Слово\Word, №942

Иван вздрогнул, будто к нему подключили ток высокого напряжения. В его мозгу соединились связи памяти. Не тот ли это поезд, о котором он читал в газете, а потом видел в программе «Очевидное - невероятно»? Рассказывалась история (он мог сейчас слово в слово ее повторить) о пропавшем пригородном поезде с тремя вагонами «Симферополь-Севастополь». Поезд, битком набитый пассажирами, ехавшими на отдых, не доехал до конечной остановки - пропал. Но самое интересное, что этот самый поезд видели в Конотопе во время гражданской войны.

В свете мерцающих огоньков он видел лишь удивление на плоских темных лицах; вдобавок вдруг с удивлением обнаружил, что те, кажется, вообще не понимают русского языка, хотя вроде бы внимательно вслушиваются в его речь. А это уж было что-то новенькое, как хотите. Прежде вся эта публика отлично понимала по-русски, хотя, само собой, коверкала родную речь… Что же теперь-то сделалось? Живут, понимаете ли, чуть не в центре города, а по-русски ни бельмеса?!

День клонился к закату. Над лагерем разносились запахи жареной свинины и звуки уже современной музыки. Молодые девушки в набедренных повязках яростно соревновались в танце с обручами. Меж ними носились разгорячённые алкоголем и молодыми полуголыми телами два седовласых джентльмена, забывших о возрасте. И вообще обо всём на свете.

В итоге на пару с Никитой, загорелый до черноты, худой, в дырявой одежде, я сидел у колониальной церкви Святой Лючии, ну а американка, так и не узнав меня, теребила шевелюру своего техасца, который, не оборачиваясь, басил: «O, honey». Это несправедливо, так не должно быть. Если бы я знал, кто меня сдал тогда, словно шавку…

На тощих птичьих ногах бродил по камням он, и красным подземным огнем горели следы его, трехпалые когтистые метки, и мутной, нечистой водой вскипали ручьи, в которых утолял он жажду свою. Серым, осклизлым угрем таился в речном иле, сонмами падальщиц-мух кружился над лицами путников и пастухов, ревел в тростниках разморенным жарой бегемотом, нешама бли гуф, душа без тела, сумеречное порождение субботы.

И каждый раз я думал: а что же Борис Пастернак, а Иосиф Бродский, а Давид Самойлов, а Наум Коржавин? Только не надо говорить, что у них не случилось в тот момент, когда стала известна трагедия Бабьего Яра, вдохновения или что они не умеют писать «на случай», или что-то другое занимало их ум и сердце.

...Мы попили хороший крепкий кофе. Он расплатился. Я спросил его, почему он не носит бумажник? Он ответил, что так ему легче с этими долларами. Я сказал, что он потеряет их. Он сказал: - Добуду новые...

...Обладая неплохим чувством юмора, Евтушенко довольно любопытно ответил: "Я сказал, что иногда использовал формальные приемы Урина в своих стихах, а мед... да, употребляю на десерт, так же как варенье, джем и сухофрукты..."

David Swartz [D.A. Vid] born in 1939, lives in New Jersey. “David Swartz is a poet who shouts into the Void but who is heard perhaps only by God…”

"От неё зависит, станешь ли ты рыбой фугу / или лабораторною мышью; в ней / четырёхбуквенным кодом записаны все / схемы сокрытых в тебе сборочных линий. / Кто знает – может быть, в этой грязи / горячих источников прячется ген, / цена которому – миллионы? / А что получит Камчатка?"

"Но вот... И столько нового про Родину / Узнал!.. что мне награды не нужны. / Спасибо всем... фигняевскому ордену / И прочим бесогонам всей страны."

"...А по дороге, будь угоден, / Ты пару дней повремени – / В Ерусалиме Храм Господен / От мусульман оборони."

"...Из словесной шелухи / вырастает вдруг невеста, / машет веткой на стихи, / а на прозу - грубым жестом..."

"...Все ребячливость, хоть давно и не ребячество. / Не воля вольная, но вольность. / Не склон еще, но будто уже склонность / к падению, хотя, скорее, – падкость. / Пусть не шатание еще, но – шаткость."

"...Твои пальцы подрагивают, / Становятся настойчивыми. / Ты оплетаешь мою мягкость / Шелковыми лентами, / Не сдавливая сердце, / Не прерывая дыхание. / Я прячусь в твоем коконе – я стану бабочкой."

"...Сном, воду пустившим по мертворожденным рекам, / Ты, покажись мне. / Хочешь, отведай мою плоть? / Грудь бы твою сейчас распороть / и вытащить человека..."

" Я провёл свою юность по сумасшедшим домам, где меня не смогли разрубить пополам, не смогли задушить, уничтожить, а значит, мадам, я на мёртвой бумаге живые слова не продам. И не вылечит тень на горе, и не высветлит храм, на пергамент старушечьих щёк оплывает свеча. Я не верю цветам, продающим себя, ни на грамм, как не верят в пощаду холодные губы меча."

...Тут к нему подошла пожилая женщина и спросила: «Извините, вы тот самый Некрасов, который «В окопах Севастополя?» Я готов был провалиться сквозь землю! Как можно было так оплошать! Но Вика, едва улыбнувшись, сказал: «Да-да, в окопах Сталинграда, но и в Севастополе тоже были окопы…»

Наум Львович Коган (Наумов) прочно вошёл в историю отечественной литературы и вслед за Осипом Рабиновичем (1817-1869) и Григорием Богровым (1825-1885) стал третьим еврейским писателем, чьи тексты вызвали широкий интерес у русской читающей публики.

"Он зрит счастливую Отечества судьбину, На троне милость зрит: он зрит ЕКАТЕРИНУ!" Век Екатерины, как и время Сталина, диктовал сочинителям свои законы: пожалуй, ни один из поэтов ХVIII века не обошелся без реверансов, мадригалов, славословий в адрес царствующей монархини.

Каждый, кто имел удовольствие прочитать «Волю вольную», не сможет узнать в новом произведении уже знакомого Ремизова. «Искушение» разительно отличается от своего предшественника. Эти две книги словно созданы разными писателями и для разных читателей.

Since that day, their disappointed neighbors had been waiting in vain by the windows to get a glimpse of this loving odd Russian couple, but never again did they see their merging silhouettes, rambling aimlessly through the deserted Parisian streets, slowly drifting into night quietude.

По полю, где сено уже собрано в стога, пыль, слепни и жара, торопливо шли беспорядочной толпой дети и усталые солдаты. Последним брел пьяный и веселый сатир. Когда он подошел ближе, она узнала в нем художника в молодости, но он засмеялся ей в лицо и стал похож на себя нынешнего, с бессильным оскалом черных зубов.

Уже робко забрежил осенний серенький рассвет, и священника в черном долгополом подряснике, с поблескивающим крестом на груди, было хорошо видно. Все напряженно и ожидающе уставились ему в спину. В узкую щель между створками ворот храма, почти на уровне паперти, высовывался вороненый короткий ствол автомата...

...Боцман пришел в себя уже утром. На пустынном пляже никого не было. Рядом стояла древнегреческая амфора, доверху наполненная чем-то желтым. Гирь не было видно. «Золото, что ли? — безразлично подумал Матушкин, тронув мокрым пальцем желтые кружочки. — Интересно, откуда?..»