Семь искусств, №60

Что же делать с недостоверными источниками? Оказывается, и их можно успешно использовать в построении величественного здания исторической науки, нужно только внимательно анализировать психологию свидетельства. Именно на этом построен упомянутый выше «критический метод» в историческом исследовании. Безусловно, анализ свидетельства с учетом психологии персонажей события является делом тонким, граничащим с искусством. Здесь не может быть готовых рецептов и универсальных алгоритмов. Но все же это искусство поддается рациональному анализу, здесь можно выделить некоторые важные умственные приемы, подчиняющиеся законам логики.

Роберт Адольфович выразил своё согласие на интервью со мной, оговорив, что его можно будет провести лишь пару недель спустя, поскольку был немного не здоров. И вот, спустя оговоренный срок, я получил приглашение приехать к нему домой, на Чистопрудный бульвар. Там, на его квартире, и состоялась наша беседа. Ниже предлагается расшифровка нашего, примерно часового, интервью.

Речь о черновике – хранителе тайн, сомнений, колебаний, не допускаемых в чистовик, о черновике, как вечном доносчике. Писатель, летописец, историк – все они – доносчики прошлого и настоящего – в будущее. Только это и заставляет их тратить жизнь на кажущееся многим никчемное дело. Но они-то знают, что ничто не приносит человеку более высокого, пусть и мучительного, наслаждения, чем творчество, в редкие минуты которого человек способен коснуться седьмого неба. Именно черновику доверяют самое скрытое в душе, которое не должно вырваться в чистовик, а в речи вырывается «оговорками», с которых Фрейд начал свое триумфальное шествие в психоанализе.

Я различаю две ипостаси Бродского: человека-персоны и поэта. У него было всё точно по Пушкину: «пока не требует поэта \ к священной жертве Аполлон \ в заботы суетного света \ он малодушно погружен». Как человек мог бузить, завалить женщину (есть доподлинное свидетельство потенциальной «добычи», делилась со мной), считаю, что поступил подло написав подметные письма, перекрывая доступ к работе и издательствам Евтушенко и Аксенову. Но, конечно же, есть множество свидетельств благородной помощи, например, Довлатову, Темкиной и др. Мне лично рассказывал Валерий Петроченков (одно время заведующий департментом славистики в Джорджтауне), как бережно относился к его поэзии Бродский, всячески поддерживая его талант.

Но даже будучи придворным музыкантом, Натан сохранил верность еврейской религии. Свою первую жену, ирландку по происхождению, он заставил пройти гиур и стать еврейкой. Она была талантливой писательницей, опубликовала несколько популярных романов под своей девичьей фамилией Элизабет Уорсингтон (Elizabeth Rosetta Worthington), но, к несчастью, рано умерла. Жизнь Натана после смерти жены вполне соответствовала романтическим представлениям пушкинско-байроновской эпохи. Судя по портретам, он был красив и не чужд любовных увлечений - их у него было немало, не раз проигрывался в карты, дрался на дуэлях. Примечательно выступление Натана в суде в 1835 году в качестве свидетеля со стороны леди Ленгфорд в её бракоразводном процессе. Он показал, что не смог снести того, как лорд Ленгфорд, публично оскорбил свою жену, и бросился защищать её достоинство, послав обидчика в нокаут. Надо ли удивляться, что в том же году Натана судили за рукоприкладство, но присяжные его оправдали.

А «пионерский период» в их отношениях длился почти три года, до самой свадьбы, а иначе, говорит Рива, и быть не могло, несмотря на ежедневные встречи. Свадьба состоялась в январе 1958-го. Что меня поразило в истории их дружбы и любви? Абсолютное отсутствие не только громких, но и тихих слов о том, как они относятся друг к другу. Надо прожить долгую жизнь, чтобы встретить такую пару: похожие характеры, оба добры и бескорыстны, с уважением относятся к людям, безгранично преданы родным и друг к другу, но без внешнего проявления эмоций!

Был в те времена такой анекдот: Армянское радио спросили: будут ли клопы при коммунизме? Армянское радио ответило: конечно будут, ведь в них течет рабоче-крестьянская кровь.

