Семь искусств, №56

Правильная упаковка – это модель, образец для подражания (какие бы ещё слова сказать?). И для правильной упаковки мы всегда можем указать число контактов данного шара с окружающими, так называемое координационное число. Для пирамид, которые мы видим на базаре, можно сказать, что каждый шар окружён 12 шарами. Координационное число равно 12. Есть такая правильная упаковка, даже две её разновидности (она называется гексагональной). А когда число шаров 11 или 10 – могут ли быть такие правильные упаковки?

Это был единственный личный контакт с Львом Давидовичем Ландау. Я видел его несколько раз на семинарах в Институте физических проблем, прослушал также несколько его лекций по его Курсу теоретической физики. Запомнилось его выступление на семинаре Николая Николаевича Боголюбова на физическом факультете. В своем выступлении он положительно отозвался о работе, опубликованной мной совместно с В.П. Силиным. Она была посвящена теории спектров коллективных возбуждений в системах Бозе и Ферми. Результаты этой работы приводятся и во втором томе «Статистическая физика» – девятом томе Курса теоретической физики Ландау и Лифшица.

Между тем, французский воздух сделал свое дело: в 1958-м Джин вышла замуж за недавнего адвоката, а ныне начинающего режиссера Франсуа Морея, поразившего ее своими изысканными манерами. Успех в картине “На последнем дыхании” в одно мгновение превратил ее в кумира десятков тысяч поклонников. На ее поведении это никак не отразилось. А вскоре они с мужем отправляются в Америку – конечно же, в Лос-Анджелес, в Голливуд. Морей как добропорядочный и законопослушный гражданин считает необходимым отметиться во французском консульстве. Они оставляют там свои визитки, и через несколько дней Генеральный консул Франции г-н Ромен Гари приглашает их на ужин.

Вернувшийся с фронта Роман застал пепелище - мать умерла еще в 1942 году. Он не стал читать письма Мозжухина, сохраняя, как говорил, уважение к тайне. Впрочем, вероятно, речь шла не о тайне, письма были читаны другими, и содержание их известно, а o болезненности для Романа темы отцовства. Знакомые писателя, между тем, говорили об их портретном сходстве. Александр Диего называет отца миметическим сыном известного русского актера немого кино Мозжухина. Он собирал его фотографии, оплачивал уход за могилой на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Занятия музыкой и живописью занимали важное место в яркой, насыщенной событиями и многообразными деяниями жизни Григория Николаевича. Обладавший значительной музыкальной подготовкой, он с большим успехом выступал при дворе в качестве скрипача, клавесиниста и певца, участвовал в придворных и великосветских спектаклях в домах графов П.Б. Шереметева (1766), А.С. Строганова (1768), И.И. Шувалова (1769) [14, c. 148-149]. Якоб фон Штелин (1709-1785) так характеризует Теплова-музыканта: «Этот искусный дилетант, которого заслуги и счастье возвысили постепенно до звания тайного советника и сенатора Российского государства, воспитывался в изящных искусствах и науках в семинарии новгородского епископа Феофана и не только сам пел с хорошей итальянской манерой, но и играл очень хорошо на скрипке» [16, c. 132].

Понравиться тебе (стихами) удавалось нечасто. Помню, ты привел мне в пример чешского поэта, который создал дивное двустишие, вырезал его в виде ленточки и обвил ею яблоко… Нет, Юра! До сих пор – нет. Понимаю тебя, но оставь мне себя. С моей настороженностью к модерну. Мы чуть не поссорились, когда тебя привело в восторг творение одной знакомой: бумажная коробочка с надписью: «Не открывай, бабочка улетит!». Открываем – на донышке надпись: «Вот видишь, улетела». Милая шуточка, но ты усмотрел в ней «концептуализм». Я обиделся: за тебя. Вот ты - это да, это концептуализм. Потому что твои работы не просто декларируют новый (якобы) подход к искусству, предполагающий интеллектуальную игру. Вся штука в том, что они совершенны. Они прекрасны – какие бы специальные цели ты ни декларировал. Рука такая, глаз такой, композиционное чувство такое. Талант не заменишь концепцией.

На уровне моего четвертого класса жить в стране стало лучше и веселей (как справедливо отметил товарищ Сталин, вскоре – в середине третьей четверти этого учебного года – избавивший нас от своего присутствия), и повышение жизненного уровня народа нашло отражение, в частности, в том, что школьная администрация взяла на себя заботу и расходы, связанные с обеспечением нас чернилами. А там не за горами были и последующие эпохальные перемены – начатые 20 съездом партии, осудившим культ личности Сталина.

