Парус, №680

«Сквозь камыши мелькает свет костра, / Холмам кивает сонная крапива, / Над садом долька белого налива — / Луна в ветвях спокойна и хитра. / Ещё летает в сумерках оса, / Но чтоб её услышать, мало слуха... / И на пороге слабая старуха / С ладони кормит радостного пса…»

«Когда уснёт большая, как судьба, / Централи красно-белая труба, / Гнетущая и мрачная, пятьсот / Дементоров рождающая в год, / Давай мы навсегда уедем жить / Туда, где есть стрижи и нет 3G, / Где яблонь грациозны и белы / Сияющие известью стволы…»

«Следы заметает метель / и мир накрывает сетями. / Поэты уходят в апрель, / сырой, со скупыми дождями. / И встанет поэт прикурить / на самого мира окраине. / Поэты пришли уходить, / и в этом какая-то тайна…»

«Осень приходит в мысли, / Птицами не щебечет, / В берег волной не бьётся / И не трещит морозом, / Вяжет свой плед из листьев, / Чтобы укутать плечи, / В нити вплетая солнце / И горьковатый воздух…»

«Однажды, проснувшись утром, он вдруг понял, кто эта старуха: это же бабушка Катя! Его родная бабушка, мать отца, приходит к нему в его зыбких снах, и просьба ее проста и конкретна: она хочет знать, что стало с ее самыми близкими, с теми, кого оставила на земле, после того, как ее, пятидесятивосьмилетнюю, доел рак желудка. Сашке Веснину тогда чуть за годик перевалило, и вспомнить бабушку он теперь, конечно, не мог, но по рассказам родителей знал, что умирающая часто просила дать ей подержать ребенка и высохшей слабой рукой гладила его по головке, что-то чуть слышно нашептывая…»

«…Земля под ногами усыпана яркой, осенней листвой. В стихах часто сравнивают ее со словами. Да и правда — в иных листьях таится сила, способная закрепить слова на бумаге на многие столетия. Люди, еще что-то пишущие, теперь знают, что с их бумагами может случиться то же, что и с пропавшей грамотой у Гоголя. Разбирая свои блокноты времен школьных и студенчества, я все чаще замечаю: местами исчезли мелкие буквы, строчки, а то и целые листки…»

«В извечном роковом поединке полов женская правда заявляет о себе плачем, мужская — молчанием. Но если мужчина молчит, это совсем не значит, что он согласен с правдой женщины. Социобиологическая щетина мужской правды прорастает сквозь всё — сквозь молчание, сквозь объятие, сквозь страх перед возможностью расстаться навсегда. И сколько ни сбривай эту щетину, она лезет и лезет наружу…»

«Я посвящу свое выступление Юрию Ивановичу Селезневу. Это был очень красивый человек: красивый не только буквально — синеглазый, высокий, статный, — но и душевно, внутренне. Он очень богатый, богатый душою человек был… Я с ним познакомился в 1971 году и до 1984-го мы дружили. А сдружились мы сразу, потому что почувствовали родственные души, что любим одно и то же, по крайней мере, в литературе, в искусстве, в старине русской…»

«Писатели могут сражаться с христианской традицией, но, чтобы сражаться, нужно все-таки знать, с чем сражаться. Маяковский, например, составляет свою “змею двухметроворостую”, и в этом сочетании-абракадабре мерцает православная церковнославянская традиция, проявляется посредничество между греческими (православными) языковыми конструкциями и русскими словесными формами. Даже у этого революционного автора была такая модель культурного сознания. И как это игнорировать в научном отношении? Я всячески пытался, по крайней мере раньше, подчеркнуть, что мой подход не является единственно возможным, он не уничтожает другие подходы. Но чем больше я произносил извинительных слов, тем ожесточеннее была противная сторона. Наконец, мне надоело извиняться за то, что я пытаюсь напомнить или показать какие-то достаточно очевидные для любого непредвзятого человека вещи, а если кому и неприятна эта очевидность, то это его проблемы, а не проблемы русской культуры…»

«…предлагаемый курс лекций не будет ни апологетическим, превозносящим русскую философию до небес, ни нигилистическим, отвергающим возможность самостоятельной русской философии, живущей не только переводами с иностранных языков. Автор курса будет стремиться к тому, чтобы его лекции имели подлинно критический характер, в настоящем смысле древнегреческого слова κριτικός — способный к различению истинного и ложного…»

«Грех — есть то, что питает гордыню, как мать всех иных страстей. Когда мы ищем повода для самоутверждения в мире внешнем, то неизбежно вступаем в состояние войны со своим окружением и наши чувства извращаются до страстей. Происходит это потому, что точку опоры личной жизни мы переносим из своей души в мир внешний, который, как нам кажется, мы способны подчинить себе. Но достигнутый таким образом результат удовлетворения принести не может…»

«Нравственный релятивизм, оторванный от традиции и абсолютного, формального содержания морали опровергается от противного: все те, кто признает зло только относительным, фактически оправдывают его и признают, но (и это важно) не по отношению к себе, а только внешним образом — по отношению к другим. Категории добра и зла имеют силу как ценности общественного сознания, регулируя многие другие формы человеческого поведения, в частности правовые отношения. Даже делая выбор в пользу зла, решая сложную дилемму, человек оценивает это зло как меньшее по сравнению с другим злом, но не в качестве добра...»

