетинских расстрелах, откуда мало кто выбрался живым. В сорок первом ему все это надоело, и он записался в добровольцы, был отправлен ("в этой вот телогрейке") в штрафбат, где умудрился провоевать до весны сорок пятого ("и-и-и-и, состав менялся каждый месяц, а я вить всё еще живо-о-ой..."). Был ранен раз пятнадцать и не единожды награжден.

– Вы пиво не пьете? Почему? Вредно для печени? Кто сказал? Шофер рыбной цистерны? А что полезно он не говорил? Портвейн таврический? Ясно. Теперь буду знать. – Мне кило моченых яблок. Вот этих. Да, конечно, и рассол налейте. Теперь капустки этой пол кило и этой с клюквочкой кило. Огурцы не надо. Бочкой сильно отдают. Помидорки… Вот эти, махонькие. Да-да, потверже. – Ой, нет, девочки, не могу. Черемшу в другой раз. Я ж еще в мясном корпусе не был, а вы ж понимаете, сколько я там оставлю, если жена хочет пожарить битки, а я сварить холодец!

В воздухе стояла какая-то гулкость. И слова сквозь неё пробивались к нему с трудом. Слова, может быть, и пробивались, но их смысл уходил, тонул, как то рёбрышко мыло в чудесной ванне, в которой его мыла когда-то его родная мама и что-то ему, конечно же, говорила, не может быть, чтоб ничего не говорила, но он тогда не понимал слова. Слышал только какие-то звуки. И теперь он тоже слова не понимал. Они не доходили до его сознания, а если и доходили, то в какой-то странной упаковке, которую надо было распаковать, перевести с одного языка на другой. Но способность переводить слова, как по тонкому мостику над бездной, пропала. Некоторые слова были как будто бы похожи на слова его родного языка, но их смысл казался тем более непредставимым: н и к о г д а н и ч е г о н е б у д е т. Это было разрушение, такое поголовное, что его никаким умом охватить было невозможно. Может быть, если не побояться взглянуть ей прямо в глаза, он поймёт, о чём она хочет ему сказать?

И глухо о чем-то шептали мне ветви, О чем?.. Разве мог я услышать их, Мери! Ведь мимо поземкой клубился по ветру, Тот жребий, в который так слепо я верил.

Через несколько дней его опять вызвали к следователю и объявили приговор – 10 лет, а ещё через неделю отправили на этап. В первой пересыльной тюрьме была больничка, там фельдшер руку перевязал, почистил нагноение и подивился, как мастерски были кости уложены. Каблук выбросил и даже сделал новую шину из дощечки. Повезло шпиону – может, будет ещё на рояле играть. Ехали на восток долго и в начале февраля привезли его на свердловскую пересылку. Завели в камеру, где народу было не так уж много, человек пятнадцать, и вдруг крик: - Нана!

Судьба – это та, магическая, серебряная труба, из феллиниевской «Дороги», та самая, вещая, вечная, которую вновь и вновь подносит к сжатым губам Джельсомина – Джульетта Мазина, чтобы услышать – зов, дабы почуять – путь.

Грянул концерт. Тема бурно меняющегося, комканого времени, такая характерная для Шостаковича, присутствовала и здесь, но разрасталась иронически, даже с издёвкой. Студенческий оркестр оказался на удивление слажен, профессор демонстрировал класс, а солист на своём Страдивари звучал то снисходительно на равных с оркестром, то легко перебарывая его. Вот и ожидаемая эскапада зародилась сначала намёком среди струнных, была затем невнятно подтверждена духовыми инструментами, но только вместе с виолончелью обнаружилась в явном кривлянии посреди трагического хаоса. Да, эта кипарисовая красавица–итальянка, сжимаемая в лядвиях артиста, явно и узнаваемо пела „Купите бублики”, и вульгарность мелодии воспринималась как ёрничество и протест против официоза и пафоса. Но погодите так сочувственно торжествовать: что это там возникает сначала лирически скорбно, а потом, с нарастанием, угрожающе и даже зловеще? И опять вдохновенные конвульсии виртуоза дают нам узнать: это же „Сулико”, излюбленная песня Сталина, если кто не помнит! Как мы могли забыть о его больших усах и трубке, нависавших над нами так долго? Но Шостакович не забыл. Браво, маэстро! Так вот мыши кота хоронили…

Вторая красная, в смысле, кровавая линия нашей криминальной повести – это скверная подруга Кочерги, красавица Наташа. Её пращур, «нищий сотник русской казачьей сотни, выкрал юную калмычку Зуниар из хошеутовской кочевой кибитки. Мать украденной девушки, шаманка – удугун, прокляла все потомство сотника». В общем, миндалевидные карие глаза, длинные каштановые волосы, статность, хрупкость и тому подобное с ходу пленяли множество мужчин, в дугу гнули, минутным блаженством дарили. «Только судьбы их оказывались несчастными, а развязки – трагическими».

Главный тезис уравнителей: в выборе между добром и злом, между миром и враждой нормальный человек всегда предпочтёт добро и мир. Тот факт, что примерно на половине земного шара в каждый текущий момент люди изобретательно и безжалостно убивают друг друга, объясняется застарелыми обидами и несправедливостями, подстрекательством тёмных сил, властолюбием деспотов, религиозным мракобесием и прочими устранимыми внешними причинами. Допустить, что агрессивность свойственна природе человека, что уже Каин убил Авеля без всякой причины, что порой деспотичная государственная система является единственной защитой от кровопролитных междуусобий, было бы кощунственным покушением на главный догмат: ЧЕЛОВЕК ДОБР И РАЗУМЕН.