Парус, №728

«И пускай ко мне слетятся / стайки певчие подруг. / Эти птицы не боятся / холодов, мороза, вьюг. / Пусть влетят в грудную клетку, / чтобы сердце расклевать. / Приглашаю их на ветку — / петь, чирикать, ночевать…»

«А на улице вешние воды. / Я живу! Я как будто расту! / Упиваюсь недолгой свободой — / От работы до дома иду. / Дома ждёт меня та же рутина. / В худшем случае — даже война. / Хоть на час от привычной картины / Я свободна, как эта весна…»

«Бывает, что всё не так: / окрестность — глухой тупик, / в душе — непроглядный мрак, / раскис, растерялся, сник. / Осталось собрать рюкзак, / решимости наскрести, / отправиться на вокзал, / былому шепнув: “Прости”…»

«Север — чудный, далекий — казался нам удивительным, небывалым, фантастическим краем. Там жили приключения и загадки, туда отправлялись самые смелые, самые мужественные, самые ловкие, они создавали там свое, особое государство, живущее по своим, особым законам, о которых здесь знают только из книг. За дядиным басом слышался нам вой холодного ветра; дым от трубки, уползавший к крыше, казался вздохами затухающего костра, а ее огонек — угольком печи. Из серых дядиных глаз на нас смотрела снежная ширь — угрюмая и загадочная…»

«Хариус — рыба очень бойкая. Его нельзя тянуть по воде, как, например, покорного, неповоротливого леща. Первое, как меня учили взрослые, его надо выдернуть из воды. Иначе — уйдет. А если хариус сорвется, упадет у самых ног, пусть воды будет на два пальца — тоже ускачет, упрыгает в русло. Человек по Тарыну не мог плыть против течения, хоть своими силами, хоть на лодке. Преодолеть эту страшную быстрину было можно лишь на глиссере — лодке с авиационным двигателем и воздушным винтом. Нечто вроде самолета, плавающего по реке. А хариус преодолевал смертельную для человека быстрину с помощью одних плавников. В половодье главное русло Тарына страшно кипело, несло коряги, ворочало неподъемные валуны по дну…»

«Но что же это такое, как всё это правильно назвать? — думаю я. — Санкционированный садизм? Всесоюзная пыточная? Или это как раз и есть те самые “тяготы и лишения военной службы”, которые я, согласно дисциплинарному уставу, обязан стойко переносить?..»

«Соллогубовский юмор зажигается новыми красками, но при этом актеры так бережно относятся к языку, что смешение разных эпох неожиданно выглядит органичным в создаваемом водевильном мире, где гротескность помогает избежать вульгарности…»

«Точно мы об этой закулисе ничего не знаем. Вероятно, отчасти так оно и есть. Внимательные наблюдатели отмечают и особое отношение Путина к зятю Юмашева — Дерипаске, которого он сейчас спасает от финансовых потерь за счет госбюджета. Таким образом, и Юмашев и Дерипаска — члены “Семьи”, заграничным кассиром которой, возможно, является деловой партнер Дерипаски Абрамович, к нему у президента тоже давно заметно особо бережное отношение. Но надо полагать, что у Путина есть интересы и собственного петербургского клана, отличные от “Семьи”. Аппетит приходит во время еды. Устранялись им нелояльные ему и его клану “старые” олигархи. Кто-то оказался в эмиграции, кто-то показательно в заключении или даже на кладбище. В результате, думаю, “семейный” преемник первого президента сумел примирить лояльные кланы в общем правящем классе, привив им чувство взаимозависимости как основу коллективной безопасности. А что касается личной зависимости Путина от “Семьи”, то это в данное время, при его авторитарной власти, возможно только в том случае, если у “Семьи” на него где-то хранится убийственный компромат…»

