Парус, №707

«Я заочно признателен вам за надежду. / День великим рождался, да, видно, напрасно сгорел. / Вы бы мне помогли стол и шкаф передвинуть, но где же / были вы до сих пор? Мебель продана. Ночь на дворе…»

«Сплоченный хор февральских вьюг, / Ты спой о том, что мыслей круг / Всё шире в бедной голове / О жизни леса, о Москве, / О необъявленной войне, / Гуляющей по всей стране…»

«На сельском кладбище весной, / как в сердце каждом, есть надежда / на самый, может быть, простой, / вот-вот пробившийся, живой, / тебя жалеющий подснежник…»

«А затем нам предстоял долгий путь через бесконечные рощи и поля в поисках подходящего вида. В рощах было сыро, по полям гулял ледяной ветер. Небо, как нарочно, растеряло все свои переливы и стало равномерно серым, будто заштукатуренным; наличие солнца угадывалось лишь по вытертому светлому пятну в облаках. Осень здесь была не такая, как в городе, не огненно-золотая, парковая, а затухающая, уже почти отжившая. От рощиц за нами подолгу гнались березовые листочки, дождем сыпавшиеся откуда-то сверху, а поля встречали желтой жухлой травой, на которую не хотелось наступать…»

«Мы, пользуясь словами Гоголя, на мир глядим, как будто “спим с открытыми глазами”. А каков он есть, его другая часть — тёмная, нам неизвестно, скрыто нам же во благо. Но стоит заглянуть в очи этой тайны — мы гибнем, будто заглянули в глаза Вию, всезнающему, всевидящему…»

«Сегодня я снова открываю для себя Кубань — “Родную Кубань”. Шелест страниц литературно-исторического журнала аккомпанирует возникающему в моей голове стуку колес поезда. Заняв своё место в кабине еще в 1998 году, влюбленный в свое дело машинист Виктор Иванович Лихоносов начал исследовать вместе с нами неизведанные литературные, культурные, исторические тропы бескрайней земли, то и дело останавливаясь на станциях нашего внутреннего мира, давая возможность посмотреть вглубь себя и по-новому открывать старые вещи, имена, смыслы…»

«Из армии я вернулся другим человеком. И долгие годы спустя всё еще осмысливал то, что прожил и прочувствовал за время службы. О такой науке, как социобиология, в те времена в Советском Союзе слышали немногие, до конкретных выводов мне пришлось доходить самому, выезжая на голой интуиции, без знания основ и понятийного аппарата….»

«Короткие рассказы написаны легким и понятным языком, автор чутко относится к героям, каждому даря особенное отношение к миру — и внешнему, зачастую враждебному, и внутреннему, в котором тоже сложно обрести покой. Однако нельзя сказать, что всё в книге Елены настолько “беспросветно”. Нашлось место и для светлой грусти, надежды и тепла, пусть из прошлого, но согревающего настоящее…»

«Первые съемки проводились еще во время активных боевых действий, и именно поэтому в фильме так реалистично переданы тяготы войны. Мурашки бегут по коже, когда спокойные и даже умиротворенные монологи монахинь прерывают автоматные очереди и залпы гаубиц. Я будто перенеслась в лето 2014-го, когда 2 июня в 5 часов утра начался обстрел погранзаставы в Луганске. К счастью, мне не довелось своими глазами видеть смерть, ведь мы с родителями уехали в июле, но отзвук минометных обстрелов, жуткие завывания сирен посреди ночи и чемоданчик с самыми необходимыми вещами, стоявший у порога, никогда не уйдут из моей памяти…»

«Русская философия не является исключением: она стала национальной, русской не номинально, но реально — только тогда, когда в России сложилась традиция философского творчества как самостоятельного элемента русской культуры в целом. Самостоятельного элемента — то есть элемента sui generis, элемента своего особого рода, не являющегося лишь видоизменением других элементов, будь то религия, искусство или частные науки (взятые порознь или все вместе)…»

