Южное сияние, №140

Жаль, чудес не случилось, и Машеньке ясно, Что подарки под ёлкой – родительский трюк, Но сегодня под ёлкой дырявая каска, И уродливый старый угрюмый утюг.

расскажи мне, откуда приходит смерть. чёрный агат этих глаз разрезает меня пополам я сделала всё, что нельзя. я любила тех, кого нет. сочетание нужных черт. и воздалось мне по делам.

два валентных электрона, атом цинка в бороде – вся любовь, гормон с гармонью, никогда, никак, нигде.

И меня морозит, трещат покровы, Может это я под мостом почила И не дожила до страстей и слова, А доковыляла, перескочила.

К домашнему эксперту и прибежал Пенделеев со своим открытием. Супруга внимательно выслушала своего Димасю, покрутила пальцем у виска и прокомментировала в том духе, что его «медвежья болезнь» прогрессирует. Хорошо хоть не заразна. Дмитрий Иванович обиделся. Он решил доказать супруге, насколько прекрасен найденный им звук.

Одним из таких майских дней во дворе дома номер шесть по Воронцовскому переулку собралась уже известная нам компания.

Гридин, не отпуская локоть Ольги, крепкими влажными пальцами схватил за руку Люду и потащил. Люда, как пристяжная, не отклеиваясь от Гридина, закашивала, пытаясь слева прикрыть Ольгу. Так тройкой добрались до Театрального переулка, когда раздался хлопок, Оля побелела, напряглась и сказала: – Попали!

Интервью с Александром Петрушкиным

А на поверку вышло – только ты К нему идёшь в непроходимых снах, Соединяешь стрелки пустоты В настенных механических часах.

Или ветер уходит – в корни, в комья? Или – тебя мне подменили, чтобы верить – не помня…

Отлили маски, статуи, сложили камни, принесли огонь на палочках, ждут каждый своего Иуду.

пойдём пойдём с тобой туда, где занавешен я горлицей-тщетой по небо как по шею

Теперь живём не опасаясь, но с постоянством неживым, с кровати до утра вставая, не узнаём своей жены

Это ложь, что можно оплакать девство. Я ещё звезда, я ещё невеста, мне страшно падать, а умирать страшнее. Мать – Иродиада, сестра – Саломея.

В небе высоком средь лагерных башен В небе клубится Белый барашек Это дымок от недавно сожжённых В небо уносится заворожёно

Искусство из скунства – для фарша фуршетов. Осмеяны буйства отбитых обетов.

метель смела сюжет, заледенели пальцы а за окном летит вишнёвый снегопад

Палиндромические стихи

Отрывки из романа

Это была не жалость. Это было странное – и непреодолимое! – желание склониться перед ним, упасть в ноги. Она склонилась – чтоб сделать это «безнаказанно» в глазах окружающих (не смогла пренебречь «общественным мнением»), положила в его нагрудный карман зелёную купюру. Он не отреагировал – не заметил. А она почему-то испугалась обратить его внимание на деньги. Или на себя?

«Разве ты не знаешь, что Египет есть образ неба, или, скорее, что он есть отражение здесь, внизу, всего, что управляется и осуществляется на небе? Однако, поскольку мудрые должны всё предвидеть, необходимо, чтобы вы знали одну вещь: придёт время, когда будет казаться, что египтяне напрасно с таким благочестием соблюдали культ богов и что все их святые воззвания окажутся тщетны и не исполнены. Божество покинет землю и вернётся в небо, оставляя Египет, своё старинное обиталище, вдовою, лишённой присутствия богов.

Я стал внимательно просматривать старые сводки Нэйшинл Джеографик. Дело в том, что все дикие коты, включая больших кошачьих, были к этому времени уничтожены. Так, во всяком случае, значилось в Красной книге. А сам Нэйшинл Джеографик уже десять лет как прекратил своё существование.

Роберт Фрост (переводы с английского Жанны Жаровой)

Простите… За окном рябины дрожат с промокшими ногами. Уже не будет середины. И никогда не будет мамы. И от вины до наводненья, от ропота всего живого проходит заново рожденье, удостоверившее слово.

старость калекою входит в дом. судьбы в бутылках закрыты пробками. слушая твой колокольный звон, сильные, гордые правят робкими.

И не увидит, как жара осатанеет, дым почуя, и станут призраком добра бродить дожди во снах июля…

Минимум страха – максимум боли. Из мазохизма плюю в эгоизм! Полные вены отравлены кровью: жизнь – эвфемизм.

Сны пошли неброские. Великодержавные. Хутора днепровские, велики все ржавые…

Пичуги глупой безыскусен свист. Вода хранит ушедшей ночи холод. И запах леса сочен и смолист. Но и во сне по следу гонит голод…

– Хорошая девушка, – задумчиво сказала мать, поднося телефон поближе к глазам, чтоб рассмотреть потенциальную невестку получше. – Только платье какое-то странное… А вокруг что такое, кладбище? Она… эта… сатанистка у тебя, что ли?

Верни любви мне горькую усладу, Блуждающий огонь раскрытых глаз, Впусти меня за рук твоих ограду В безумный мир, твоих безумных ласк.

Уже не важно, что нам говорят, а важно – где и как, с какою миной. И умирает смысл, покинув звукоряд, опутанный всемирной паутиной.

от редакции

Вышло время тишины, Ночь истлела до тряпицы. Сны в себя погружены, Чтобы утром воплотиться

Мы были так торжественно-серьёзны, Так дружно шли, поддерживая строй, Что в небесах рассчитывались звёзды, Как фонари – на «первый» и «второй».

Да, этот спор – не из последних. Кто прав, неясно до конца. Вот сын Набокова, наследник, был верен принципу отца.

Но человека всё ведет к воде. В ней, растворяясь, исчезает старость. И вот однажды, вопреки судьбе, он просто так изобретает парус.

есть правду алую с куста горчинку волчьих ягод и заступать за край листа с пастушьей сумкой тягот

Пассакалья

Стихотворные мемуары

Я мог бы рассказать о книгах с автографами. Только один пример. На первом сборнике Николая Асеева «Ночная флейта», вышедшем в Москве в 1914 году, дарственная надпись: «И.В. Игнатьеву – Ник. Асеев .914.1.15. Moscou». Трагизм этой надписи ощущаешь лишь тогда, когда знаешь, что лидер эгофутуристов, поэт Иван Игнатьев покончил с собой через пять дней после получения книги. Игнатьеву было 22 года, за день до того, что он перерезал себе бритвой горло, он женился.

В советской легальной поэзии этот конфликт в сильной степени сублимировался в конфликт классовый. Когда же враждебные классы были, мягко говоря, упразднены, класс победивший стал писать о своём, классовом же, одиночестве. Звучит до анекдотичности цинично, но доля правды в такой печальной шутке есть.

Не иначе, это возмездие матушке Европе за недружественные санкции! Рассказ о затоплении Венеции венчает у Левона Осепяна цикл коротких рассказов, начинающихся с «Как я однажды…». В первом из них Левон перебирает в памяти, как чётки, случаи, когда он запросто мог расстаться с жизнью. И случаев таких набирается у него немало.

Рецензия на книгу С. Айдиняна