Семь искусств, №102

Павел Сергеевич говорил: «Мне повезло в моей жизни: на всем ее протяжении я был окружен достойными, благородными людьми, по отношению к которым я испытывал чувства любви и благодарности. Я могу припомнить только трех людей, которых я откровенно не любил».

Симметрию, по Шубникову, следует понимать в более широком смысле, включая сюда не только симметрию кристаллов, но и симметрию самих физических явлений, понимая под этим симметрию математических величин, которыми описываются эти физические свойства, а также и симметрию внешних воздействий на кристаллы.

Мне казалось (я и сейчас так думаю), что служение культуре, искусству, науке представляло собою в СССР утонченную форму идолопоклонства. Но западный культ успеха ничуть не лучше, а эстетически куда как коварнее.

Структуру нынешней Вселенной дали ничтожные квантовые флуктуации метрики, имевшие место на стадии инфляции. Но эти флуктуации образовали не только неоднородности плотности: они же родили реликтовые гравитационные волны, которые живут и поныне как реликт ранней Вселенной.

Так кто же такой писатель? Шарлатан или демиург, проповедник добра или богомерзкий дух растления, а, может быть, просто отживший свое и потому лишний «винтик» в обществе торжествующего «свободного рынка»?

Все, что до недавнего времени было известно о предыдущих поколениях семей Дорошевских и Румянцевых, моя мама почерпнула из кратких записей на поздравительных открытках и старых фотографиях, из своих детских воспоминаний и из рассказов приемной матери — Ларионовой Ольги Тимофеевны.

Открытки и письма написаны наспех, зачастую в кафе и ресторанах, между двумя чашками кофе или чем покрепче. Но этим они и дороги. Они рисуют и передают характеры людей. Разве этого мало? Читайте и наслаждайтесь…

Получилось так, что симфония пробыла под спудом почти полтора века. И вдруг, освободившись от гнёта и пыли, восстала как птица Феникс, ворвалась в репертуар лучших советских оркестров. Появились исполнители и пресса, появилась и легенда об официальном авторе.

Разве мог он представить в те адовы дни, что пройдут годы — и как раз на месте сожжённого гитлеровцами родительского дома и других соседских домов построят здание Белорусского художественного музея, и будут там его картины…

Как известно, при очередной смуте наша держава распадается, а после усмирения снова склеивается. В какой мере цикличен этот процесс, а в какой необратим? Так ли уж удобна метафора распада, если части не расходятся, а остаются на месте? И, наконец, чтó у нас распадается?

Кажется, что здесь, в десяти километрах от Кремля, время остановилось: топятся печи, петухи поют, газа и канализации нет, еще три года назад была автобусная остановка "Правление колхоза", до сих пор висит табличка. С другой стороны, как раз здесь время сконцентрировалось.

В плагиат Дегена всем, знающим героическую биографию этого великого, смелого, мужественного, талантливого и абсолютно честного человека, поверить невозможно. Невероятно, чтобы израненный 20-летний лейтенант Ион Деген читал в 1945 году на посвященном ему вечере в Доме литераторов не свое, а присвоенное им чужое стихотворение.

Лаборатория вообще в каком-то смысле была изгоем: ее не поощряли и не награждали. Они к этому, правда, и не стремились. Саша приучил их к тому, что независимость важнее. В лаборатории не было ни одного члена партии, а комсомольцами оставались лишь до определенного возраста.

Вместе с Натальей Горбаневской, Анатолием Якобсоном и другими талантливыми молодыми людьми, Михаил Ландман посещал семинар художественного перевода, которым руководили Мария Петровых и Давид Самойлов…

Луначарский хорошо помнил, как сам увлекался богоискатеством и богостроительством, за что Ильич назвал его «сволочью». Снова попасть в «сволочи» он не хотел. Было решено организовать для Каммерера лабораторию при Коммунистической академии.

Любовь Вениаминовна Ландау была женщиной необыкновенной. Необыкновенными были ее способности к науке; в те далекие времена она окончила женский медицинский институт и была оставлена при кафедре физиологии для научной работы. Необыкновенной была и ее энергия: в начале двадцатых годов, когда в Баку был арестован ее муж, она добилась встречи с Кировым, и Киров распорядился об освобождении Д. Л. Ландау, вина которого заключалась в том, что он был главным инженером фирмы Нобеля.

Ворошилов вернулся к нам из психушки слегка постаревшим, но с каким-то особенным, новым, ему открывшимся знанием тайным — о мире и людях. И — с подорванным основательно — медициной советской — здоровьем. Всем понятно было тогда, почему оно оказалось подорванным основательно — и кто именно так расстарался, чтобы его подорвать.

Если только в моё парадное/ ходят три пожилых инвалида,/ Значит, сколько же было ранено?/ А убито?

У женщины возможно научиться/всему, что есть вблизи и вдалеке —/Вселенная способна уместиться/на маленьком игольчатом соске.

Она боялась сойти с ума,/Cвихнуться, чокнуться, стать нелепой./При всех заплакать или упасть./Когда ее зазывала тьма,/Она боялась размазать «стрелки».

А небо дождиком кропит/Ту жизнь, что на земле кипит./Кропит её дождём весенним/По будням и по воскресеньям

А ты любил так бешено,/Так силы не тая,/Как будто знал — я женщина/Последняя твоя.

Черт отвернулся, а Бог позабыл:/снова мне нет на земле благодати!/На расстоянье холодных светил —/все, что мне дорого, — будто утратил.

Задевать бы мне дни мои злые,/Да подальше, чтоб дали златые/Затерялись, как будто во сне,/Заблудились в своей желтизне

Национально-историческое чувство во мне возмутилось смешением библейского, высокого, и будничного, низкого. Хотя самого Авраама такое соседство, скорей всего, вполне бы устроило: Бог, как известно, «расплодил» Авраама, сделал отцом «множества народов», и всех надо было кормить.

Привидение делать легко, на его поддержание много сил не требуется, отсюда и доступные цены. Да и создать его можно каким угодно — хоть человеком, хоть драконом, хоть всадником без головы. Фантомы же — работа значительно более сложная, можно сказать, филигранная, требующая мастерства и немало силы, а потому дорогая.

Все еще молодой (тридцать девять лет!) врач, кандидат наук, без видимых изъянов, неженатый, разгуливает на свободе! Каждое утро, переступив порог клиники, он слышал, нет, вернее, чувствовал, как секретарь кафедры неврологии, почтенная Амалия Эрастовна, беззвучно трубит в невидимый охотничий рог, оповещая весь женский коллектив, что дичь вышла из укрытия и появилась в поле зрения.

Лик Ангела! Ты создан, величавый,/Искусства посрамить смущённый вид,/Никчёмную его принизив славу./Какая кисть тебя изобразит?

Можно сказать, что опираясь на два предыдущих, Марина Степнова смогла создать третий роман, более глубокий, более дерзкий, более, на мой взгляд, сложный. Он целостный, здесь нет неравноценности начала и завершающей части, которая наблюдалась многими в предыдущих книгах.

Поэтическая книга — если она книга, а не сборник стихотворений — своего рода гипертекст, в котором всё связано со всем. Прелесть этой книги в том, что можешь читать её не часть за частью, не страницу за страницей, а вразброс, в диктуемом невнятным чувством порядке, открывающем новые связи, накладывающиеся на замысленные автором и образующие пространство диалога с ним.

Я склонен думать, что в эпоху, предшествовавшую изобретению радио и телевидения, что-то другое должно было случаться, чтобы десятки тысяч людей вдруг поддавались разрушительному порыву и кидались жечь, грабить, убивать представителей верхов, а нередко — и друг друга.