«Можно только удивляться, что уже в юные годы М. Лермонтов осознавал особую миссию поэта, его подотчетность только Творцу. Чтобы утверждать это тогда, нужны были смелость и независимость от людского суда: свет смотрел на художника, как на лицо несамостоятельное, находящееся на содержании сильных мира сего. Следовало отстаивать его свободу — и Лермонтов был одним из первых поэтов, которые заложили этот фундамент для отечественной лирики…»

«…на протяжении романа мы постоянно ощущаем связь с духовными традициями древней литературы и встречаем прямые или косвенные обращения автора к известным ее памятникам, что дает возможность вписать произведение в ту нравственную парадигму, которая определяла сознание русского человека в эпоху раскола страны…»

«Или читатель — ученик и почитатель, поклонник состоявшейся в тексте реальности. Или читатель — игрок, трансформатор, логик и интерпретатор. У Лихоносова есть вера в объективное значение именно авторского послания в его нравственной конкретности. У Борхеса есть принятие авторского послания как призыва к персональной активности. Лихоносов (при всем лиризме и скромности) восходит к проповеди. Борхес восходит к игре…»

«Следует соблюдать меру и в нашем вполне искреннем стремлении приобщиться духовной жизни или достичь физического совершенства. Здесь мы нередко переходим границу. Часто, например, неподготовленный человек решает поститься, в результате чего становится просто невыносимым для близких. Решил сходить в Церковь на службу: всю литургию отстоял, а вышел, истерзанный бесами, сам злой как бес. Прежде чем приступить к новому делу, следует обратиться к разуму, и не только своему, а поразмышлять над тем, что лучшие умы говорили по поводу того, к чему есть стремление…»

«Пляшущая менада — вне времени, она прекрасна в своей неослабевающей силе влияния на зрителя. Она может олицетворять и нашу современность, стать символом опьянения, заблуждения, саморазрушения, неистовства бездушия, которые присущи человеческому обществу, переживающему не лучшие времена. Это непрекращающаяся борьба архаических сил с силами культуры…»

«Культура — даже в зрительных, материальных проявлениях “телесно невесома”, поскольку доминанта её восприятия лежит в духовной плоскости. Культура расширяет личность. Культура носит диалогический характер, допуская в личный мир Другого, принятие его взгляда на мир. Культура — соединение с Другим в со-творчестве, в создании нового — общего — культурного пространства бытийных форм. Культура — рост и расширение личных пределов в устремлении к максиме прекрасного. Культура, безусловно, охватывает и душевную, и духовную составляющую личности — более того, в первую очередь, в лучших проявлениях она обращена именно к духу…»

«Правда, есть у человека врожденное вдохновение, более или менее развитое, происходящее от движения чувств сердечных. Истина отвергает сие вдохновение как смешанное, умерщвляет его, чтоб Дух, пришедши, воскресил его обновлением состояния. Если же человек будет руководствоваться прежде очищения истиною своим вдохновением, то он будет издавать для себя и для других не чистый свет, но смешанный, обманчивый: потому что в сердце его лежит не простое добро, но добро, смешанное со злом, более или менее…»

«Великая Церковь понимает разлад болгарского дела и не спешит никаким решением со своей стороны. Убедившись, что не найдет решительного содействия себе в турецком правительстве (которому не менее страшна “великая идея” греческая, чем и мнимая “интрига болгарская”), она, по-видимому, совершенно отказалась от стеснительных мер на болгар. Впрочем, о намерениях ее пока ничего нельзя сказать положительного. Слышно, что для чего-то вызывает сюда родосского митрополита, болгарина родом. Полагать можно, что она имеет в виду поставить его во главе болгарской реакции, не только в возможности, но и в действительности которой она убеждена…»

«Наверное, у меня начиналась лихорадка, потому что я порой мало что соображал: жаркая степь походила на бескрайнюю сковороду, по которой мы безотчётно кружили. Где-то там за маревом лежал спасительный Лисичанск, но мне казалось, что мы к нему так и не приближаемся, хотя всё делали правильно: двигались так, чтобы солнце всегда было справа, а вечером — за спиной. Мы не знали, что Стрелкову удалось закрыть прорыв и остановить наступление “укропов”, мы боялись, что нас отрежут и зароют здесь в степи…»