«Какая же струна была затронута в первую очередь? Сколько-нибудь внимательный (и непредвзятый) взгляд на русскую культуру 1830–1840-х гг. убеждает: это была струна народности. Разберемся в этом ключевом для понимания становления русской философии моменте несколько глубже. Прежде всего, необходимо отметить, что понятие народности не было изобретением Уварова: он только гениально угадал, какого элемента недостает в русской идеологии, ядром которой еще со времен Московской Руси была симфония “Священства и Царства”, то есть согласие, «гармоническое соединение» Православия и Самодержавия…»

«…А началась полноводная философско-поэтическая река с Пушкина. И речь не только об огромном количестве философских стихов в его творческом наследии; нет, само стремление, идя за поэтическим чувством и открывая его глубину и значение, находить всякий раз какую-то высшую, обобщающую мысль — это стремление унаследовано русскими поэтами от Пушкина…»

«Одну из важных особенностей творчества И. С. Тургенева, посредством которой он завоевал известность и симпатию читающей публики, К. Ф. Головин, несколько преувеличивая, обозначает как “совершенно новую манеру рисовать фигуры из крестьянского быта”…»

«Пушкин не только много ездил верхом. Его строки о лошадях отражают цепкий взгляд знатока конских статей и пород. Изображения коней, набросанные Пушкиным лёгкими штрихами на полях рукописей, несомненно, сопровождали его поэтическую мысль…»

«Человек тогда готов владеть имуществом, когда оно не в состоянии лишить его ощущения “нищеты духа” и “кротости”. В этом случае власть и сокровища земные будут использованы по назначению, то есть как возможность созидания общего блага…»

«Христос не смирялся перед злом и не учил людей этому, а давал пример сопротивления злу даже силою (например, в изгнании торговцев из храма; в изгнании бесов из людей, в иконографии есть множество изображений, как ангелы Христовы воюют с бесами, и антихриста в конце истории Он убивает)…»

«Дикий внутренний человек законопослушного Д-503 ждёт своего часа, чтобы вырваться наружу и внести смятение в размеренную привычную жизнь. И чем больше Д-503 общается с возлюбленной I-330, тем больше в нём просыпается “лохматый” человек-собственник, который хочет жить, руководствуясь своими и только своими, а не общими ощущениями…»

«Низведением с неба молний диавол рассчитывал поколебать в Иове чувство преданности Богу. В предшествующем бедствии от нападения разбойников Иов мог винить одних людей. Но огонь с неба — это не от людей, а от Бога, стало быть Бог восстал против меня, мог рассуждать Иов. Отсюда мог возникнуть в душе Иова ропот на Бога, чего и желал достигнуть, но не достиг диавол…»

«А за окном гудит одна из самых напряженных магистралей Москвы, в комнате тепло и тихо. А еще говорят — загазованность, а еще говорят — шум, а еще говорят — надо жить на природе и нельзя работать на износ. Многое говорят, и правильно делают, что говорят, а там Господь сам рассудит…»

«Разместили нас временно в казармах выпускников и уехавшего с курсантами в летние лагеря батальона обеспечения учебного процесса (БОУП), на разных этажах. Я живу на последнем, пятом. Окна тут большие, кровати двухъярусные, и мне досталась верхняя койка. Уже и расписание дежурств по абитуриентской роте составили. Живем по строгому распорядку: подъемы, утренние зарядки, построения, разводы, вечерние поверки, отбои. В столовую и на самоподготовку ходим строем. Одно плохо — постоянно есть хочется. Кому из города чего принесут, тот сыт; кто пошустрее (из военнослужащих, в основном), тот без зазрения совести (голод не тетка!) “на хвост падает” — тоже, значит, не в обиде. Остальных же спасает другое: после всей нашей дневной суеты приходит время заведенного бывшими срочниками ритуала вечернего пиршества, когда каждый обязан поделиться всем, чем разжился за день…»