Огромные двухэтажные избы, насчитывавшие до 36 окон, дожидались очереди быть перевезёнными в музеи либо сгореть, что более вероятно. Даже обитаемые дома разрушались оттого, что в них было мало жителей и трудно отапливать все помещения. На распутьях высились гигантские кресты-распятия, увешанные женским нижним бельём. (Если у женщины что-то болело, она вешала трусы или бюстгальтер, соответственно, на бёдра или грудь деревянного Христа. Современные культурологи, пропитанные православием, избегают рассуждать об этой, бытующей и сегодня, форме народного идолопоклонства). И, наконец, там сохранялась даже одна ветряная мельница.

В декабре месяце 1946 года настало время мне появиться на свет. Когда вечером 13 декабря у матери начались схватки, отец повел ее на станцию Ильинское, и они сели в поезд, идущий от Москвы. Казанская железная дорога была построена англичанами, и движение там было не правосторонним, как на других железных дорогах, а левосторонним. Возможно, поэтому в состоянии стресса отец повез мать не к Москве, а от Москвы. Так или иначе, но на свет я появился в роддоме на станции Фабричная в городе Раменское. Поскольку родители были прописаны в Москве, то в моем свидетельстве о рождении на имя Петра Эдмундовича Оренштейна, выданном ЗАГСом Калининского района г. Москвы, местом рождения был указан город Москва. Отец в процессе оформления своих советских документов несколько изменил свою фамилию: из Орнштейна он стал Оренштейном. Изменил он также и отчество: из неблагозвучного Хаймовича в первых своих документах на русском языке он стал Иоахимовичем, что тоже было совсем не по-русски. Некоторые мои друзья впоследствии за глаза звали его Нахимычем.

Маг удаляется со своею Изольдой. Однако, магия его остаётся. Дальнейшее развивается стремительно и по тем же законам, что в целлулоидной ленте, скорее даже немой. Вот мы гуляем по снегу в сосновом бору за железной дорогой, все четверо. Тристан с Изольдой прячутся от нас за подлеском, я вдыхаю снежный запах красавицыных волос. Декабрьский короткий денёк золотится напоследок. В густеющей тени на поляне вдруг видится тёплoe прерывистoe сиянье во мгле под ногами. Это горящая свечка в снегу освещает простые предметы, какие можно найти в кармане – монеты, банкноту, ключи… Словно театрик какой вдруг возник на снегу или же натюрморт, тщательно выложенный и оживший – почерк мастера, мага! Подарок от них – нам.

Дом: этажерка, кролик, фикус. Не низок, хоть и не высок. В ладошке яблока огрызок, а в небесах наискосок летают пламенные стрелы, и мать младенцу говорит: не плачь! Не звёздочка сгорела, а так, простой метеорит. Давно и дома нет, и звезды скудеют с каждым днем, пока, клубясь, переполняют воздух раскатистые облака, под осень мама моет раму, и мы с сестрицею глядим. Сухой листок, как телеграмма, летит бульваром золотым.

Отлеталось. И крылья сложил. Сопла вдрызг. И соплива подушка. Как-то криво и косо прожúл. Как дожủл – от полушки до кружки.

Не оставляй тот город, что так тиранил Первой любовью, которой всегда не равен. Город, где если пасмурно, значит, ясно. Город, где шорох прибоя как шум трамвая. Город, где мама всесильнее бога Яхве. И недоступней всевышнего, так бывает.

Дождевой шум вдруг разом стих. Так бывает в этих местах. Можно ехать часами по мылкой дороге, машину будет вести из стороны в сторону, дождь падает плотной завесой, промокнешь до костей, наберешь на сапоги пуд глины и надорвешь мотор, и вдруг, будто чудо, будто Бог тебя услышал, на две половины разделится дорога, прочертится как ниткой на две половины, и там, где ты был, там тебя уже нет; и машина рванет по сухому на все свои сто двадцать лошадей, пойдет сухая без дождей дорога, а потом глядишь, через сто метров, уже жарко палит солнце.