«И я заснул, и на душу набросились сны-обманы, я недоверчиво участвовал в них и, утомленный их многоликим мороком, более других поддался только последнему — перед самым утром. Тут я стоял, как будто в заброшенном храме, в круге смуглого света на полу. Вокруг бархатная теплая тьма. В сером клетчатом костюме чернявый человек, толстый, но быстрый, с нагловато смешливыми щелками глаз на жирном лице, бойко объяснял мне мою жизнь: “Ты хочешь поставить трагедию?” И эту трагедию предлагал здесь же, в храме, поставить: “Без меня у тебя ничего не выйдет!” На мои недоверчивые вопросы постановщик расплывался во всезнающей улыбке и суетился, и все разъяснял, как какой-нибудь экскурсовод, и показывал…»

«Но он действительно пришел в субботу вечером. Это был высокий, стройный и красивый мужчина с многозначительным лицом. Сережа галантно поцеловал хозяйке руку и сказал вполне уместный комплимент. Потом они ели торт и пили вино, которые принес с собой Сережа, и гость рассказывал ей о театральном мире, который неплохо знал. Ближе к десяти вечера, когда бутылка опустела, Сережа вдруг заговорил об эротике в искусстве. Он обнял Женю и попытался опрокинуть ее на диван. Дыхание гостя стало жарким, а слова маловразумительными. Женя оттолкнула Сережу, они упали на пол, и борьба продолжилась уже на ковре…»

Не в Индии и не в Африке это случилось. Да и не так всё было бы там. И уж наверняка лазать у слоновьих ног не удалось бы! Но вначале о самой первой, бок о бок со слоном, вернее — слонёнком, встрече. В московском цирке на Вернадского. Дочери моей было тогда немногим за десять лет, и мы по приглашению своих питерских друзей Карпинских, работавших несколько сезонов в конно-балетном театре “Горская легенда” Тамерлана Нугзарова, приехали посмотреть закулисный цирк. Это совершенно не то, что видеть спектакль на арене из зрительного зала…»

«Мы тоже когда-то уходили от родителей, а они — от своих родителей. Всё идёт по жизненному сценарию, по спирали, и женитьба сына — это очередной виток. Но душа почему-то не хотела смириться, и не было ей покоя, пока я не стал рыться в своих старых записях и не нашёл тетрадку с названием “Детские ляпы”. В ней я записывал “ляпы” своих сыновей, когда они ещё были маленькими, и оформлял в виде баек. Закурил, стал читать, и потихоньку всё встало на место — былого, конечно, не вернуть, но хоть вспомнить будет что...»

«Рассказывая, Динара шла дальше, вдоль сада, а Люся в этот момент вдруг подумала, что ужасно торопится на работу, вот несмотря ни на что — как бес внутри. И не может она так мирно, так долго и спокойно идти вдоль сада. Ей вдруг так ясно и очевидно показалось, что она никогда бы не могла работать медсестрой, не могла бы так любить, с такой радостью выносить людей, незнакомых людей… Она смотрела на Динару, ощущала ее присутствие и не верила, что обыкновенный человек может быть настолько добрым, настолько сердечным и бескорыстным…»

«Бежать нужно было по его сигналу, когда он махнёт перчаткой. И я стоял и ждал, что же будет дальше. Немец махнул перчаткой, и я, сорвавшись с места, побежал к палке. Бежал и всё время прислушивался к тому, что делалось сзади. И вдруг услышал у себя за спиной тяжёлое собачье сопение и топот. Быстро глянул и увидел, что в нескольких метрах позади — овчарка…»

«Русская литература благодаря русской классике уже стала вечной — вне зависимости от достижений современных авторов или их потомков, с русской литературой уже всё хорошо, и этого не изменить. Так или иначе, “новые имена” будут искать свой путь в литературе под сенью и покровительством имен старых — это серьезный и глубокий факт, открывающий простор для мысли…»

«На мой взгляд, можно использовать на уроках литературы русских мыслителей, которые были первоклассными литературными критиками (Ап. А. Григорьев, Н. Н. Страхов). А для “чистой философии” подавляющая часть современной молодежи не созревает даже в старших классах…»