«Я-то думал, что у них всё на мази: и регулярные части, и танки, и всё такое прочее, вплоть до авиации, об этом, естественно, писать нельзя, а у них ничего, хоть шаром покати. Прав Борис Сапожков, прав. Здесь только всё начинается и держится на добровольцах, на тех, кто, такой злой и нервный, охраняет Стрелкова. — Придут, — твердо сказал Набатников. — Иначе… Я понял, что это заклятие. И то правда, совсем по-другому прислушался я к зловещим раскатам грома, должны прийти, иначе всё теряет смысл, даже моя поездка. И я понял, почему Стрелков нервничал. — Иначе дело дрянь, — досказал за него я. — Об этом никто не говорит вслух, — оглянулся по сторонам Набатников, словно нас подслушивали…»

«Из дома — я тогда жил с родителями во Всесвятске — все ушли по каким-то предпраздничным делам, комната в уютных, домашних тенях, теплых от протопленной печки, и, белея кружевами свесов, под белым покрывалом высокая кровать стоит, как большой теплый сугроб. И вокруг меня от тишины, которой не мешает метель, от живого огонька, похожего на звездочку, становится просторно, как на улице. И я с весело бьющимся сердцем неслышно ходил по широким половицам, заглядывал, будто в кованые, темно-серебряные от инея окна, и радовался, что в полях подымаются высокие, как белые церкви, вьюги, и горит искристо, как брызги шампанского, вихрь снежинок в качающемся свете уличного фонаря. Всматривался в строгие, живо проступающие сквозь сумрак черты Богоматери, оглядывался, следил, как ходят за мной иссиня-фиолетовые тени, и весь дом теплом обжитого старого дерева, трепетом стропил и дыханием кирпичных труб о чем-то радостно вопрошал заодно со мной и эти чуткие домашние тени, и живой голос метели, задувшей звезды, вопрошал и замирал в блаженной, безотчетной немоте…»

«Да, не весна... Но две большие кошки, одна серая, другая чёрная, с белой грудкой, почему-то забрались на разлапистую сливу на углу шурочкиного сада, серенькая угнездилась в развилке на самом верху. И это их чудачество было совсем не зимним. А вот директор, их любимый Михаил Борисович, не появлялся, и даже занавеска на окне не пошевелилась. Но не пригрезилось же им: собственными глазами видели, как подымался он по кривым ступеням в дом. И, значит, не совсем сплетнями были те обрывки разговоров, подслушанные у воспитателей: похаживает к Шурочке, одинокой перезрелой девице, директор детского дома Михаил Борисович…»

«…Ночью Лене приснился сон: она видела огромную, лишенную лиц толпу мужчин и понимала, что где-то там, за ней, стоит Витька. Нет, она не хотела идти к нему… Потому что не любила его. И никогда не любила. Лена вышла замуж по простому расчету: Витя — хороший мужик, не зануда, неплохо зарабатывает и не бабник. А еще с Витькой было совсем не скучно… Вот и весь расчет. Потом она привыкла, что Витька постоянно рядом, родила Олечку, и жизнь как-то обустроилась. Лена так и жила с этим простым и незамысловатым счастьем…»

«Бывали такие случаи, когда наш боец шёл к колодцу с ведром и в это же время туда подходил немецкий солдат, но они старались не встречаться и возле колодца не убивать друг друга. По молчаливому согласию сначала один набирал воду, а другой ждал в стороне. Первый, сделав вид, что не видит другого, набирал воду и быстро уходил, но если это замечал немецкий офицер, то он мог застрелить своего солдата, считая, что тот в сговоре с советским партизаном и поддался “красной пропаганде”…»

«Золотой век русской литературы — это начало тропы, компас, камертон. С одной стороны, он вроде бы далеко позади, но в то же время он и впереди, и мы идём от него к нему. Наш век — это своеобразный перевал между старым и новым Золотыми веками, это “век старателей”, намывающих среди мути повседневности и собирающих по крупинкам то “золото” культуры, из которого и будет потом воздвигнут новый Золотой век…»