Парус, №500

«Успение. И надобно успеть / Тянуть улов и рассуждать непраздно, / Покуда веры не скудеет сеть, / Раскинутая куполообразно. / И вновь латают сети рыбаки / У моря ль Галилейского, иного ль, — / Но как же изумленья велики, / Когда даётся не на смерть и вдоволь!»

Я слышу топот ног и гуд. / От рубежей, от окоема / Они на царствие ведут / Свой разум темный.

Мир изменяется не чаще, / чем изменяешься ты сам. / Почаще б ты глаза таращил/ в грудной колодец, в небеса.

Большой ломоть каравая берет жених. Невеста уступает, чтобы, по примете, ему быть хозяином в семье. Пусть исполнится примета! Мать стоит с блюдом, и будто ничего не видит и не слышит, хотя молодые и все гости готовы уже двинуть на крыльцо, к свадебным столам.

Но всё это тоже пройдет, уступая место новым впечатлениям. Днем, когда мы все выйдем на улицу, яркий желто-красный трамвай, оглашая свое долгожданное прибытие трелью звонков, привезет с собой густую фиолетовую тень, которая накроет остановку, мгновенно погрузив нас в холод. На мне будет тонкая ветровочка, и в ней я успею почти окоченеть в лучах обманчивого майского светила — как уже окоченел, посинел и почти растворился на студеном ветру шпиль краснопресненской высотки.

«Разговор о качестве литературных текстов невозможен без разговора об укреплении института редактуры. А применительно к нынешнему периоду впору говорить не об укреплении, а о реанимации института редактуры. В условиях отсутствия единого информационного литпространства, фактически поделенного на региональные литературные “лоскуты”, конечно, говорить придётся именно о состоянии и статусе редактора и редактуры в каждом конкретном регионе. Но, быть может, такой разговор в формате “сверки часов” имеет и свои преимущества…»

К 1903–1906 годам, когда создавалась статья, Толстой уже был автором нескольких произведений для сцены. Из них особой популярностью у русских и зарубежных зрителей пользовались драмы «Власть тьмы», «Живой труп» и комедия «Плоды просвещения». Но почему после выдающихся сочинений в прозе писатель обратился к драматическому жанру?

Вряд ли можно счесть совпадением тот факт, что писатель взялся за создание «Портного» сразу же после ухода (2011) с завидной должности. Вероятно, судьба Каргина, в молодые годы библиографа, а потом госчиновника высокого ранга, решившегося на странный и, по сути, самоубийственный для его карьеры вызов тому, чему он долго служил, некоторым образом преломляет опыт самого Ю. Козлова.

Однако если любимые Н.И. Рыленковым поэты-символисты П. Верлен, А. Рембо, С. Малларме переносили в свои стихи из живописи импрессионистов туманную дымку как символ зыбкости ощущений и душевной тоски, то для пейзажной лирики Николая Ивановича состояние замкнутости на собственном эго не свойственно.

Полноценный Зверь складывается из совокупности маленьких «зверей», которыми становятся одичавшие охотники: начав с уничтожения свиней, они заканчивают убийством себе подобных.

Уже второе столетие Гоголь мучает нас своей загадкой, как он мучил себя и своих современников. Его проблема, несомненно, в разрыве идеала и жизни — при любви к обоим. Он высветил искусы зла светом Истины, воплотив дух, идею Блага в образе.

Показательны в этом смысле не вошедшие пока в десятитомное собрание сочинений два маленьких рассказа о любви, носящих «именные» заглавия — «Артём и Василиса» (2015), «Мой Серёжа» (2015) — они согревают душу самым трепетным и нежным теплом. Не случайно Вацлав Михальский выбрал такие «внесоциальные» категории людей, которым общество часто вообще отказывает в каких-либо чувствах, считая, что одни — дети — ещё не доросли до настоящей любви, а вторые — старухи — уже давно и думать о любви перестали.

«Ночь перед отъездом из Литл-Сити Гейр Кинг провел в гостинице “Ночные бабочки”, и утром ему приснился кошмарный сон. Гейр преследовал роскошную карету (черт возьми, может быть даже королевскую, судя по ее покрытым позолотой и витиеватой резьбой бокам), набитую женщинами в пышных розовых платьях. От волнения и предвкушения сладкой добычи у Гейра бешено стучало сердце, а во рту было сухо и пусто, как в кошельке нищего. Его лошадь еле-еле плелась следом за добычей, хотя Гейр что было сил колотил шпорами по ее мягким бокам. Из окон кареты то и дело выныривали веселые женские лица с маслянисто блестящими губами и манящие руки, усеянные дорогими кольцами и браслетами. Гейр здорово вспотел, измываясь над своей клячей, но расстояние между ним и добычей оставалось подозрительно неизменным. В конце концов, бандит соскочил с лошади, надеясь нагнать карету бегом, и вдруг увидел, что его лошадь — всего лишь чучело на колесной подставке. Странное приспособление было привязано к карете при помощи длинной веревки и сильно смахивало на детскую деревянную лошадку. Карета остановилась, из нее, хлопая крыльями, как вороны, вылетели темные фигуры, похожие на взлохмаченных ведьм. Гейр вскрикнул от ужаса. Дорога и карета куда-то провалились, и он остался один в темноте…»