Вечером в ЦПА (бывшем) вечер о Еврейском антифашистском комитете. Вела А. Гербер. Выступал В. Аксенов. Ф. Каплан (ранение Ленина) и Л. Киссингера (убийство Урицкого) назвал «настоящими героями». Старовойтова посидела и тихо ушла. Почтил израильский посол. Вдруг явился Горбачев! Прекрасный вид, цветущий, загорелый. Замелькали фотоаппараты. Когда поднимались по лестнице, он оказался позади меня, я хотел его пропустить, но он растопырил скороговоркой своей: «Ничего, ничего!» (пародисты его здорово изображают!). Подошел Рабинович, представился: «Я — американец!». Но Горбачев почему-то среагировал слабо… Говорили много. Признали, что Евр. комитет был создан КГБ. А что это страшный секрет? Многие потоптались и ушли. Из нашего института никого не было (кроме меня).

И не ропщи, что вы не квиты. И, добротою зло поправ, еврей, прости антисемита – он иногда бывает прав

Коснулось наконец-то и тебя Вторженье жертвенного зова, Чтоб жил ещё, сгорая и любя, В стихии горестного слова.

Вообще смеялся он редко. Внимательно прислушивался к спорам в сушилке, где мы собирались по вечерам, или в казарме. Как правило, чем-нибудь основательно и неторопливо занимаясь. То подшивал подворотничок к гимнастерке, то чистил до полного блеска новенькие сапоги. Или раздумывал над чистым листом бумаги, сочиняя письмо домой. Никто так и не узнал, кому предназначались Борины письма: матери, жене или оставшейся в Череповце девушке. Недописанное письмо он складывал вчетверо и прятал в нагрудный карман гимнастерки. В школе это категорически воспрещалось. В карманах у курсанта не должно быть ничего лишнего. За письмо – их полагалось хранить в тумбочке, но Боря избегал оставлять там личные, интимные вещи; – за письмо в кармане старшина при осмотре мог и наказать. Выговором по службе или нарядом на работу вне очереди. Но к утру у Бори в карманах было стерильно пусто, и мы не могли понять, где он хранит свои письма.

Ну, а что ты ожидал? – спросил он себя. Что «процедура», как они предпочитают называть это, будет приятной? Да собственно говоря, что в ней плохого? Ничего. Во всяком случае, физически. Сижу в удобном кресле, отвечаю на несложные вопросы. Все сомнения позади...

Мы поднялись на холм, я поднялась, ты еще поднимаешься. Можно идти дальше, на снегу нет следов, еще нет следов. Там, через поле, кусты, там всегда есть, что есть, особенно сейчас, в первую луну снега, еще есть ягоды, сладкие, они давятся, вкусно давятся на зубах, теперь ты будешь знать это вкусное место. Я нашла его сама, в свою вторую зиму. На поле есть верхние огни, я их пройду первая, потом, когда я их пройду, пройдешь ты. Ты будешь стоять и ждать, пока я пройду. Я иду. Стой.

На кухне за столом действительно сидел Марио и пил кофе с молоком. Но это не был ни Марио-краснодеревщик, ни Марио-продавец фруктов, ни Марио, сын свинобоя, и также ни один из тех Марио, о которых я думал, идя по улице. Это был брат Филомены, попавший на два года в тюрьму за кражу со взломом. Зная, что он в один прекрасный день освободится, я сказал жене, что видеть его в моём доме не желаю и даже разговаривать с ним не хочу. Но она, бедняжка, любила брата, пусть он и был вором, и потому хотела видеться с ним в моё отсутствие.

Эти обстоятельства и дали Сергею повод, по следам нашей с ним встречи на писательской конференции в Калифорнии, назвать моё имя в своей очередной колонке - с неё мне и показалось уместным начать эти заметки. Упоминая «Панораму» - заметьте, вполне доброжелательно, но и несколько покровительственно, - заметку он назвал: «Величественная «Панорама». А ведь “мог бы и бритовкой...» - как это бывало тогда в отношениях между только еще встающими на ноги и пытающимся выжить любой ценой, изданьицами тех лет «нашей эмигрантской» прессы.

Две мировых и одна гражданская войны оставили мало материальных свидетельств о жизни моих родственников. Вся семья моего отца погибла в Холокосте, там же погибли отец и отчим моей матери, и поэтому в основном все сведения, которыми я располагаю о жизни моих родственников, я почерпнул из рассказов матери моей мамы, Ольги Волковицкой, девичью фамилию которой я и ношу. Ольга Владимировна сыграла исключительно важную роль в моей жизни. Она опекала меня, когда я был маленьким и, как я думаю, она любила меня больше, чем всех остальных многочисленных мужчин в ее жизни. В семье все ее любили и никогда не звали бабушкой, а называли странным и ласковым именем «Бабсик» Именно под этим именем она будет фигурировать в этих воспоминаниях.