«…в первом приближении быть русским — значит чувствовать себя русским и не бояться заявить об этом прямо. Это условие необходимое, но еще не достаточное. Достаточным оно будет становиться по мере того, как русское самочувствие будет переходить в ясное и углубленное русское самосознание. Но такое самосознание достигается ценой огромного душевного труда, познания русской истории, русской культуры, русской мысли, узнавания во всем этом своего и умения отличать свое от чужого, от подделок под свое. Ибо, как сказано у Платона, “прекрасное — трудно”. А что прекраснее, чем быть русским?!»

«Во внутренности сердца сокрыта истинная смерть; сею смертию может быть умершим внутренний человек, и при жизни внешнего. Итак, кто перешел от смерти к жизни во внутренности сердца, тот поистине будет жив во веки, и уже никогда не умрет. Хотя его тело и разлучится на некоторое время с душою, однако оно освящено и восстанет со славою. Вот почему смерть святых называем мы сном…»

«Плоскость — не только поле дислокации художественных текстов, но и отсутствие глубины, предполагающее обыденную эксплуатацию словесной поверхности, без образа, без символа, без подтекста. Плоскость — это отсутствие тайны...»

«Когда Коля уходил на фронт, мне было девять и я играла и пела вместе с ним. Потом всю войну играла по госпиталям на его гитаре и чуть-чуть пела. Раненым нравилось. Девятого мая сорок пятого года мы все смеялись и плакали от счастья. А потом выяснилось, что в тот день наш Коля погиб в Праге. И в тот же день украли его гитару…»

«Эта профессия шла ему — какой-то он кругленький, маленький, рыжий в желтизну, как цыпленок: видно, что в тепле, у печки, у котлов кантуется. Дневальному Андрею Ярцеву не нравился рыжий, как он называл сначала за глаза, а потом и в лицо молоденького нового жильца. Андрей Ярцев сам в бесконвойном лагере работал при столовой, носил воду в кухню на коромысле. И не любил поваров, нахальных, жадных, а может, и от того, что что-то неприятное, чужое, не барачное было в облике новичка…»

«Рабочие и беговые дни забиты до отказа. Только ночами опять звонил ипподромный колокол, а из пёстрой толпы выплывала серая сухая голова, приближалась, ржала тоскливо, скрывалась. Проносился он, сердечный, всегда мимо. Чудилось, будто в качалке сижу, а вот не могу до вожжей никак дотянуться. Глаза его часто видел: тёмные, тревожные, и будто в уголках слёзы дрожат. Просыпаюсь — щёки мокрые у самого…»

«Через полчаса Зоя Владимировна стояла возле окна в своем кабинете, нервно курила и смотрела, как ссорится на автобусной остановке парочка средних лет. Мужчина то и дело старался отвернуться от своей спутницы, та восстанавливала позицию и снова что-то сердито кричала ему в лицо. Наконец мужчина не выдержал и быстро пошел прочь. Женщина догнала его, рванула за рукав, но мужчина не остановился. Тогда женщина принялась колотить его кулачком по широкой спине…»

«Живот сводило от голода. За вокзалом в Карлсруэ Мария села на скамейку и достала три дойчмарки, подаренные родственницей в родном селе. Она хотела купить хлеб в булочной через дорогу. Рядом с булочной в витрине парикмахерской красовались фото дам с восхитительными прическами. Какая-то внутренняя сила подтолкнула Марию к парикмахерской, ей нестерпимо захотелось быть похожей на девушку с рекламного фото за стеклом…»

«В крепости мы просидели двое суток, и за это время нам только два раза дали напиться воды, и ничего больше. А на четвёртый день плена привезли в лагерь. Он представлял собой пахотное поле, где до этого поляки сеяли рожь и гречиху, сажали картошку. Поле было огорожено колючей проволокой в два ряда, а в промежутках между ними «колючка» лежала спиралевидными мотками. Всё поле было поделено на клетки примерно по полгектара. И нигде никакой постройки, даже подобия крыши не было…»

«Хобби — звучит несерьёзно и даже немножко презрительно, а дело всей жизни — слишком громко. Мне бы хотелось быть полезной в литературе. Услышанной. Понятой. А там уж время выбирает своих героев…»

«В раннем детстве родители много читали мне, особенно поэзию. Уже годам к шести я знал наизусть многие стихи Есенина, Лермонтова, некоторые произведения Пушкина. И в какой-то момент ощутил, что поэзия живет где-то внутри меня и строчки просятся на бумагу. Мои первые стихотворные опыты начались в 12 лет, это были в основном природные зарисовки. Хотелось уловить и отразить красоту момента и величие природы в стихах…»

«Надеюсь, что все значительные эпизоды в моей творческой биографии еще впереди. А пока считаю самым интересным следующий факт: я так долго вынашивала идею о собственной книге, что в итоге в этом году их получилось сразу две…»