Это вор-карманник и у него удачный день. У Абрамовича, как известно, один аппарат и в нём четыре мелодии – одна для президента России, вторая для будущего президента России, третья для жены и четвёртая – для будущей жены. Мелодии для президента России нынешнего и будущего совпадают и вбиты навечно, а для жён меняются довольно часто. Особенно мелодия для будущей жены. Футболисты и тренеры, для экономии, звонят Абрамовичу на городской, остальные – на телефон его помощника. А там звучит почему-то частушка «Евреи, евреи, кругом одни евреи…», хотя помощник - араб… У евреев, кстати, со звонками не очень хорошо - у них же на всех всего две мелодии, «Семь-сорок» и «Хава Нагила».

Первые три недели отпуска – Израиль. Это святое, здесь в переносном смысле. Туда ездишь, как когда-то на дачу в Рощино к дедушке с бабушкой – как когда-то к своим дедушке с бабушкой в Иерусалим ездили наши дети. Но они – Иосиф и Мириам – выпорхнули из кокона, и теперь кто-то другой, свой Набоков, бьет по ним рампеткой. От иерусалимского квартета дедушек и бабушек остался только один голос – слабеющий голос моей тещи. Наступило, точней, вернулось, время, в которое я мысленно помещал себя в первые годы своего отцовства (это слово по сю пору странно и даже неловко произносить в первом лице). С рождением первого ребенка я стал воспринимать себя остраненно: «чьим-то детским воспоминанием», черно-белой карточкой своего отца. «Мидóр ле-дóр» – «из поколения в поколение». Однажды в Летнем саду в виду умирающих языческих богов мне было сказано: «Как сильнó в вас чувство рода». Да, сильнó.

Понятно, что проза Хемингуэя – это всегда по-настоящему мужская литература! Сверх того − хорошая, добротная, настоящая Литература. Язык его прозы прост, ясен, лаконичен... Не только сам текст увлекателен и способен унести читателя к высотам катарсиса, но и тот глубокий подтекст, который в нем всегда явно чувствуется. Чаще всего в центре произведений или охота, или война, или борьба с противником, или, в крайнем случае (случае классическом!) борьба с самим собой. Как чемпион по борьбе с самим собой, ответственно заявляю: это самый тяжелый вид борьбы и весьма обидный, поскольку выигрывая, ты терпишь поражение, но проиграв, − выигрываешь. Вроде бы, чудной парадокс, а, между тем, всё предельно просто и ясно (кстати, типичный случай для Хемингуэя!).

К чему я затеял этот рассказ о Вольке и Хоттабыче? Во-первых, чтобы напомнить вам, сильно, надо полагать уставшим от реальной политики, информации об АТО, выборов, коммунальных тарифов и прочих ужасов нашего городка, о том, что на свете существует еще кое-что, к чему мы обязательно возвратимся, когда весь этот бедлам закончится и, даст бог, в нашу пользу. Во-вторых меня всегда занимало, как в детской литературе определенного времени — у Гайдара, например, или вот Лагина, — неизбежная социальная ложь, уложенная в матрицу умной фантазии, поданная с помощью точных лексических форм, отвечающих психологии юных героев, странным образом перестает быть ложью, становится, в принципе, несущественной. Фальшивые в устах взрослых декларации, будучи произнесенными мальчишками и девчонками, приобретают иной, очищенный, идеальный смысл; наполняются светом веры, что ли… Ну, и третье наблюдение, ручаюсь, совершенно для вас неожиданное.

Воистину, Окунь словно окно открывает, врата распахивает в причудливый храм живописи, приглашает радушно – разуйте глаза и дерзайте! Входите. А там уж как карма ляжет.

Порыв к свободе порождает революции, которые, как правило вырождаются в кровавые раздоры, от которых люди ищут спасения под сильной государственной властью. В междуусобной послереволюционной борьбе Сталин, Муссолини, Гитлер, Ататюрк, Франко, Мао Цзедунг, Кимирсен, Кастро продемонстрировали наибольшую силу и вознеслись на вершину абсолютной власти над своей нацией. Но выстраивали свои культы они на том же фундаменте: на отказе миллионов людей от бремени опасной свободы.