В раннюю пору студенчества Галя Рубинштейн (по дружескому и весьма американизированному прозвищу Галя Руби), не то, чтоб „открывшая мне мир симфонической музыки”, но, действительно, нередко таскавшая меня с собой в Филармонию, сделала ещё один галактического размаха подарок: Третий этаж Зимнего дворца. Там, вопреки партийно–начальственному брюзжанию, были вывешены французские импрессионисты. А позднее – и пост–импрессионисты, и даже кубисты! Галя, оказывается, занималась в эрмитажном кружке у Антонины Изергиной, которая и сотворила этот подвиг. Вот где промывались все донные колбочки–палочки глаз, – чуть ли не лечебная процедура и визуальное пиршество одновременно. Бывал я там бессчётно впоследствии, благодарно любуясь Марке, Дереном, и, конечно же, Манэ и Ренуаром, зрительно празднуя то Матисса, то Вламинка, то Брака и Пикассо. Всё иное казалось – фуфло.

Всем рекомендую также новеллу Романа Тименчика "Инскрипт с постскриптумом" о знакомстве его с Ритой Райт-Ковалевой, подарившей старую книжку 1923 года с творениями Евгения Габриловича и юного Григория Гаузнера, коему суждена была короткая жизнь (1907 – 1934) с ее "узнаваемым до огорчительности путем от решительного модерниста, волонтера эпатажа и самодельного европейца до участника создания известного памятника беспощадному режиму, сборника "Канал имени Сталина"… Тексты Тименчика – приятный пример того, что данному человеку просто пристало писать, дано уметь складывать слова в увлекательные узоры. И если бы Роман Тименчик писал, к примеру, не об акающей поэтике, а об окающих прозаизмах – ну, были бы мы тогда "огончарованы" и с тем же наслаждением его читали.

Что лично меня особенно привлекает в этих стихах, так это их оптимизм, жизнелюбие, жизнестойкость. Но не ходульные, не плакатные, а свои, выстраданные, согретые таким теплом, такой любовью, что им, в них веришь, за ними мысленно идёшь, хочется быть в их обществе, в обществе их автора. А язык, метафоры, повороты сюжета, с одной стороны – само естество, а с другой, всякий раз – ментальные и душевные сюрпризы.

В целом это напоминает неореалистическое кино: кардинал, принимающий щедрые пожертвования от мафии, портрет президента республики, неправдоподобно слащавый, как нимб над головой мафиози. Все достаточно прямолинейно. Но актеры, характеры, «миры в столкновении», сексуальный треугольник — все это держит меня, зрителя, в напряжении, не давая ни на минуту расслабиться. Жаль что скандальность ставит фильм «на службу Родине», превращая его из художественного произведения в обличительный памфлет. Те, кого он обличает, еще обидятся на Америку, что не присудили «Оскара», не признали нашего клеветника достойным нашей ярости, в очередной раз нас обошли, дав пятой колонне дополнительный повод для злорадства: «Не получили! Не получили! Ноги в тесте — поклонился невесте!». Что ни говори, а впечатлений от фильма хватило на целый ужин, что немало по нашим временам.

Стремление к свободе, как противоположности угнетению, зависимости и рабству, провозглашается основополагающим свойством человеческого духа, изначально заложенным Провидением и закрепленным в законах, конституциях и всевозможных декларациях. Стремление человека к свободе стало едва ли не сюжетным стержнем мировой литературы и искусства. Даже свирепые тираны не отказывали себе в удовольствии представить своих подданных самыми свободными на свете – в годы Большого террора населению Советского Союза, пребывавшему за стеной гигантского концлагеря, вменялось в обязанность с воодушевлением петь: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек.» Да, бумага, на которой растиражировано человеческое свободолюбие, как говорится, все стерпит – а как на самом деле, в реальной жизни обстоят дела со свободой...

В чём Барак Обама остаётся опасно последовательным – это в подчинении своей политики племенной ментальности. Как и Клинтон, он рос в развалившейся семье, но не забывал свою связь с отцом – незаконным иммигрантом из Кении. По племенной ментальности, главное правило – помогать своим. Вот он и пошёл на прямую конфронтацию с Конгрессом, помогая своим – президентским указом раздвинул права незаконных иммигрантов в конце 2014 года. Другая дань племенной ментальности: под всякими благовидными предлогами искоренять, ослаблять, нивелировать христианские традиции американского общества. Уже в своей речи при вступлении в должность Обама открыто заявил, что не считает американцев христианской нацией. «Мы – нация христиан и мусульман, евреев и индусов, а также неверующих атеистов», объявил он.39

небо же было треснувшим, как фарфор, как китайское блюдо. мы шли с тобой на Фавор. ветер, гибкий словно рука Плисецкой, шевелил виноградные листья. листья были мертвы, будто куколки бабочек. начало зимы, увы, не щадит даже место самой странной из вивисекций.